— Вдребезги?
— Ага.
— Ну и правильно сделал, — заключил пацан, протягивая ладонь. — Меня Гейкой зовут.
— А меня Юра. Спасибо тебе.
— Брось, это тебе спасибо.
— А мне-то за что?
— Ты даже не представляешь, какое я удовольствие получил, наблюдая, как этот тип по асфальту размазался. Натурально как в последней фильме с Чарли Чаплиным. Смотрел?
— Конечно. Два раза.
— Кхе. Мы с парнями раз десять ходили.
— Ого! — восхитился, но тут же потускнел Юрка. — На десять раз у моей бабушки денег не хватит.
— Ты чё, думаешь, мы билеты покупаем? Вот уж фиг. Мы обычно в «Правду» ходим, на Загородный. А там, со двора, через окно в туалете, загружаемся. Всех делов-то. Ловко?
— Ловко, — согласился Юрка.
— Дарю.
— Чего даришь?
— Идею. Пользуйся. Только без бабушки. Она там не пролезет.
Гейка подобрал с земли деревянный чурбачок, уселся, достал смятую пачку папирос «Север»:
— Покурим?
— Нет, спасибо. Я не курю.
— Понятно, завязал.
Гейка продул папиросу, зажег, сделал пару дымных затяжек и авторитетным тоном заявил:
— Ерунда это все, Юрец. Таким способом нормально не заработаешь.
— Почему ерунда? Мы с Санькой на прошлой неделе на Володарского вот так же одной семье эвакуирующихся помогли. Так они нам по банке тушенки выдали. А за два дня до того, на Советском проспекте[5]…
— Всего по одной банке? — насмешливо перебил Гейка. — Пфу. Да я за день могу ящик тушенки делать. Особо не напрягаясь.
— Это как?
— Разные есть методы.
— Расскажи, а?
— Я бы тебе рассказал, мне не жалко. Да, боюсь, не в конягу корм.
— Почему?
— Потому что за такие методы из пионеров исключают, — хохотнул Гейка.
— Как это?
— А так это. Здесь ведь как? Или-или: вор — ворует, фраер — пашет.
Глаза у Юрки от потрясения округлились:
— Ты ВОРУЕШЬ? По-настоящему?
— По-настоящему завскладом ворует. Или такие вот, у которых люстры хрустальные. А мы с парнями — так, балуемся. Но на жизнь хватает, — рассказывая, Гейка внимательно следил за выражением лица Юрки, ища на нем признаки сомнения.
— Ты чего, не веришь мне? Или сомневаешься?
— Верю.
— И правильно делаешь. Так чего? Хочешь, возьму на дело? Если грузить чужие мешки, то хотя бы в свой грузовик?
— Нет, спасибо. Я не…
— Что? Страшно? «Воровскую жисть люблю, но воровать боюся»?
— Нет, — мотнул головой Юрка. — Дело не в страшно. Просто… нехорошо это. Противно.
— Э-э-э, братан. Нам бы с тобой жистями поменяться, хоть на денек, тогда бы ты по-другому запел. Про «что такое хорошо и что такое плохо».
Юрка не сразу, но ответил.
Севшим голосом, мрачно:
— У меня весной грабители маму убили. Прямо в подъезде.
Заметив желваки на его щеках, Гейка понимающе кивнул:
— Сочувствую. Небось хорошая была?
— Очень. Самая лучшая.
Новый знакомец нахмурился и закусил губу:
— А вот у меня, хоть и живая, а словно бы и нет ее вовсе. У-у-у! Шалава подзаборная!
— Ты что? Разве можно так о матери?
— О ТАКОЙ матери еще и не ТАК можно! — зло процедил Гейка.
Злился он в большей степени на себя. За то, что неожиданно и в несвойственной ему манере разоткровенничался перед незнакомым пареньком.
— Но вообще, Юрец, грабеж и кража — это все-таки разные разделы Уголовного кодекса. Не читал?
— Нет.
— Рекомендую, очень интересная книжица. Хотя и без картинок, — Гейка втоптал в землю хабарик, поднялся с чурбачка и показно потянулся в чреслах. — Ладно, пожуем — увидим, пора мне. Если все-таки надумаешь про работу или вдруг еще какой дядька за тобой гнаться станет, ходи до Сенной. Спросишь Гейку — меня там все местные жиганы знают. Давай дыши носом.
Парень изобразил рукой формальное «прощевай» и направился в сторону дворов.
Шел он неторопливо, с развальцем, походкой незанятого человека. Шел, провожаемый взглядом Юрки, в котором были густо перемешаны столь противоположные чувства, как восхищение, зависть и тревога.
Оно и понятно, учитывая, что Алексеев-младший впервые в своей доселе исключительно интеллигентной жизни повстречал настоящего (!) вора.
