Парк и главный корпус, построенный недавно, содержались в безукоризненном порядке. Подстриженные газоны, кусты, не прекращающееся цветение роз, ровные дорожки. Нигде, даже на задворках, не валялось ржавых водопроводных труб, железобетонных блоков, рассыпанных кирпичей. И хотя все радовало глаз, успокаивало, вселяло уверенность, излюбленной темой Серафима Гавриловича Хвостика была критика нашего санатория. Неисправимый брюзга, он отыскивал массу мелких неудобств и недостатков, противопоставляя им достоинства санатория, в котором лечился прежде, пытался доказать, что лучшее — враг хорошего, что можно и должно стремиться к лучшему и в следующем году надо бы постараться попасть именно в тот, еще более комфортабельный санаторий.
Клавдия Николаевна возражала Серафиму Гавриловичу, каждый раз вспоминая бытовые условия времен гражданской и Великой Отечественной, подчеркивая собственную неприхотливость, непритязательность и необязательность даже тех удобств, которые ей были предоставлены здесь.
Санаторский клуб в это время дня пустовал. На зеленом сукне бильярда лежали беспорядочно рассыпанные шары. Одиноко горел глазок игрального автомата. Я вытащил из кармана пригоршню монет, нашел пятнадцатикопеечную и опустил в щель. Экран засветился. По левой стороне шоссе проплыл силуэт легкового автомобиля. Нужно было нажать на педаль и поворачивать руль то вправо, то влево, чтобы, обгоняя попутные машины, не столкнуться со встречными. Левостороннее движение — и никакого обзора. Я был не приспособлен к этой игре, или игра была не приспособлена ко мне. Бег барабана, имитирующего бесконечный путь с пунктирной разделительной полосой, прекратился, свет померк, шум мотора замолк. Жалкая, плоская тень автомобиля прилепилась к воображаемому шоссе, точно мокрый окурок к асфальту.
Вернувшись в палату, я застал соседа за письменным столом.
— Где пропадали? — поднял он голову.
— Гулял.
— А я все с письмом мучаюсь. Проклятые профессиональные навыки. Легче рассказ написать, чем простое письмо.
Я лег поверх одеяла. Кровь загудела в кончиках пальцев.
— Напишете здесь свою тридцать первую книгу.
— Нет, — замотал головой Иванов. — Повторяться не хочется, а нового не могу. Исписался. Беда в том, что я ничего, кроме этого, не умею.
Сосед в раздражении скомкал лист и бросил в корзину.
— Так не хотелось ехать. Домашние настояли.
Иванов перехватил мой взгляд. На тумбочке рядом с его кроватью лежали две книги.
— Хотите почитать? Не советую. Лучше — классику. То, что успело стать классикой.
Время близилось к полднику. Я не заметил, как заснул, а когда проснулся, Иванова в комнате не было. Смеркалось. Лоскут далекого моря за окном серебрился у горизонта. Часы показывали без четверти семь. Организм жил как заведенный — от обеда до ужина. Проспать невозможно. Всякий раз срабатывает внутренний будильник. Девять утра, два часа дня, семь вечера.
Я вошел в ванну, пахнущую аптекой, открутил два зеркально сверкающих крана, умылся под сильной струей, стекавшей в стерильной белизны раковину, и уже через пять минут шагал привычным путем по дорожке, которая была началом маршрута № 2, отмеченного колышками с голубыми указателями.
Столовая шумела, наполнялась принаряженными людьми. После ужина многие отправлялись в клуб, на прогулку или в Чайный домик, где продавали всякие вкусные вещи.
Клавдия Николаевна сдержанно ответила на мое приветствие, продолжая шептаться с какой-то ехидной старушкой, которая тотчас удалилась, едва Ольга приблизилась к нашему столу.
Я невольно вздрогнул, увидев, как она подходила к застекленной двери, открывала ее и потом шла между столиками, издали улыбаясь мне. На ней было светлое платье, простое и элегантное, а волосы, стянутые на затылке черной ленточкой, рассыпались рыжим хвостом. Теперь она напоминала скромную девушку-пансионерку из прошлого века.
Ужин прошел в напряженном молчании, которое не удалось разрядить даже Серафиму Гавриловичу. Чувствовалось, что Клавдия Николаевна не в себе, и причина этого как-то связана с новой нашей соседкой по столу. Мне казалось, она видела нас с Ольгой прогуливающимися по парку после обеда. Теперь она с неприязнью поглядывала в нашу сторону и вся дрожала, точно лошадь, учуявшая запах волка.
Когда мы остались за столом одни, я спросил у Ольги, не собирается ли она идти в кино. Нет, она не собиралась.
