«4 сентября. Четверг. Вот и случилось то, о чем люди в очередях шептались всю прошлую неделю, — официально объявили о снижении норм продажи хлеба населению. На Оленьку с Юрой, вместо былых 400 грамм, теперь будет выдаваться 300[3]. Конечно, это пока еще не катастрофа, за день мы свои хлебные карточки не выедаем, но выкупаем все. По вечерам раскладываем на столе в гостиной бумагу и сушим на ней сухарики. Детей это забавляет, а вот меня… Слишком хорошо я помню зиму 1919 года в Петрограде. И хотелось бы забыть, да не могу.
Не перестаю молить Бога за Люсю Самарину, которая замолвила словечко и помогла устроиться в Публичку. Все-таки хотя бы и одна на троих, но зато служащая карточка у нас теперь имеется. По нынешним временам — настоящее сокровище.
Мало нам тревог с воздуха, так теперь еще стали обстреливать из пушек. Говорят, на Роменской от такого вот прилетевшего снаряда погибло не меньше десяти человек.
Днем что-то горело в районе Витебской-Сортировочной, где в начале 30-х работал покойный Всеволод. Казалось бы, какой смысл, если поезда с Витебского больше не ходят? Впрочем, война и здравый смысл — понятия несовместимые.
Где же ИХ доблестная Красная армия? Или на деле она существует лишь в кинокартинах с участием артиста Крючкова?»
Ядвига Станиславовна отложила перо, болезненно припомнив недельной давности визит Кудрявцева, чьи пессимистические прогнозы сбывались с поразительной точностью. Володя был прав — спасения детей ради ей и в самом деле следовало предпринять все возможное и невозможное, дабы постараться покинуть город. Уехать, пускай бы и в неизвестность, и в никуда. Лишь бы там не разрывались на улицах среди бела дня случайно залетающие снаряды, унося десятки жизней за раз.
В последние дни Ядвиге Станиславовне снова сделалось по-настоящему страшно. Не за себя — она, слава Богу, пожила на этом свете. Страшно за детей. За последних представителей древнего фамильного рода Кашубских. При всем уважении к невинно убиенному зятю, с его заурядно-разночинной родословной.
Первый раз подобный, граничащий с шоком, страх Ядвига Станиславовна испытала десятого августа, когда услышала сводку Информбюро о занятии фашистами Старой Руссы. Именно в тот район, еще в последних числах июня, был эвакуирован детский сад, в который ходила Оленька. И именно там, под немцами, вместе с другими несчастными детишками могла оказаться внучка. Могла, если бы не Юра.[4]
А вышло так: узнав, что обязательным условием для выезда с детсадовской группой является стрижка под первый номер, до поры мужественно державшаяся обладательница роскошных, по ее собственному определению, косичек Оленька закатила такую истерику, что старший брат не выдержал и встал на сторону сестренки. Заявив, что он, будучи единственным мужчиной в доме, а потому — главой семьи (да-да, именно так и сказал!), принял решение. И Ольгу он никуда не отпустит.
«Ехать — так всем троим, а если оставаться — тоже только всем вместе», — отчеканил тогда внук. Причем в глазах у него появился доселе незнакомый стальной блеск, заметив который Ядвига Станиславовна невольно охнула: «Совсем ты, Юра, на папу стал похож, даже страшно до чего!»
Охнула, но в то же время облегченно выдохнула. По причине — чего греха таить — сугубо эгоистической. Так как этим своим решением Юрий как бы возложил долю ответственности за судьбу девочки и на свои плечи. С этого момента в доме Алексеевых-Кашубских снова появился с большой буквы Мужчина. И неважно, что этому мужчине месяц назад исполнилось всего тринадцать.
Очнувшись от печальных размышлений, Ядвига Станиславовна убрала тетрадь и пошла будить Оленьку — до открытия библиотеки оставалось сорок минут. За которые бабушке с внучкой надо было успеть не только позавтракать, но и, нога за ногу, доплестись…
* * *В течение нескольких часов Юрка и Санька методично обходили дворы в районе Старо-Невского и прилегающих к нему кварталов, но поиски оказались безуспешными.
Заглянули, по ходу дела, и на Роменскую, где в результате вчерашнего артпопадания посредине булыжной мостовой зияла глубокая, диаметром не меньше 2–3 метров, воронка. Но кроме этого — ничего. Приятели даже расстроились, рассчитывая сыскать на месте настоящие снарядные осколки. Что есть, то есть: подростковые умишки продолжали безоговорочно верить в несокрушимость и легендарность Красной армии. А потому и помыслить не могли, что всего через неделю-другую количество таких вот осколков на душу ленинградца ежедневно и еженощно станет измеряться килограммами. И что сделаются они для мальчишек предметами не фетиша, но реальной, а не абстрактной до поры смерти.