* * *Едва Юрка забрал схороненную планшетку и вывернул с нею в родной двор, навстречу ему метнулся встревоженный Зарубин:
— Как ты?! Догнал он тебя?
— Не догнал. Мне там один парень помог.
— Что за парень?
— Потом расскажу. Сейчас домой надо, Олька там одна.
— Слу-ушай! А тут у нас тако-ое! Спорим, нипочем не догадаешься?
— Да говори ты толком. Некогда мне.
— Мы с тобой, оказывается, ничего и не прогуляли. Не было занятий в школе. И завтра не будет. И вообще неизвестно теперь когда.
— Как это?
— Бумага специальная из Ленсовета пришла. Прекратить занятия в школах до особого распоряжения.[6]
— А почему? До особого?
— Не сказали. Но Петька подслушал возле учительской, как физкультурник говорил математичке, что немцы на юге, за Средней Рогаткой, уже вовсю лупят по городу из дальнобойных орудий. Чуть ли не прямой наводкой. Вот якобы из-за этого и отменили занятия.
— Постников соврет — недорого возьмет. Чего ты вообще с этим гадом разговариваешь? Мы же условились?
— Да он сам ко мне подошел, пока я тебя здесь дожидался, — потупился Санька. — Да и как бы мы без него узнали, что уроков не было?
Последнее крыть было нечем: в самом деле, хорош был бы Юрка, кабы вечером взялся живописать бабушке, как прошел очередной учебный день в новой школе.
В этой связи требовалось сочинить другую правдоподобную легенду, объясняющую, где они с Санькой пропадали первую половину дня.
— В общем, так, если мать спросит, где мы с тобой шарились с утра, скажешь, к «Достоевскому» катались.
— Ладно.
— Кстати, ты правильно говорил: надо к дяде Феде еще раз съездить.
Федор Михайлович Копылов, предсказуемо величаемый за глаза «Достоевским», служил начальником ремонтных мастерских при депо Варшавского вокзала. Это был едва ли не единственный знакомый отца по работе, не открестившийся от семейства врага народа и продолжавший, хоть и не столь часто, как раньше, захаживать в гости к Алексеевым-Кашубским.
Когда в середине лета объявили о старте общегородского движения «Пионеры — фронту» и ленинградские школьники начали собирать цветной металлолом, необходимый для изготовления патронов и снарядов, благодаря «Достоевскому» Юрка и Санька скоро выбились в передовики и даже получили одну на двоих почетную грамоту.
А секрет удачливости в данном случае заключался в том, что Федор Михайлович распорядился, чтобы приятелей пропускали на «кладбище паровозов», где он сам лично показал, какие детали могут представлять интерес для оборонной промышленности. И даже снабдил мальчишек необходимым инструментом.
Юрка и Санька быстро полюбили эти свои вылазки в депо. В том числе по причине совмещения полезного с приятным: всякий раз, после нескольких часов напряженного спиливания и откручивания, Федор Михайлович водил мальчишек в шикарную деповскую столовую. С неизменной мотивировкой: «Как полопаете, так и потопаете».
— А еще Постников сказал, — запоздало вспомнив, спохватился Санька, — с завтрашнего дня все ученики шестых и седьмых классов определяются связными при школе и домохозяйствах. Нас с тобой вроде бы к школе приписали, а Петьку…
— И чего эти связные делать должны?
— Ой! А про это я и забыл спросить.
— Эх, ты! Всякие вражеские слухи[7] собираешь, а про главное разузнать не удосужился. Ладно, давай часикам к семи подходи к нам. Бабушка сегодня поздно будет, так что составишь компанию за ужином.
* * *Юрка открыл входную дверь своим ключом и, не разуваясь, направился через гостиную в комнату, которую занимали Ольга с бабушкой. Здесь из-за неплотно прикрытой двери до него донеслось звонкое щебетание сестры:
— Уважаемые радиослушатели! Сейчас по многочисленным заявкам прозвучит песня про овечку в исполнении заслуженной артистки республики Оли Алексеевой.
Юрка тихонечко заглянул — Ольга была в комнате одна.
Подняв крышку фортепиано, она высадила на нее всех своих мишек и зайцев, и теперь, невпопад стуча пальчиком по клавишам, исполняла для них свою любимую песенку:
— А где бабушка?
Ольга вздрогнула всем телом, испуганно обернулась.
— Фу! Напугал! — Малышка покачала головой и погрозила брату указательным пальчиком. — Не стыдно?
— Не-а.
— Очень плохо. Между прочим, у нас концерт, а ты мешаешь.
— Объявляй антракт.
— Зачем?
— Зачем?
— Сейчас узнаешь, — таинственно отозвался Юрка и, присев на корточки, стал рыться в школьной планшетке. — Закрой глаза.