— Может, погуляем?
Мы пересекли столовую, сопровождаемые то ли завистливыми, то ли любопытствующими взглядами санаторской публики. Раньше я что-то не замечал столь повышенного внимания к моей персоне.
— На вас все смотрят, — сказал я.
— На нас, — поправила она насмешливо.
Выйдя на площадку перед столовой, мы какое-то время колебались, куда идти: по маршруту № 2 или в сторону лечебного корпуса, соединенного переходом с нашим жильем.
— Давайте уйдем подальше, — предложил я. — Иначе не миновать встречи с Бунцевым.
— Мы его больше не встретим.
— Вы уверены?
— Да.
Меня поразило это ее «да», сказанное без тени сомнения.
— Вы плохо знаете Бунцева.
Я оглянулся, надеясь увидеть его где-нибудь поблизости, но на площадке уже никого не было. Как быстро все разошлись! Еще мгновенье назад мы находились в плотном окружении, под неусыпными взглядами, и вот — никого.
— Разве кино уже началось? — спросил я, взглянув на часы, и не заметил, не запомнил, даже не обратил внимания на положение стрелок.
Мы вошли в парк, непривычно пустынный в этот вечерний час.
— Знаете, Оля, — сказал я, — мы все давно не верим в чудеса, но сегодня, по-моему, происходит что-то чудесное.
Неопределенно улыбнувшись, она продолжала идти рядом, рассеянно глядя перед собой, и чуть заметный румянец покрыл ее щеки. Ее рука коснулась моего плеча. На месте обручального находилось теперь кольцо с красным камнем, удерживаемым четырьмя золотыми львиными лапами. Мне показалось, что это то же кольцо. Возможно, днем оно перевернулось на пальце. Камень то вспыхивал, разгорался ярким внутренним светом, то угасал, словно перегорев, и тогда ничем не отличался от других, обычных камней.
Быстро стемнело. Мы оказались в той части парка, где я никогда не бывал. Узкие дорожки то и дело поворачивали в сторону, петляли, пересекались с другими.
Я взял ее за руки, потом обнял, привлек к себе.
— Не надо, — сказала она, отстраняясь.
И вдруг — совсем весело, почти озорно:
— Нет, профессор, я не лягу с вами в постель.
Меня словно холодной водой окатили. Она смотрела прямо в глаза, не мигая.
— Мало вам одного инфаркта? Хотите опять устремиться в опасное будущее? Не искушайте судьбу. Научитесь брать у нее только то, что она дает.
— Мне ничего не нужно.
— К сожалению, это не так. Ваши желания непомерны. Они заставили вас страдать. И вот результат: вы попали в больницу, потом в санаторий.
— Один мой знакомый признался, что всю жизнь занимался своим делом лишь потому, что ничего другого не умел.
Мы стояли под раскидистым деревом. В темноте ее светлое платье казалось совсем белым, а кольцо на руке — вновь гладким, сплошным.
— Несчастный Иванов! Но пусть, — добавила Ольга, словно решившись на что-то. — Пусть его пример послужит вам уроком и предостережением.
Я ничему больше не удивлялся. Ни тому, что она угадала и назвала фамилию моего соседа, ни этому неправдоподобному свечению ее лица в темноте.
— Уроки не идут мне впрок.
— Что ж вы хотите?
— Остаться самим собой.
— А еще? Договаривайте.
Я снова попытался ее обнять.
— Только не сегодня.
— Сейчас.
— Нет! — вскрикнула она. — Нет, непослушный профессор. Завтрашний вечер ничем не хуже сегодняшнего.
— Значит, завтра?
Она медлила с ответом. Я ждал.
— Да.
Лицо ее стало печальным и даже испуганным.
— Хорошо, в это же время у вас.
— У меня нельзя. Я не один.
— До завтра, — едва слышно произнесла она, и мне снова стало не по себе.
Она исчезла за ближайшим поворотом дороги.
Было не слишком поздно. Возле подъезда толпился народ. В вестибюле образовалась очередь у междугородного телефона-автомата. По цветному телевизору показывали какой-то фильм. Среди зрителей я заметил Бунцева. В креслах рядом с лестницей сидели Клавдия Николаевна и та самая старушка, которая подходила сегодня к нашему столу. Они были увлечены беседой. Проходя мимо, я уловил обрывок разговора:
— …когда в двадцать четвертом году его привезли в Москву…
Конец фразы утонул в телевизионном гуле.
Я поднялся на третий этаж. Дверь оказалась заперта. По-видимому, Иванов еще не вернулся. Дежурная отдала мне ключ со смущенной, виноватой какой-то улыбкой.
