– А почему я? – удивлялся Андрей Александрович. – У него же есть родители. Парню всего семнадцать лет, надо что-то делать.
– Он им не нужен! – неистовствовала Хазова.
– Хорошо, – соглашался отец, ради единственной дочери готовый на все, даже на участие в судьбе Вихарева. А тот с достоинством нищеброда принимал королевскую помощь, безропотно ложился, куда скажут, и благополучно уходил ровно через два дня, предварительно войдя в доверие к медперсоналу, который подозревал, что сей не по годам увлекающийся спиртным юноша – внебрачный сын мэра города.
Покинув диспансер, или токсикологическое отделение БСМП[10], или частную наркологическую клинику, Вихарев то в тапках, то в сланцах, то в позаимствованных или украденных кроссовках пускался в долгий путь, внимательно вглядываясь в лица прохожих – не знакомы ли. И даже не встретив никого из бывших одноклассников, одношкольников, соседей и т. д., он все равно умудрялся отыскать родственную душу с характерным цветом лица и типичной для алкоголизма одутловатостью.
В поисках приюта для себя и родственной души Вихарев иногда посещал родительский дом, но всякий раз изгонялся визгливой Ириной Вольдемаровной, тщательно охранявшей безупречную репутацию семьи. «Лучше бы он умер», – жаловалась она мужу, а после того как нетрезвый супруг засыпал, жаловалась уже Господу Богу и, извинившись за греховные мысли, просила об освобождении от домашней тирании: «Прибери и его тоже».
И хотя Бог пропускал мимо ушей просьбы измученной женщины, та надежд не теряла и терпеливо ждала, когда же наступит долгожданная свобода. Но, как оказалось, к ней Ирина Вольдемаровна готова не была, поэтому не сразу узнала, кто скрывается под маской врачей «Скорой помощи», и даже пыталась спорить и грозить расправой своим освободителям – усталым ангелам в белых халатах.
Ровно три дня они уговаривали мечтавшую о свободе мать Вихарева прислушаться к рекомендациям Всевышнего, а она все сопротивлялась и сопротивлялась, не понимая, что Бог услышал ее молитвы. И тогда небесная канцелярия запретила ангелам вступать с рабой Божией Ириной в бесполезные переговоры и выпустила ее грешную душу на волю, сопроводив официальной справкой о смерти, в которой черным по белому было написано: «Разрыв аневризмы головного мозга».
О смерти матери Вихарев узнал спустя несколько месяцев, вынырнув из очередного подвала для поисков «живительной влаги». Он автоматически добрел до родительского дома, с трудом поднялся на шестой этаж, позвонил и обнаружил за дверью какую-то дальнюю материнскую родственницу из благословенной «Трехизб-Шемурши», которая и сообщила ему о случившемся.
– И не ходи сюда больше, – по-хозяйски приказала молодая женщина, с удовольствием занявшая место Ирины Вольдемаровны.
– А маму помянуть? – поинтересовался тогда Сергей, даже не заметив округлившийся живот новой хозяйки.
– Бог подаст, – пообещала ему та и, захлопнув дверь прямо перед носом просителя, долго смотрела в глазок, чтобы определить уровень опасности.
О том, что приходил сын, Игорю Николаевичу она не сказала, да он и не спрашивал, и на вопросы знакомых с деланой скорбью отвечал: «Сгинул парень». А тот и правда сгинул. Во всяком случае, Василиса совсем потеряла его из виду, хотя честно пыталась заглядывать в лицо всякому попадавшемуся ей навстречу бомжу. «Наверное, умер», – предположила Юлька и перестала спрашивать о своем верном Санчо Пансе. «Наверное», – согласились с ней все и тоже закрыли тему. Но Василиса все равно по привычке вздрагивала, когда видела перед собой фигуру, хоть чем-то напоминавшую вихаревскую, и исправно подавала в надежде, что и ему, если жив, хоть кто-то протянет руку помощи.
– А я нищим не подаю, – Гулька категорически отрицала такую форму жизни, не забывая подчеркнуть в разговоре с Ладовой, что «среди татар нищих не бывает».
– Бывает, – спокойно исправлял Гульназ Бектимиров и целовал в макушку, чтобы та не кипятилась.
– Не бывает! – ворчала Гулька и подставляла мужу лоб: – Ты же не нищий.
– А с чего это я должен быть нищим? – искренне удивлялся Ильсур и подмигивал Василисе, убегая на ночное дежурство.