Сестра посмотрела на него с недоверием.
— Ага, закрой. А вдруг ты опять с какой-нибудь глупостью?
— Закрой, говорю!
— Хорошо. Только не пугай меня больше. А то я пугаюсь.
— А теперь протяни правую руку, но пока не смотри! — Крепко зажмурившаяся Ольга осторожно вытянула ладошку, и Юра положил в нее давешние утренние печеньки. — А теперь левую! — В левую отправилось заработанное яблоко. — Все, можешь открывать!
Ольга распахнула глазища и…
— Это… это что? Всё мне?!
— Всё. Тебе.
— Юрочка! Миленький! Как же я тебя люблю-прелюблю!
Сестренка бросилась к нему на шею, крепко обхватила, прижавшись всем своим тщедушным тельцем, и клюнула в щеку. Заставив Юрку смущенно покраснеть и одновременно сомлеть от проявления столь непосредственной, исключительно детской искренности…
* * *— Закемарил, Зосипатыч? — неверно истолковал закрытые глаза погрузившегося в воспоминания Барона Борис. — Извиняй, что долго. Забыл, когда в последний раз на настоящем унитазе большую нужду справлял. О, водка-то у нас того? Щас, исправим.
Он достал чекушку и, игнорируя бдительных буфетчиков, не таясь, перелил остатки в пустой графинчик. Бдительные маневр углядели, но вмешиваться не стали. Распознав в банкующем пассажире потенциальные хлопоты из разряда «себе дороже».
— Во! Другое дело. Скока на твоих золотых?
Барон помотал головой, возвращаясь в реальность, и бросил взгляд на запястье:
— Без четверти двенадцать.
— Эге ж! Выходит, мне до Семибратово меньше часу езды осталось?
— Так ты у нас ярославский?
— Ага. От Семибратово до нашей деревни еще верст тридцать с гаком будет. Колхоз «Красный маяк», слыхал?
— Не доводилось.
— Не много потерял, — успокоил Борис и, скалясь щербатым ртом, затянул:
Докончив куплет, Борис с не меньшей, чем на борщ, жадностью набросился на остывшие сосиски.
Предварительно поинтересовавшись:
— Сам-то из каких мест родом?
— Из Ленинграда.
— Из колыбели? То-то, гляжу, на москвича не шибко тянешь. Столичные того, поборзее будут.
— А ты, значит, всего на пару дней домой? — соскочил с географических нюансов Барон. — А потом куда?
— Не знаю, не решил еще. Может, в Ростов Великий. А может, в Ярославль. В Москву-то дорога теперь заказана. Вон давеча всего полсуток на вокзале проваландался, так мусора мою шпаргалку[8], мало не с лупой, в три подхода изучали.
— То бишь на зону из столицы уходил?
— Вторую ходку — да.
— И на чем погорел?
— Тю. Даже вспоминать не хочется.
— Что так?
— Стыдно. Даже не за то, что приняли, а КАК приняли. Тьфу, придурок.
— Поделись мемуарами.
— А тебе, стесняюсь спросить, какой интерес?
— Допустим, этнографический.
— Не скажу, что разжевал, но надеюсь, интерес уважительный. Ладно, раз ты есть мой благодетель, исповедаюсь. Как на духу. Короче, поступил мне заказ на холодильник, что в кабинете директора продмага стоял. На Остоженке. Не бывал?
— Увы.
— Знатный лабаз, в Ярославле таких нет.
— А от кого заказ?
— Так, от одного хмыря. Сыскался общий знакомый по первой ходке. Вот он, ежа ему в дышло, и свел нас. А я не то чтобы такими делами в полный рост баловался, просто к тому времени уж очень долго на мели сидел. Знакома такая поза?
— Само собой.
— Значит, оценить сумеешь весь ужас энтой драмы. Так вот, этот, который наш общий, как назло, еще и аванец неслабый наперед предложил. Ну, думаю, была не была, придется уважить. Вот на следующий день, на зорьке, холодильник через окно и умыкнул. Тяжелый, зараза, пуда полтора. А куда деваться, коли впрягся? Потащил на горбу, еле в троллейбус втиснулся. Какой-то работяга сердобольный помог на остановке выгрузить, а дальше — обратно сам, три квартала пешкодралом. Дохожу до подъезда барыги, а там черный ворон стоит-дожидается. Веришь-нет, мало не разрыдался от унижения! Когда понял, что мусора меня нарочно у магазина принимать не стали. Всю дорогу следом катили, наблюдали, как человек мучается. Во зверье? Ну че ты ржешь? Я тут перед ним душу в клочья рву, а он ржет!
— Извини, дружище, это у меня непроизвольное.