— …когда в двадцать четвертом году его привезли в Москву…
Конец фразы утонул в телевизионном гуле.
Я поднялся на третий этаж. Дверь оказалась заперта. По-видимому, Иванов еще не вернулся. Дежурная отдала мне ключ со смущенной, виноватой какой-то улыбкой.
Я перелистал книги, лежавшие на тумбочке соседа, взял монографию Дюльмажа и лег поверх одеяла. В пятой главе излагались странные результаты, их нельзя было объяснить известными кинетическими схемами.
Начальные скорости сохранялись постоянными при увеличении макроскопической вязкости системы в сотни раз. К сожалению, я был лишен здесь возможности посмотреть оригинальную работу Брукса, на которую ссылался Дюльмаж.
На клочке бумаги написал: «Скорость обрыва лимитируется не сегментальной, а трансляционной подвижностью. Проверить! Причиной может явиться «эффект сетки» или «эффект отлова» молекул, обладающих наибольшей энергией».
Вложив записку в книгу на странице, где обсуждалась работа Брукса, я почувствовал слабый внутренний ток, будто во мне забил животворный родник и целебная влага побежала по жилам. Даже не верилось. Точно так было перед тем, как мы обнаружили эффект, решительно продвинувший вперед всю проблему. Из суеверия не стал больше думать об этом.
Разделся, умылся, погасил свет и лег, не запирая дверь. Когда Иванов придет, ему не понадобится меня будить. Загулял писатель.
Я заснул как убитый. Не слышал, как пришел Иванов и как он ушел прежде, чем я успел проснуться. Его постель оказалась аккуратно застелена. Утренний моцион, — решил я. — Прогулка перед завтраком, который нужно еще заработать. Здесь многие придерживались этого правила.
«Завтра» наступило. Я чувствовал сердце, но не как обычно. Оно радостно стучало, и кровь стучала в висках. Вдруг показалось, что я окончательно выздоровел. Ведь многие болезни со временем проходят сами собой. Может, и время моей миновало? Разве не известны чудесные случаи исцелений?
Вспомнил: меня ждет доктор Земскова. Здоровому человеку незачем идти к доктору, но если у него все обстоит хорошо, можно сказать, замечательно, он становится настолько щедрым, доброжелательным, великодушным, что готов пойти к доктору только потому, что доктор его ждет.
Худенькая, маленькая, профессионально приветливая блондинка встретила меня в своем кабинете.
— Как себя чувствуете, Виктор Алексеевич?
— Спасибо, прекрасно, — ответил я, в который раз удивляясь ее способности запоминать наши имена.
Она улыбнулась ободряюще-строго, но в ее улыбке я уловил настороженность.
— Разденьтесь, я вас послушаю.
— Надеюсь, сегодня вы разрешите мне даже поплавать в море или хотя бы разок окунуться, — болтал я, стягивая рубашку.
— Посмотрим, как будете себя вести, — пошутила она в ответ. — Ближе, пожалуйста. Не дышите.
Я затаил дыхание.
— Дышите нормально.
Открытое окно кабинета, находящегося рядом с переходом из лечебного корпуса в жилой, выходило на клумбу с розами, которые едва не дотягивались до подоконника на своих голых, колючих стеблях. Молоденькая сестра в хрустящем от крахмала, чистоты и свежести белом халате сладко зевала. Я видел в стекле отражение ее хорошенького порочного личика и не сомневался, что она неплохо проводит время. Ей хотелось на море, в парк или в постель, но ее рабочий день только начался.
— Болей в области сердца или спины не было? — Доктор Земскова усталым движением освободила уши от трубки.
— Вчера, — сказал я, — перед самым обедом. Как обычно, ничего особенного.
— Люсенька, кардиограмму, срочно, — обратилась она к сестре.
— Зачем? — запротестовал я. — Если надеетесь найти что-нибудь неладное у человека с таким самочувствием, тогда всякая нормальная жизнь — это сплошной инфаркт.
— Нужно проверить, — ответила доктор Земскова. — А вот бодрое настроение, — это замечательно.
— Доверяете какой-то машине больше, чем человеку. Я же говорю: чувствую себя хорошо.
— Узнай, Люсенька, они начали работать?
Доктор Земскова была неумолима.
— Работают, — вернулась Люся.
— С кардиограммой ко мне, — распорядилась доктор Земскова. Мы с Люсей отправились в конец коридора.
Пока снимали кардиограмму, Люся оставалась со мной.
— Подождите, — промурлыкала она, унося узкую полоску миллиметровки.
