– У Тишки оказался утонченный вкус. А мне что? Мне интересно.
Она проговорила это с некоторым смущением. Она переменилась за две недели, что он ее не видел. Из-за того что готовкой увлеклась, что ли?
– Через десять минут будет готово. Можешь пока с Тишкой поболтать, – предложила Кира.
Федору совсем не хотелось болтать. Он с удовольствием уселся бы просто за стол, без еды, сидел бы в этом сказочном свете, который каким-то неведомым образом льется от голой лампочки, и не произносил бы ни звука, только смотрел бы, как Кира мешает ложкой в кастрюле.
Но сказать об этом ему показалось неловким. Тем более что она сообщила, понизив голос:
– Может, он тебе свои записи покажет. Ты попроси. Я случайно тетрадку увидела, когда он в школе был. По-моему, это очень серьезно.
– Это ты слишком серьезно ко всему относишься, – заметил Федор.
– И ничего не слишком! Я ведь боялась: почему он замкнутый такой? Мамаша его говорила, асоциальный. А он думает все время, понимаешь? Оказывается, еще и записывает. Может, Достоевский будет!
Была насмешливая, вечно иронизировала, и вдруг такие наивные нотки в голосе, и смотрит так… Непонятно!
– Ладно, – сказал Федор. – Пойду пообщаюсь с гением.
– Ты смотри не насмешничай! – напутствовала Кира. – Он ранимый.
Федор еле сдержал улыбку. Он проще относился к таким вещам.
Тихон сидел за компьютером и уничтожал монстров. Он делал это с явным увлечением. Слабо верилось, что это будущий Достоевский.
– Ну что, скоро? – спросил он не оборачиваясь. – У меня уже все слюни вытекли.
– Кира никогда раньше не готовила, – сказал Федор.
– Ну да? А вкусно получается.
– Потому что для тебя.
Тихон отвлекся от недобитого монстра.
– Я знаю, – словно бы нехотя произнес он.
– Безрадостно говоришь, – заметил Федор.
– Ну… Стыдно же.
– Что она тебя любит?
– Что я на нее орал.
Некоторый элемент неожиданности в его мышлении присутствовал. Его мысль не стояла на месте, а двигалась, и направление ее было непредсказуемым.
– Она боится, что меня в детдом заберут, – сказал Тихон. – А чего бояться? Я все равно оттуда убегу и к ней вернусь.
Мужество так отчетливо проглядывало сквозь естественную детскость его слов, что Федор посмотрел на него с уважением.
– Думаю, до этого не дойдет, – сказал он.
– Все-таки они гады, – зло процедил Тихон.
– Кто?
– Ну, эти, которые ей не разрешают, чтобы я у нее жил. Она из-за этого такая несчастная, что я их убил бы.
– Убивать, надеюсь, не понадобится, – сказал Федор. – Подожди, я к этому делу тоже подключусь. А то упустил из внимания.
– Я думал, таких не бывает, как она, – задумчиво проговорил Тихон. – То-то отец с ней…
Как и тогда, после полета на шаре, Федор почувствовал, что разговор об этом ему неприятен. Видимо, из-за того, что не вызывал приязни Тихонов отец. Был он, похоже, существом грубым, и не хотелось, чтобы он даже в мыслях соотносился с Кирой. Не в мыслях – тем более.
Ему захотелось перевести разговор на другое, и он чуть не спросил: «Говорят, ты пишешь что-то?»
Но тут же понял, что спросить об этом не может, и как раз по той причине, которую с такой наивностью назвала Кира: боится ранить мальчишку лобовым вопросом.
Любовь ставит границы прямолинейности – вот что, оказывается. Он не знал.
«Лучше Киру потом расспрошу, что там у него в тетрадках, – подумал Федор. – А его – в другой раз».
Это «потом», когда он станет о чем-то расспрашивать Киру, осветило его будущее, как веселый фонарик. Такого света Федор тщетно ожидал, когда выбирал себе работу. Надо же – непонятно, откуда что приходит!
– Пойдем, Тиш, – сказал он. – А то глаза у тебя горят голодным пламенем.
– Да ладно! – улыбнулся тот. – Пожрать – это так… Даже не на втором месте.
Глава 20
Завтра первым уроком стояла геометрия, и Кира отправила Тихона спать ровно в девять вечера. Удивительно, но он подчинился безропотно.
– У него по геометрии тройки, – сказала она, когда Тихон ушел. – А я ему даже помочь не могу, потому что у меня с пространственным мышлением плохо, ты же знаешь.
Это Федор знал, конечно. Он вообще-то думал, что знает про нее все, но сегодня то и дело обнаруживалось, что это не так. Хотя ничего особенного как будто бы не происходило. С внешней точки зрения аджаб-сандал был самой большой сегодняшней новостью о Кире.