Но все это случится позже, а пока…
Пока в Ленинграде стояла прекрасная теплая, солнечная погода. Расклейщик афиш методично обходил рекламные тумбы, обновляя программки с репертуаром кинотеатров, а на Гончарной улице выстроилась очередь к коляске мороженщицы, продающей фруктовое эскимо по 7 копеек за штуку, из которого дома варили кисель.
— Не, дохлый номер, — заключил Зарубин, провожая завистливым взглядом обладателей фруктового на палочке. — Лучше бы в школу пошли. Каши поели, и вообще. А еще лучше — прокатились бы к Федору Михайловичу.
— Может, напоследок на Лиговке пошаримся?
— Давай, — без энтузиазма согласился Санька. — Только все это без толку.
В глубине души Юрка и сам понимал, что изобретенный им способ заработка себя изжил. Все, закрылась лавочка. Закрылась после 28 августа, когда из города выскочили последние эшелоны с эвакуированными, после чего немцы захватили станцию Мга, окончательно отрезав Ленинград теперь уже и с восточного направления.
Об этом старательно умалчиваемом радиоточкой факте три дня назад им рассказал помянутый Санькой Федор Михайлович. С его слов, теперь из города можно было выбраться лишь одним путем — доехать с Финляндского вокзала до Осиновца и оттуда по воде, через Ладожское озеро, до Новой Ладоги. Вот только попробуй попади в этот Осиновец, когда на Финляндском и окрест скопились тысячи ожидающих очереди на отправку горожан. И это не считая беженцев из Прибалтики и соседних областей.
Разумеется, он, Юрка, из своего родного города бежать не собирался. Вот еще! Много чести фашистам, он их ни капелечки не боится. Но тревожно было за бабушку, которая очень уж сдала за последние месяцы (хотя виду и не подает, бодрится). И за маленькую Ольку, всякий раз ужасно пугающуюся, едва заслышав первые звуки сигнала сирены.
Настроение, и без того с утра испорченное перепалкой с гадом Постниковым, упало ниже некуда. Э-эх! Зря его удержал Санька. Надо было этой скотине двинуть пару раз. Чтоб не молол чего ни попадя своим поганым языком!.
И все же под самое окончание прогулки — а домой следовало вернуться не позднее половины второго — приятелям повезло: в одном из аппендиксов разветвленной системы проходных дворов, пронизывающих квартал дома Перцова, они наткнулись на стоящий у подъезда ЗИС-5. Погрузка в который, судя по едва заполненному кузову, только началась.
Двое грузчиков сноровисто выносили из подъезда тюки и ящики, а водитель трехтонки, забравшись наверх, принимал вещи, расставляя вдоль бортов. За этой процедурой наблюдал краснорожий, обильно потеющий дядька. Совершенно жлобской, как с ходу определил для себя Юрка, наружности.
По итогам очередной ходки грузчики, натужно пыхтя, выволокли массивный сундук. Прям сундучище.
— Поживее, что вы как мухи сонные? — сердито прикрикнул дядька, и двое молодцев с усилием забросили сундук в кузов.
— Ф-ффу. Перекурить бы, хозяин?!
— Какое перекурить? Поезд через два с половиной часа! А вы еще даже трети не перенесли.
Грузчики, неодобрительно крякнув, скрылись в подъезде.
— Ничего себе! — зашептал на ухо приятелю Юрка. — Под такое количество барахла надо целый отдельный вагон занимать. Когда позавчера почтальонка тетя Лида с Веркой уезжали, у них на двоих всего один чемодан был. Да узелок с бельем и харчами.
— А может, этот дядька — особо ценный кадр? Какой-нибудь секретный научный работник? — предположил Санька. — Может, у него там в ящиках книги специальные, чертежи, приборы?
— Да ты на физиономию его посмотри! Разве такие научные работники бывают?
— Мало ли у кого какие лица? Вон, возьми хоть Постникова: с виду вполне себе нормальный пионер. А на самом деле?
— Тоже мне!.. Сравнил. Круглое с квадратным. Ладно, давай попробуем.
И приятели, переглянувшись, подступили к потенциальному работодателю:
— Дяденька! Вам помощь не требуется? Вещи носить?
— Мы незадорого! — успокоил Санька.
Жлоб смерил пацанов недоверчивым взглядом:
— Мало ли у кого какие лица? Вон, возьми хоть Постникова: с виду вполне себе нормальный пионер. А на самом деле?
— Тоже мне!.. Сравнил. Круглое с квадратным. Ладно, давай попробуем.
И приятели, переглянувшись, подступили к потенциальному работодателю:
— Дяденька! Вам помощь не требуется? Вещи носить?