В отличие от Ромео и Джульетты, история любви между Бектимировым и Низамовой развивалась по вполне счастливому сценарию. Ровно год студенты медицинского училища умудрялись хранить в тайне от родителей свои отношения, но, по убеждению Гульки, Аллах распорядился иначе и за полгода до их восемнадцатилетия наступила беременность, о прерывании которой ни он, ни она не хотели даже слышать. «Коран запрещает!» – твердила Низамова и смело смотрела в глаза родителям, уговаривавшим принять меры, пока не поздно. Эльвира Тимуровна даже на колени перед дочерью вставала: «Семью не позорь! Жизнь себе не ломай!»
О том же с надрывом вещала Бектимирову и его мать, отказываясь дать разрешение на никах[11].
На стороне влюбленных была только беззубая Хава Зайтдиновна, непрерывно читавшая намазы, потому что другого средства борьбы за счастье единственной внучки не знала и даже боялась заговорить с сыном – тот ходил чернее тучи, как будто в доме притаилась смерть, а не благая весть о продолжении рода.
«Долг платежом красен», – вспомнила о Гулькиных благодеяниях Хазова и снова пошла на поклон к отцу. Благодаря вмешательству Андрея Александровича влюбленных расписали ровно через три дня после подачи заявления, в абсолютно будничной обстановке, без цветов и без свидетелей. Из районного загса молодоженов забрала служебная машина главы города и отвезла в знаменитое «дворянское гнездо», где стараниями Юли и Василисы был накрыт праздничный стол, за которым, по-школьному сложив руки и уставившись в одну точку, сидела маленькая Хава Зайтдиновна в праздничном белом платке на роспуск.
«Совет да любовь», – очень серьезно и проникновенно произнес Андрей Александрович и подвел к чете Бектимировых напуганную абику, от волнения чуть не выронившую изо рта вставные зубы. Хава Зайтдиновна что-то сказала молодым по-татарски, отчего те сразу стали серьезными, а Гулька расплакалась и поцеловала бабке руку.
«Хватит реветь!» – возмутилась раскрасневшаяся Хазова и, подхватив под руку взволнованную Василису, бросилась к молодоженам с поздравлениями. Позже явились старшие Ладовы и торжественно вручили Ильсуру и Гульке конверт «на первоочередные нужды».
Весь вечер новоиспеченная Бектимирова то хохотала, то плакала, периодически хваталась за живот, словно напоминая всем о своем особенном положении, и, в сущности, веселилась, как могла, стараясь как можно реже смотреть в глаза грустной абике, которая все время с опаской поглядывала на часы. Приближался момент прощания, праздник подходил к концу, но Юлька не была бы сама собой, если бы напоследок не выпустила еще один праздничный залп.
– Внимание! – объявила она, забравшись на стул. – Дорогие хозяева и дорогие гости нежно прощаются с новобрачными и расходятся по своим местам, а квартира Хазовых передается во временное пользование чете Бектимировых сроком на одну ночь. А дальше будем решать проблемы по мере их поступления. Правильно я говорю, папа?
– Правильно, – улыбнулся усталый Андрей Александрович и стащил легкого, как пушинка, оратора со стула.
– Мы так не согласны! – растерявшись, выпалила Гулька и, расставив руки, встала в дверях.
– Все в порядке, – обняла ее Галина Семеновна. – Так положено. Все-таки это свадьба.
– Я так не могу-у-у! – разрыдалась Гульназ, разом растеряв все слова благодарности, которые собиралась произнести в конце вечера. И тогда, как по команде, ее окружили женщины и стали гладить по голове, а Василиса, не имея, в принципе, в этом вопросе никакого опыта, начала взывать к ответственности за будущее потомство. Но от этих слов молодая жена Бектимирова еще больше расклеилась, и пришлось Юрию Васильевичу нести стакан с водой, но Гульназ только стучала зубами о стеклянный край и не могла сделать ни глоточка. Выручила, как всегда, Хазова. Набрав в рот воды, она прыснула ею прямо в лицо подруге и, улыбнувшись сквозь слезы, объявила: «Ну вот мы и квиты».
Молодоженов Бектимировых поджидала любовно украшенная Гулькиными подругами Юлькина комната, а всех остальных – служебная машина Андрея Александровича.
– Сначала по адресам, потом – в контору, – скомандовал мэр и стал усаживать в машину женскую половину команды. Но после долгих уговоров «комнату отдыха при кабинете мэра» обменяли на диван в доме Ладовых, и наступила та самая долгожданная справедливость, о которой никогда не переставала беспокоиться Юлия Андреевна Хазова. Правда, и ее возможности были не безграничны. Например, так и не наступило долгожданное перемирие между враждующими семьями Низамовых и Бектимировых, хотя, казалось бы, рождение Резеды, девочки, в точности похожей на Ильсура, должно было нейтрализовать конфликт. Но теперь этому отчаянно противилась сама Гулька, не признавая никого, кроме старенькой абики.