– А что же ты мне не говорила про его геометрию? – с упреком спросил Федор. – Я бы ему давно уже объяснил.
– Да ну! Зачем из-за ерунды тебя беспокоить? Ты же работу ищешь.
Ему как раз поиски работы показались в этот момент ерундой. По сравнению с ее волнением по поводу геометрии.
– Я на курицу похожа? – вздохнула Кира.
– Разве? – удивился он.
– Я сама за собой теперь это замечаю, – улыбнулась она. – Ну и наплевать! Мне когда-то одна знакомая говорила, что когда родишь, то мироощущение меняется в правильную сторону. Но ведь я его не родила.
Последнюю фразу она произнесла с недоумением. Кажется, ей уже не верилось, что она не родила Тихона. Федор поймал себя на том, что ему в это не верится тоже.
– Я его так и не спросил про тетрадь, – сказал он. – Что там все-таки было?
– Я не все прочитала. Но была, например, такая запись – как он пытался соединить одинаковые полюса двух магнитов. Они не соединялись, хотя он сдвигал их изо всех сил.
– Конечно, не соединялись, – улыбнулся Федор. – Ну и что?
– А то, что в качестве вывода он пишет: я тогда понял, что в мире все по-другому, он устроен иначе, чем я думал, и это относится ко всему. Вот как!
«Да, насчет его мышления я не ошибся, – подумал Федор. – Как там с Достоевским получится, неизвестно, но парадоксальность есть».
Но подумал он об этом рассеянно, лишь краем сознания. Он смотрел на Киру, и то, что происходило с ним при этом, удивляло его все больше. Дело было, конечно, в том, что она стала другая и новая.
– Он как-то оттаивает, знаешь, – сказала Кира. – О Финляндии уже плохого не говорит. В социальном приюте, как я понимаю, с ними в общем-то толково занимались, хотя приятного все равно мало, конечно… И к отцу больше злобы нет! – добавила она. – Я знала, что так и будет. Не верю я, чтобы Витя мог над ребенком издеваться или что-то подобное. Витя просто не умел с ним… Он в работе все умел, а в жизни был растерянный, одинокий, ничего не умеющий человек. Я это только теперь понимаю.
Опять этот Витя!.. Федор поморщился. Неприятно было сознавать, что Кира думает о нем.
– Ты теперь все время здесь живешь? – спросил он, чтобы перевести разговор на другое.
– Ага, – кивнула Кира. – Боюсь что-нибудь менять. Трусливая стала, да?
– Нет.
«Хорошая», – хотел добавить он.
Но промолчал. Он не понимал, что происходит. Сидит она перед ним, взволнованная, и глаза блестят растерянно, и лицо от этой растерянности бледное, и колечки разноцветные вьются на лбу, как… Он не знал, с чем сравнить эти колечки. Он и думать не мог, что когда-нибудь ему понадобятся такие сравнения.
– Федь, – вдруг сказала Кира, – а почему же ты сейчас насовсем приехал? Варя ведь в Америке будет рожать, ты сам говорил. Ты же сначала к ней вернешься, а сюда – потом, уже все вместе?
Эти слова охладили его, как ушат колодезной воды. Он не знал, что на них ответить.
– Да, – сказал он. – Конечно.
Кира отвела глаза. Что-то не то между ними. Неловкость? Или недостаточность? Да, недостаточность – точное слово.
– Еще аджаб-сандала хочешь? – спросила Кира.
И сразу же покраснела. Наверное, подумала, что сказала не то. Не о том.
– Нет, спасибо. Я сыт.
Он повертел в руках вилку, оставшуюся на столе. Положил вилку, взял коробочку с нитками и иголками. Коробочка была картонная, из отеля. Он ее положил тоже. На столе лежали еще какие-то случайные предметы. Книжка.
Федор придвинул к себе книжку – это была история Древнего Рима, не учебник, а так.
– Это я для Тишки взяла, – сказала Кира. – Ему по древнеримскому быту доклад задали.
Федор открыл книгу, пробежал глазами по странице, усмехнулся.
– Что ты смеешься? – спросила она.
– Да вот. – Он прочитал: – «Чтобы выглядеть более соблазнительными в глазах мужей и любовников, знатные римлянки припудривали соски золотой пудрой».
– Ну да! – ахнула Кира. – А мне в библиотеке сказали, для школьного доклада подойдет.
Она вскочила и у Федора из-за плеча тоже заглянула в книгу.
– Да, правда. Про золотую пудру на груди, – сказала она.
– А ты думала, я тебя обманываю?
Он повернул голову и снизу заглянул ей в глаза.
– Нет.