— Мы незадорого! — успокоил Санька.
Жлоб смерил пацанов недоверчивым взглядом:
— Помощь-то, она того, не помешает. Хм… А вы, часом, не того? Ничего не сопрёте?
— Мы, между прочим, пионеры! — оскорбился за двоих Юрка.
— Так ведь пионеры — они тоже всякие бывают, — сварливо заметил жлоб. Тем не менее, задрав голову, зычно, на весь двор-колодец пробасил:
— Со-о-ня!
В распахнутое на третьем этаже окно высунулась всклокоченная тетка:
— Вавик! Что там еще?!
— Тут пацаны помочь подрядились. Пусть таскают, только стеклянное им не давай — как бы не грохнули. Так, пионеры, живенько поднимайтесь в 30-ю квартиру. Тетя Соня вам обозначит фронт работ.
Пытаясь выглядеть деловым, Юрка максимально небрежно осведомился:
— А как насчет аванса?
— Давай-давай, топайте, коли подрядились, — нахмурился Вавик. — Ишь ты, аванс! Отработаете как надо, тогда и рассчитаемся.
В течение получаса подростки наравне со взрослыми грузчиками тягали по лестничным пролетам тяжеленные коробки, мешки и ящики. За это время Юрка окончательно уверился, что отысканный ими клиент никакой не особо ценный для государства научный кадр, как предположил Санька, а самая натуральная шкура. Спасающая себя любимую и свое ненаглядное барахло.
Финальным аккордом стал вынос и спуск наспех сколоченного из грубых, щедро-занозистых, досок ящика, внутри которого помещалась гигантских размеров люстра, тревожно позвякивающая хрустальными висюльками. Когда грузчики, обливаясь потом, выволокли его из подъезда, дядька недовольно зыркнул на переводивших дух приятелей и скомандовал:
— Пионеры! Чего стоите руки в брюки? Подсобите, только аккуратно.
Юрка и Санька взялись поддерживать ящик снизу, скорее мешая, нежели помогая грузчикам. В спины им неслись причитания выкатившейся во двор тети Сони:
— Умоляю, осторожнее! И поглубже ее, поглубже!
— Да как раз и не надо поглубже! — ворчал водила, принимая ящик наверху. — Сейчас бортом прижмем-зафиксируем, и никуда оно не денется. Мне дико интересно другое — как его потом в вагон затаскивать станем? Оно же в тамбур не пройдет?
Наконец с погрузкой благополучно покончили, и мужики, которым предстояло сопровождать груз до вокзала, потянулись за папиросами.
— Парни! Айда с нами? — предложил один из них. — Прокатитесь с ветерком, а заодно разгрузить поможете?
— Нет, нам в школу надо.
Санька незаметно дернул товарища за рукав, и сей его жест означал: «Ты чего творишь? С вокзалом в два раз больше заработаем!»
Но Юрка оставался непреклонен. Помогать и далее этим двум бегущим с корабля (и какого корабля! с «Авроры»!) крысам лично он не собирался. К слов у, крысы хотя бы налегке бегут. А эти… Ленинградцы, называется. Тьфу!
— Ну, как говорится, было предложено, — равнодушно среагировал на отказ жлоб. — Соня, рассчитайся. Мужики, заканчивайте дымить, времени в обрез.
— Спасибо вам, мальчики, — тетка порылась в висящей на шее, наподобие кондукторской, дамской сумочке и извлекла из нее два яблока. — Держите. Это тебе. А это тебе, мальчик. Настоящие крымские. Угощайтесь на здоровье.
— Ааа… Э-эээ… А деньги? — опешил Санька.
А Юрка так и вовсе закашлялся, подавившись негодованием.
— Ай-ай! Мальчики, как вам не стыдно? Вы же пионеры! Тимуровцы!
— Яблоки по нынешним временам тоже денег стоят, — назидательно откомментировал жлоб. — И немаленьких. Командир, все, поднимай борт, уезжаем. Соня, забирайся в кабину.
Решение родилось мгновенно.
Впоследствии Юрка сам себе не переставал удивляться: как он вообще умудрился сподобиться на такое?
Возможно, предпосылкой послужила утренняя подлая издевка Петьки Постникова. Ведь Юрка твердо знал, что, останься отец жив, то обязательно, даром что инвалид, оказался бы в эти грозные дни там, где труднее всего. Уж он-то не стал бы отсиживаться в тылу.
— Дяденька, подождите закрывать, — невинно обратился Юрка к водителю. — Я, кажется, там у вас кепку обронил.
— Так ищи быстрей, — проворчал тот, подсаживая паренька в кузов.