Молодоженов Бектимировых поджидала любовно украшенная Гулькиными подругами Юлькина комната, а всех остальных – служебная машина Андрея Александровича.
– Сначала по адресам, потом – в контору, – скомандовал мэр и стал усаживать в машину женскую половину команды. Но после долгих уговоров «комнату отдыха при кабинете мэра» обменяли на диван в доме Ладовых, и наступила та самая долгожданная справедливость, о которой никогда не переставала беспокоиться Юлия Андреевна Хазова. Правда, и ее возможности были не безграничны. Например, так и не наступило долгожданное перемирие между враждующими семьями Низамовых и Бектимировых, хотя, казалось бы, рождение Резеды, девочки, в точности похожей на Ильсура, должно было нейтрализовать конфликт. Но теперь этому отчаянно противилась сама Гулька, не признавая никого, кроме старенькой абики.
Хава Зайтдиновна оказалась единственной из родственников, кому впоследствии было дано право не просто смотреть на правнучку, но и держать ее в руках. Не принимал помощи от родителей и Ильсур, пытавшийся совмещать обучение и дежурства на «Скорой», куда, кстати, умудрился устроиться благодаря протекции всемогущего Андрея Александровича. В этом смысле молодые были примером не типичной для нашего времени самостоятельности в принятии решений и ответственности за собственную жизнь. Результаты говорили сами за себя: меньше чем через полгода, как раз к рождению ребенка, Бектимировы умудрились покинуть семейное общежитие механического завода, к слову, добытое все тем же Андреем Александровичем, и съехали на съемную квартиру в соседнем с Ладовыми подъезде.
– Это судьба! – обрадовалась тогда Галина Семеновна и отправилась инспектировать временную жилплощадь молодых супругов на предмет готовности к появлению младенца. Осмотром старшая Ладова оказалась довольна, привела Гульку в пример своей дочери и через неделю после визита, когда Гульке пришло время рожать, сама вызвала ей «Скорую», от волнения продиктовав собственный адрес. – Теперь нас осталось только двое, – с грустью поведала Василисе приехавшая из Москвы на зимние каникулы в родной город Юлька перед тем, как отправиться с визитом к молодой мамаше. Но ровно через пятнадцать минут, проведенных рядом с громкоголосой копией Бектимирова, безапелляционно заявила подругам:
– Здо́рово, девчонки! Нас теперь четверо.
– И это не предел! – заверила Хазову Гулька, которой не было еще и двадцати.
В том, что Бектимировы возьмут курс на размножение, Василиса была уверена. Для этого не нужно быть провидицей, достаточно просто побыть несколько минут в атмосфере бушующих между супругами страстей, в сущности недоступных ни ей, ни Хазовой, которая после злосчастного июньского выпускного словно поставила крест на общественной жизни и превратилась в сухонького сверчка, вгрызающегося в книжные корки. Она даже свою знаменитую челку тогда обрезала, чтобы не заслоняла книжную мудрость от внимательных глаз.
– Неужели тебе не хочется любить? – пытала ее романтично настроенная Василиса, скользя взглядом по присутствующим в классе молодым людям.
– Этих? – уточняла, на секунду оторвавшись от учебника, Юлька и, не дождавшись ответа, отрицательно качала головой.
– Этих мне тоже не хочется, – соглашалась с ней Ладова и переводила взгляд на большие окна, за которыми виднелся школьный стадион, по дорожкам которого чинно передвигалась команда молодых мамаш с разноцветными колясками.
– Ты скоро дематериализуешься, – предупредил дочь Андрей Александрович, встревоженный тем, что та практически не выходит из дома, плохо ест, плохо спит, бледнеет и чахнет по непонятной для отца причине.
– Что с тобой? – бил тревогу старший Хазов. – Это ты из-за Сергея так расстраиваешься?
И хитрая Юлька с готовностью подтверждала отцовские подозрения, лишь бы не называть подлинной причины: «Из-за тебя». Дочь Андрея Александровича утопала в разраставшемся чувстве вины: она жила с ощущением, что «заедает» отцовскую жизнь, напоминая ему о матери.
– Может, не стоит так убиваться? – робко интересовалась Василиса, с жалостью глядя на заморенную Хазову. – Ну не поступишь ты в это свое МГИМО, чего случится?