От того, что они смотрели друг на друга так близко, от того, что этот взгляд предваряли слова про золотую пудру на голой груди, – тяга, которую он весь вечер чувствовал к ней, стала очень сильной. Бесстыдно сильной.
Но она не могла больше длиться вот так, эта тяга. Он должен был сделать следующий шаг. А он не чувствовал за собой права его сделать.
– Я пойду, Кира, – сказал Федор. – Тебе завтра тоже рано вставать.
Она замерла у его плеча. Потом шагнула назад, давая ему встать. Он встал и пошел к выходу из кухни. Она молчала. Он чувствовал себя то ли подлецом, то ли придурком, то ли тем и другим вместе. Но что с этим делать, не знал. Видно, ничего не поделаешь.
– Я сам открою, – сказал Федор, заметив, что Кира сделала движение, чтобы идти за ним в коридор. – Спокойной ночи.
Она осталась на кухне, а он, не глядя на нее, вышел в прихожую, оттуда, одевшись, на лестницу, оттуда на улицу… И поскорее!
Глава 21
«Я сам не понял, как это началось. С чего это вдруг началось? С золотой пудры? Или раньше?»
Федор шел по Трехпрудному переулку к Патриаршим быстро, словно от кого-то убегая. Он и убегал, конечно – от себя. Пошлость этих слов, даже мысленно произнесенных, заставила его поморщиться.
Заметенный снегом Трехпрудный был совсем не похож на болота Нового Орлеана, на простор-ные, пышущие жаром степи Техаса, и огни московских домов ничем не напоминали огни нефтяных вышек в Мексиканском заливе. Но вот это ощущение бегства, бессмысленного, не имеющего направления, лихорадочного движения, – оно повторялось, и сейчас Федор ненавидел себя за него так же, как в тот день, когда предпринял его впервые.
Он заставил себя остановиться. Сел на постамент памятника Крылову возле «Слона и Моськи».
На Патриарших происходило гулянье и, кажется, не обычное, ежевечернее, а какое-то особенное. Людей было много, играла музыка. Пруд был расчищен от снега и ярко освещен, а подо льдом видны были огромные яркие картины. Конькобежцы скользили прямо по ним. Не по ним, а по льду, конечно, но выглядело это фантасмагорически и еще больше будоражило его потрясенное сознание.
Он смотрел на эти картины во льду, на круженье людей над ними, и память возвращала его к тому, что было причиной его смятения. Не к Кире, нет, с ней не смятение было связано, а совсем другое.
К Варе возвращала его память, и не к ней даже, а к тому, как она приковала его к прошлому. Он и не предполагал, что так прочно.
В Нью-Йорке жить им с Варей стало легче, чем в Праге. Во всяком случае, Федор полагал, что если больше денег, то и жизнь легче, а стипендия в Нью-Йорке у него стала повыше, да и подработки сразу появились. Ему, правда, было здесь не легче, а труднее, потому что учеба в Колумбийском университете требовала от него все больших и больших усилий. Но усилия – это его личное дело, а в целом им, семье, жить стало легче безусловно.
Варя была с ним согласна. Ей вообще понравился Нью-Йорк. Федор прилетел туда сначала один, чтобы немного наладить жизнь, а она – потом.
– Прага все-таки маленькая, – сказала Варя, когда Федор встретил ее в аэропорту Кеннеди. – А здесь – посмотри!
Небоскребы Манхэттена высились вдалеке, в дымке за летным полем.
– Я всегда хотела жить в большом-большом городе! – Варины милые глаза сверкали. – Потому и в Москву приехала. А Нью-Йорк ведь еще больше, чем Москва.
Федор не очень понимал, зачем говорить очевидное, но Варя счастлива, и пусть говорит, что хочет.
Он быстро к ней привык. Наверное, так и должно быть? Люди и должны привыкать друг к другу, раз они живут вместе. У его родителей это было так, и он был уверен, что это правильно.
Вероятно, Варя тоже так думала, потому что всегда была оживленной и счастливой, и в Праге, и в Нью-Йорке тоже. Она собиралась поступать в киношколу, ходила на какие-то занятия в театральную студию в Гринвич-Виллидж, покупала книжки про кино… Потом почему-то перестала. Федор спросил было, что произошло, но она ответила с неожиданной резкостью:
– Какая тебе разница? Артисткой быть я больше не собираюсь. Это в прошлом.
Надо было, наверное, все же выспросить у нее, в чем дело, но Федор рассудил, что ему, например, было бы неприятно, если бы кто бы то ни было взялся выведывать у него то, о чем он сам говорить не хочет. И чем Варя от него отличается?
Конечно, он видел, что Варя отличается от него сильно. К тому времени, когда Федор написал и защитил диссертацию, он понимал это уже очень ясно.