Оказавшись возле стоящего у самого края ящика с люстрой, Юрка, делая вид, что осматривается в поисках мифической кепки, как бы ненароком присел на одну из коробок, усиления толчкового движения ради упершись спиной в другую. После чего, дерзко вперившись взглядом в тетю Соню, выкрикнул:
— Тимуровцы — они семьям героев помогают. А не шкурникам, которые со своим барахлом из Ленинграда драпают.
На последних словах он, распрямляясь пружиной, толкнул обеими ногами ящик, и тот, выпав из грузовика, с оглушительным, переходящим в жалобный колокольный перезвон хрусталя, с грохотом шваркнулся об асфальт.
Немая сцена длилась не более пары секунд. А затем Юрка, рискуя приземлиться на остатки былой роскоши и переломать конечности, спрыгнул с грузовика и, крикнув: «Санька! Атанда!» — бросился со двора. Обалдевший приятель, выказав завидную реакцию, но, скорее, движимый банальным инстинктом самосохранения, сиганул следом.
Взревевший жлоб, углядев валяющийся на полу кузова кривой стартер, схватил железку и запоздало стартовал за мальчишками, оглашая двор истошным:
— УБЬЮ ПАДЛУ!!!
Проскочив цепочку дворов, приятели выбежали на Лиговский проспект и, не сговариваясь, метнулись в разные стороны: Санька кинулся к Московскому вокзалу, а Юрка припустил в направлении особняка Сан-Галли. Выскочивший следом жлоб кинулся за вторым, проявив неожиданную для его возраста и комплекции прыткость.
Немногочисленные прохожие в изумлении отшатывались в стороны, уступая пространство лихой погоне, и с любопытством оборачивались.
Картинка, что и говорить, интриговала: во всю прыть улепетывающий подросток и несущийся за ним с железякой наперевес взрослый — с виду солидный, но при этом несолидно вопящий мужчина.
Возле перекрестка с Кузнечным, привалившись спиной к афишной тумбе, стоял гопницкого вида пацан, на вихрах жестких волос которого торчала кепка-трехклинка — обязательный атрибут аборигенов из числа лиговской шпаны. По виду был абориген немногим старше Юрки, но зато на целую голову выше.
Пацан лениво лузгал уже проходившие по разряду деликатеса семечки и, наблюдая за надвигающейся в его сторону движухой, то ли из чувства солидарности, то ли просто хохмы ради решил пособить преследуемому пареньку. И когда в метре от него пронесся Юрка, выждав паузу, ловко подставил ногу бегущему следом разъяренному мужику.
Эффект превзошел самые смелые ожидания: на полном ходу жлоб грохнулся всем прикладом, проехавшись несколько метров по асфальту на ладонях, коленях и внушительных размеров пузе.
С противоположной стороны проспекта послышалась возмущенная трель милицейского свистка, и теперь сам спаситель, словно перехватив эстафетную палочку у выбывшего бегуна, дал деру. Быстро нагнав подуставшего Юрку, он хлопнул его по плечу, прерывисто бросил: «Дуй за мной!» — и нырнул в ближайшую подворотню…
* * *Укрывшись на задворках дровяного склада, обнаружившегося в тупике дворов, Юрка с облегчением навалился грудью на деревянные козлы и, свесив голову, принялся часто дышать и откашливаться.
Спаситель какое-то время наблюдал за ним с молчаливым интересом, а потом с усмешечкой поинтересовался:
— Ты у этого мужика кошелек потырил, что ли?
— Да ты что?! — возмутился Юрка. — Я не вор!
— Ну не на ногу же ты ему наступил? Раз он так люто за тобой гнался?
— Я ему люстру хрустальную разбил. Нарочно.
— Хрустальную? Тады действительно — ой. А на фига разбил-то?
Юрка выпрямился, контрольно выдохнул и пояснил:
— Да мы с другом помогали им вещи в трехтонку грузить. Ему и его жене. Представляешь, всего вдвоем уезжают в тыл, а барахла с собой тащат — полный грузовик! Только мы с Санькой пудов пять с третьего этажа во двор спустили. А ведь там еще взрослые грузчики были.
— А ты чего хотел? Чтоб они вам все оставили, а сами с пустыми руками уехали?
— Вот еще! Просто противно смотреть. Тут беженцы с маленькими детьми неделями на вокзале сидят, не могут места в вагоне получить. А эти!..
— Чего ж вы в таком разе помогать подрядились?
— Так это, заработать хотели. А они вместо благодарности — шиш. Вон, — Юрка достал из кармана штанов злополучное яблоко, — всего по яблоку на брата расщедрились, гады. Вот я им в отместку люстру…
— Вдребезги?
— Ага.
— Ну и правильно сделал, — заключил пацан, протягивая ладонь. — Меня Гейкой зовут.