– Поступлю, – стискивала зубы Юлька и терзала репетиторов коварными вопросами, которые ставили в тупик профессионалов, но с легкостью предлагались шестнадцати-семнадцатилетним соискателям знаменитым Вяземским в программе «Умники и умницы».
– Вот увидишь, – ворчала Гулька. – Сдохнет, но поступит.
– Не уверена, что место на кладбище стоит так дорого, – пожимала плечами Ладова и продолжала наблюдать за Хазовой.
Зато когда Василиса разглядела Юлькину физиономию в телевизоре, она впервые задумалась о том, что в поговорке «Человек сам кузнец своего счастья» все-таки есть определенный смысл. Сказать по отношению к Хазовой: «Судьба такая», – язык как-то не поворачивался. «Это не судьба такая, это Юлька такая!» – провозгласила Ладова и вместо школы потащилась на железнодорожный вокзал встречать подругу.
Хазова выскочила из вагона и повисла у Василисы на груди со словами: «Я же тебе говорила!» Ладова в ответ промолчала, взяла Юлькины руки в свои, зачем-то встряхнула и заплакала.
– Ты чего? – обалдела Хазова и ткнулась Василисе в живот, рискуя остаться без глаза, потому что ленивая Ладова вместо того, чтобы пришить к пальто пуговицу, приколола к нему декоративную булавку.
– Дура ты, Юлька, – понесла какую-то околесицу Василиса, а потом остановилась на полуслове и призналась: – Не хочу, чтобы ты уезжала.
– Поехали со мной, – взяла ее под руку Хазова и потащила прочь с перрона к стоянке машин, где терпеливо поджидал ее отцовский водитель.
– Куда-а-а-а? – удивилась Ладова. – В Москву? А с Гулькой кто останется?
– С Гулькой останется муж, – напомнила подруге Хазова и распахнула перед Василисой дверцу машины. – Садись. Меньше всего сейчас тебе надо о Гульке думать, со своей жизнью надо определяться.
Вот с этим у Ладовой дело обстояло труднее всего. С одной стороны, ей хотелось так же, как и Юльке, уехать из города, например, в ту же Москву (всего-то десять часов ходу), с другой – она не хотела ничего делать для того, чтобы это состоялось.
– Просто у тебя нет цели, – легко определила Хазова Василисину проблему и снисходительно посмотрела на подругу: – Для чего ты живешь?
– Ну… – растерялась Ладова, – я не знаю.
– Вот именно, – усмехнулась Юлька. – А я знаю.
– И для чего? – задала ей тогда вопрос Василиса, ожидая услышать в ответ типично хазовское: «Профессионализм», «Карьера», «Высокий уровень жизни». Но вместо этого прозвучала фраза, резанувшая Ладовой ухо:
– Хочу научиться быть счастливой по-настоящему, сама по себе.
– А МГИМО здесь при чем?
– Не помешает, – уверенно произнесла Юлька и, немного подождав, добавила: – Если я не уеду, папа не женится. А если не женится, не станет счастливым. Не станет счастливым он, не буду счастливой я. Следовательно, мое счастье – это конечный продукт, состоящий из массы ингредиентов. И ты, кстати, один из них.
Ощущать себя ингредиентом было странно, но причастность к формуле хазовского счастья Василису подбодрила настолько, что она вечером внимательно пролистала справочник высших учебных заведений страны и с облегчением его закрыла, потому что все самое необходимое было под боком: педагогический, политехнический и медицинский.
Галина Семеновна сразу же предложила технический университет:
– Надо идти туда, где парней больше. Там замуж и выйдешь.
– Ошибка ума, – посмеялась над доводами Василисиной матери Хазова и вернула одноклассницу к реальности, задав один-единственный вопрос о любви к точным наукам. Ее в ладовском сердце никогда не было, поэтому политеху была дана отставка.
Медицинский тоже был снят со счетов довольно-таки скоро и тоже благодаря одному-единственному вопросу довольно циничной Бектимировой о наличии блата в среде преподавателей, входящих в состав приемной комиссии.
– А может быть, у вас есть выход на ректора? – буднично поинтересовалась Гулька и погладила себя по животу. Василиса передала эти странные слова родителям, чем вызвала бурю негодования по поводу того, что «в наше время о человеке судили по знаниям, а не по знакомствам».
– Зачем тебе эта шарашкина контора? – подлил масла в огонь умный Тюрин и по полочкам разложил все минусы местного медфака. Суммарно их количество перевесило количество плюсов, и Ладова с облегчением отказалась от мечты стать полезной людям, при этом процитировав своего проницательного одноклассника: «Медицинское образование необходимо получать в университетах, имеющих серьезную клиническую базу и богатые традиции».