Я сидел на краешке больничного топчана и чувствовал, как испаряются остатки влаги в тех местах, куда прикладывали электроды. Люся долго не возвращалась.
Наконец дверь распахнулась. Люся, Земскова и еще какой-то врач решительно направились ко мне. Два загорелых парня в белых халатах и шапочках остались у входа со сложенными на груди руками.
— Виктор Алексеевич, — торжественно обратилась ко мне доктор Земскова, — придется вас на какое-то время задержать.
— Плохая кардиограмма?
Она прикрыла глаза и несколько раз кивнула, то ли сочувствуя, то ли подчеркивая торжественный характер момента.
— Но, может, это как раз то, что нужно? Для других плохая — для меня хорошая, нормальная кардиограмма. Вы ведь не знаете, какая была десять лет назад. С чем сравниваете? Согласитесь, важно, с чем сравнивать.
— Виктор Алексеевич! — Земскова сложила руки в крепком рукопожатии. — Представьте себе, я приду к вам в лабораторию и стану давать советы. Как вы к этому отнесетесь?
— А что произошло?
— Ничего страшного. Полежите недельку, там видно будет.
И она снова профессионально улыбнулась.
— Ложитесь на каталку, вас отвезут.
— Я сам дойду.
— Ложитесь.
Ее ласковая интонация окончательно убила меня. Я ощутил какую-то безнадежность и полную беззащитность.
— То, что немного плохо себя вчера чувствовал, ничего не значит. Из меня уходила болезнь, — малодушно пролепетал я.
— Долго еще вас уговаривать?
— Хорошо. Только я хотел бы предупредить соседа по комнате. Чтобы не волновался.
Мне необходимо было увидеть Олю.
Все трое многозначительно переглянулись. Молодцы-санитары стояли с непроницаемыми лицами центурионов.
— Предупредят без вас.
— Мне нужно ему что-то сказать.
— Мы передадим.
— У меня личное дело.
Они снова переглянулись, и доктор Земскова сказала:
— Вы кого имеете в виду?
— Моего соседа по комнате. Иванова.
— Ах, этого… Так ведь он уехал.
Она лгала с лучезарной улыбкой на лице.
— Как уехал? Куда?
— Домой. У него там что-то случилось.
— Когда?
— Вчера, — сказал мужчина-врач. — Вчера вечером.
— А вещи? — спросил я.
— Что вещи?
— Мы ведь жили с ним в одной комнате. Вы этого не учли.
Я встал с топчана, отстранил бросившуюся ко мне Земскову, по-видимому решившую, что я надумал бежать, лег на каталку и закрыл глаза.
Меня повезли по длинному коридору. Только теперь я сообразил, зачем жилой корпус соединен внутренним переходом с лечебным.
— Вот и хорошо, — уплывал куда-то назад голос доктора Земсковой.
Меня поместили в отдельную палату. Пришла сестра и сделала укол. Лекарство подействовало мгновенно. Небо в окне почернело и понеслось мне навстречу. Потом сдавило грудь, я потерял сознание.
Когда проснулся, в комнате было темно. У изголовья нащупал кнопку звонка. Дверь бесшумно открылась.
— Звали? — шепотом спросила сестра.
— Скажите, давно я здесь?
— Мое дежурство только началось. Сейчас посмотрю в журнале.
Она вернулась и сообщила:
— Вы поступили вчера в девять ноль-ноль.
— А сейчас?
— Тоже девять, но только вечера.
Я попробовал подняться и не смог. Все тело одеревенело. Откинулся на подушку, чувствуя, как лоб и спина покрылись испариной.
— Вам нельзя делать резких движений, — испугалась сестра. — Если судно, то я подам.
Шло время. Я потерял счет дням. Теперь казалось, что за стенами лечебного корпуса жизни вовсе не существует.
Когда мне разрешили вернуться, дни стали совсем короткие.
За обеденным столом по-прежнему сидели Серафим Гаврилович и Клавдия Николаевна, а третье место занимала та самая ехидная старушка — новая подруга Клавдии Николаевны.
Я поздоровался. Они ответили вразнобой. Никто меня ни о чем не спрашивал, точно мы расстались вчера.
— А где наша юная соседка?
— Соседка? — удивилась Клавдия Николаевна. — Какая соседка?
Серафим Гаврилович в это время просил официантку сменить кофе с молоком на чай.
Со мной сыграли гнусную комедию, но разве я не добровольно лег на каталку и позволил сделать укол? Впрочем, что я мог? Их было пятеро, не считая той, которая снимала кардиограмму. Прорваться? Выпрыгнуть в окно? Не соглашаться до последнего? Ведь никакого насилия не было с их стороны».