К их столику полулебедушкой-полуминоноской подплыла пышнотелая официантка:
— Мужчины! Через десять минут закрываемся!
— Не беспокойтесь, красавица. Уверен, мой друг справится с шедевром вашего кулинарного искусства много быстрее.
— Хорош бабец! — резюмировал Борис, провожая официантку похотливым кошачьим взглядом. — Глянь, какая корма! Похоже, с местным ложкарем в доле работает.
Барон разлил по стопкам остатки водки:
— Давай, ярославец, по последней! Выпьем за то, чтоб Галька встретила тебя как полагается.
— За мою дуру тугоухую? Это можно.
— Почему тугоухую?
— Так ведь я первый срок за кулак получил. Тока-тока восемнадцать стукнуло, в армию собирался. А недели за две до военкомата выпили, как водится. И чем-то — уже не вспомню чем — рассердила меня Галька. Может, к Илюхе приревновал? Подумал, вот уйду я, на два года в сапоги переобутый, а он тут и развернется. Илюха, гад, давно на мою Гальку облизывается. В общем, сунул ей разок. В ухо. А она возьми да оглохни.
Барон оторопело откинулся:
— Не понял? А как же… Ты же сам мне в тамбуре распалялся: Галька, за дойки подержаться?
— Так ведь слух в этом деле не главное? Галька, она ж меня все равно того… типа любит до сих пор.
Срисовав неподдельное изумление собеседника, Борис снисходительно пояснил:
— Я про то и толкую — ДУРА!
— Хм… Ну тогда за любовь.
Случайные знакомцы чокнулись, выпили.
Борис заглотнул сосиски и — в довершение трапезы — слизал с тарелки все, до единого, шарики зеленого горошка.
— Ну, Зосипатыч! Век не забуду! Как говорится, дай Бог тебе счастья, здоровья, бабу неругачую и чтоб в рукаве завсегда пять тузов лежало. О! Чуть не забыл. У меня ж подарочек имеется. На память о встрече.
С этими словами Борис достал из кармана… лимонку и торжественно водрузил ее на скатерть. Аккурат между солонкой и перечницей.
Барон обалдело воззрился на «подарочек», затем стремительным жестом схватил картонку меню, накрыл гранату и нервно заозирался по сторонам на предмет, не углядел ли кто из посетителей либо буфетчиков?
— Спятил, ярославец?!!
— За испуг — саечку. Не дрейфь, Зосипатыч, это пшонка, учебная. Не взыщи, ничего другого толкового при себе не сыскалось. Сам понимаешь, налегке еду.
— Откуда она у тебя?
— В разливухе у Трех Вокзалов взял. В картишки у одного дембеля.
— М-да… — покачал головой Барон, вытирая салфеткой капельки выступившего на лбу пота. — С тобой, паря, чую, не пропадешь, но горя хватишь. Кстати, о подарках.
Он достал бумажник, вытащил из него десятку и четвертной билет. Первую оставил на столе, а фиолетовую четвертуху протянул Борису:
— Держи.
— Это зачем еще? — насупился тот.
— Подарок Гальке купишь. Не с пустыми же руками домой возвращаться. Бери, не кобенься. Считай, в долг даю. При случае рассчитаешься.
Борис задумался. Надолго.
Однако в итоге деньги принял и молча убрал за пазуху.
При этом на его давно не бритом лице не дрогнул ни один мускул — похоже, парень, при всей своей нарочитой балагурности, умел неплохо владеть собой.
— Да, и в качестве не совета, ибо из меня тот еще советчик, но пожелания: завязывал бы ты, Боря, с холодильниками. Чтобы понять, как этот мир устроен, одной ходки вполне достаточно. А у тебя уже пара.
Какое-то время оба молчали.
Наконец, собравшись с мыслями, Борис выдохнул ответку:
— Адреса твоего записывать не стану. Все равно бумажку потеряю. Да ты наверняка и не назовешь. Ведь так?
— Не назову, — подтвердил Барон.
— Рассыпаться в слезливых благодарностях обратно не стану. Да оно тебе и не нужно. Ведь так?
— Не нужно.
— Но очень прошу, Зосипатыч! — Борис сделался непривычно серьезен. — Если когда вдруг помощь потребуется — спину там прикрыть или на какую хлопотную делюгу подписаться, не побрезгуй, отстучи телеграмму: Ярославская область, Семибратовский район, колхоз «Красный маяк», Гараничеву Борису. Запомнил? Всего пару слов отпиши — день, время и место, где встречаемся. Нарисуюсь. Отвечаю. Договорились?
— Договорились, отстучу, — столь же серьезно ответил Барон. — Вот только…
— Только давай без только?
— Я к тому, что на малой родине ты, насколько я понимаю, лишь наездами бываешь?