Варя была сентиментальна, а он считал, что сентиментальность и способность к сильным чувствам – это разные вещи, и любое проявление сентиментальности вызывало у него неловкость. Варя не читала почти ни одной книги из тех, которые он прочел в детстве. Варя любила шумные компании, а он предпочитал работу.
Но все это не казалось Федору чем-то значительным. Люди ведь женятся, живут вместе, рожают общих детей не потому, что они одинаковые, а по другой, решающей причине. Отношения со временем меняются, а эта трудноопределимая, но решающая причина – остается.
У него, во всяком случае, это так. У Вари, наверное, тоже, раз она с ним уже семь лет. И раз она…
Что она беременна, Федор узнал случайно. То есть не узнал, а заметил.
Обычно Варя ложилась спать часа на три раньше, чем он. Ему не хватало для работы светового дня, с этим ничего нельзя было поделать. И во время учебы не хватало, потому что учеба, по сути, была уже работой, и тем более после окончания, когда появилась своя консалтинговая фирма. К такому рабочему дню Федор привык. Да в Америке и все так работали.
Немцы, с которыми он подружился во время учебы, сбежали сразу по ее окончании к себе в Дюссельдорф, сказав:
– Знаешь, Тэд, столько вкалывать могут только американцы. А мы хотим не только работать, но и жить.
А Федору вовсе не казалось, будто он не живет. Работа открывала перед ним такое разнообразное, такое широкое поле, которое он и на четверть еще не освоил. Ему хотелось понять, какие экономические законы значимы в развитии мира, какие шестеренки и приводные ремни заставляют крутиться огромное мировое хозяйство, и азарт, который он испытывал, предугадывая, как это хозяйство будет работать, то есть как люди будут жить, – этот азарт с лихвой окупал даже физическую усталость. Усталость, в конце концов, отлично снималась альпинизмом. Это было его американское увлечение, и он считал, что правильно нашел его для себя.
К тому же они купили дом в Нью-Джерси, и это принесло ему радость. Федор с детства привык чередовать жизнь в большом городе с жизнью на природе и в Америке больше всего тосковал по Кофельцам. Он с удивлением понял это однажды и сразу предложил Варе перебраться в Нью-Джерси – по сути, в пригород Нью-Йорка.
Она к тому времени давно уже забросила свои артистические опыты и окончила курсы ландшафтного дизайна. Федору казалось, что заниматься этим за городом ей будет куда удобнее, чем на Манхэттене. В случае необходимости доехать до Нью-Йорка на машине, которую он подарил ей со своего первого большого гонорара и которую она отлично водила, не составляло труда. В общем, в свой дом они перебрались к обоюдному удовольствию. Так ему казалось.
Поскольку его работа заключалась главным образом в сборе и анализе информации, некоторую ее часть он мог делать не в офисе, а на веранде загородного дома. Так он и делал теперь вечерами с ранней весны до поздней осени.
Из своего кабинета на веранду Федор обычно перебирался, когда Варя уходила в спальню. Мерцал экран компьютера, мерцали звезды над головой, таблицы на экране необъяснимым, но очевидным образом являлись частью мироздания, жили по общим для всего живого законам, и тоска по дому, которая вспыхивала у Федора в сердце, была в такое время почти неощутима.
Он оглянулся на окно спальни и подумал, что надо зайти к Варе, пока она не уснула.
После семи лет супружества они были по-прежнему привлекательны друг для друга. Вот сейчас он хочет ее, и она его тоже хочет, наверное.
Варя была уже в постели. Косу она переплела по-ночному – волосы лежали на щеках двумя светлыми волнами. Федору это очень нравилось.
Он сел на край кровати, наклонился, поцеловал жену. Желание его стало сильнее. Варя была укрыта – Федор откинул одеяло.
– А сорочка зачем? – удивленно спросил он.
Варя всегда спала голая. Говорила, что ей это удобно.
– Так.
Она пожала плечами и снова потянула одеяло к себе на живот. Он с недоумением проследил за этим неожиданным жестом… И недоумение его перешло в сильнейшее изумление.
Его жена лежала на спине, а живот округло возвышался над нею.
– Варя… – пробормотал Федор. – А… что это такое?..
Она молчала. Смотрела в сторону. Он не понимал, почему она так молчит. Он чувствовал, как особенное, никогда им прежде не испытанное волнение поднимается от сердца к горлу.
Это что же значит… ребенок?!
– Ведь это ребенок, Варя… – Федор судорожно сглотнул. – Почему же ты мне раньше не сказала?
Теперь он уже понимал, что это за волнение такое незнакомое. Счастье это было, самое обыкновенное счастье! А незнакомое потому, что такого сильного, такого всепоглощающего счастья он не испытывал никогда. Да что там не испытывал, он не предполагал даже, что такое счастье вообще бывает на свете!
– Варя! – повторил Федор.