Бывают голоса такие нежные, такие прекрасные, ты снимаешь телефонную трубку и ничего больше не слушаешь. Ты тут же оказываешься на острове посреди лазурного моря. Свет искрится на гребне волн, длинные отмели усеяны кораллами, манцениллы образуют тенистые уголки. Голос по- прежнему звучит около твоего уха, и ты плывешь вдоль острова на парусном судне.
В стране звуков никогда не знаешь, что может случиться. Есть звуки совсем крошечные, когда, например, точишь точилкой карандаш. Так вот, этот звук переносит тебя в лес с высоченными деревьями. Каждый отскакивающий со скрипом кусочек стружки — ствол дерева высотой в тридцать метров, а с частичками грифеля отлетают толстые каменные глыбы величиной с дом, старые, промытые временем, покрытые лишайником и мхом. Звук медленно закрывающихся автоматических дверей в магазинах вычерчивает громадные плоские поверхности, стоянки на 10 000 машин, [228] заледенелые озера, масляные моря. Комкаешь бумажный шарик и тут же видишь окруженный пламенем солнечный диск, одинокий в центре голубых небес.
Но не все звуки таковы. Есть звуки, способные создавать и маленькие вещи. Так, спички — это вереницы насекомых, тиканье часов — крошечные цветы на ровном ковре ланд, а звяканье ключей или монет в кармане куртки — косяки рыбы, тучи планктона, головастики в старых водопойных желобах.
Словно слепец, ты продолжаешь странствовать с закрытыми глазами. Тебе хочется увидеть город, прекрасный новый город с белыми башнями, стоящими на земле, с сотнями узких окон. Тогда ты берешь и очень быстро перелистываешь толстую книжку. Подходишь к женщинам, которые расчесывают свои длинные влажные черные волосы, и вот ты в степи, продуваемой ветром.
Когда по цинковой крыше стучит дождь, ты попадаешь в удивительную страну, где ревут водопады и одновременно раздается треск горящих вещей. Когда на ветру шумит листва деревьев — это все равно что взлетают тысячи птиц, их столько, что они заслоняют небо. Но если ты разрываешь кусок материи, разрывается все небо, и к твоим ногам падает молния и оставляет черный рубец.
Разламываешь хлебные корки, и тут же все освещается солнцем. Желтый свет обрушивается на все с шумом падающих зерен, он заполняет собой силосные ямы, отскакивает от плоских крыш, скользит в сад, на улицы, и слышится размеренный звук, будто челюсти пережевывают пищу.
В стране звуков все так и происходит, все без конца меняется, преображается. В вещах нет постоянства, совершается непрестанная их метаморфоза. И тогда ты проходишь их насквозь. Проводишь влажным пальцем по краям хрустальных бокалов, чтобы увидеть фиолетовые поля при заходе солнца. Выливаешь из бутылки воду, и вот на морском дне появляется множество пещер. Руки девушки постукивают по столику в кафе, а в стране звуков при этом появляются холмы, на вершинах которых медленно вращаются колеса ветряных мельниц. Грызешь сухарь и в то же время странствуешь по песчаному карьеру с осыпающимися порой стенками.
Или ты стоишь перед котелком, где варится рис. Но вот прыжок, и ты уже на рисовом поле, стоишь по колено в теплой воде, и около тебя кружится мошкара.
Все без умолку говорят, рассказывают свои истории. И [229] страна тут не одна, стран тысячи, они перемещаются с места на место, плывут, пляшут. Ты бродишь по ним туда-сюда. Если ты отправился в путь, возвратиться почти невозможно. Звуки увлекают тебя в свои водовороты, уносят на край света.
Дорожный шум расстилает ледники, а поезда, грохочущие на железных мостах, выдалбливают каньоны в красных скалах. Далеко над крышами домов начинает выть сирена, и ты моментально оказываешься в полуденное время на вершине высотой в 3000 метров. Удары молотка возводят строительные леса, сооружают железные башни. Шум бетономешалок прорывает длинные черные туннели, по которым носятся крысы. Ты проходишь мимо гудящего телеграфного столба, и тут же перед тобой встает огромный золотистый утес, где обитают колонии пчел.
По ночам потрескивают неоновые лампы, но это вовсе не лампы, а кузнечики в густой траве, которые расправляют свои лапки и надкрылья.
Кругом столько животных. Несутся стада диких свиней — шум от них как от новых подошв, - отбивая время, ударяют друг друга бивнями слоны. Мотоциклы — это гепарды, леопарды, пумы; автоцистерны — гиппопотамы; бульдозеры — буйволы, неподвижно стоящие на болоте; электрические пилы — стаи гиен; самолеты — стаи волков. Есть звуки, которые летят по небу, словно птицы, а есть такие, что покачиваются в тишине, подобно страусам. От трезвона церковных колоколов раскрываются большие разноцветные цветы, едва мерцающие в тумане. В баре юноша по имени Мики играет на бильярде, и ты оказываешься в большом термитнике и бредешь куда глаза глядят меж высоких, прокаленных на солнце пирамид цвета охры.
Или вот твоя нога перерезает луч фотоэлемента, раздается щелчок, и вверх пополз эскалатор — это мост, что медленно вздымается над стальной поверхностью реки. Скрипят плохо смазанные двери, и ты уже на меловой равнине. На самом перекрестке, где урчат моторы, вдруг пронзительно, один-единственный раз свистит свисток. Вздрогнув, ты выскакиваешь на самую середину дикого пустынного моря, чьи волны разбиваются об острый, весь в черных водорослях риф.
Странствиям нет конца. Направляешься сразу во все стороны, подскакивая, как мяч. Из дворов доносится детский смех, и ты, как жук-навозник, повисаешь на глицинии. По поверхности земли пробегает дрожь, и это нескончаемые линии виноградников. Вдоль тротуаров, покачиваясь, движут- [230] ся автобусы, они выбрасывают струи сжатого воздуха, и ты летишь над серыми и белыми облаками. Все двоится, троится, учетверяется, все распадается на части. Скрежет шарикового карандаша по бумаге взметает в воздух множество быстрокрылых птиц. Потрескивание зажженного табака — это шелест морского песка всякий раз, когда проходит волна. Кругом тайны. Иногда звуки накладываются друг на друга и гремят все вместе, они падают дождем, падают градом, исполосовывают молниями небо, они дуют во всю мочь, колотят землю, а потом бурю сменяет полная тишь, полное безмолвие.
Найя Найя прикрывает глаза, пусть ее унесет прочь. Может, какой-нибудь звук, который прекраснее и дольше других, возьмет ее за волосы и утащит в свой мир, откуда нет возврата. С наступлением ночи она вытягивается на кровати и слушает ровное биение своего сердца. Оно уносит ее в бескрайнюю страну, где много желтой травы, из которой выпрыгивают самые разные существа: лягушки, кузнечики, дронты, двуутробки, зайцы и весело скачущие странные незнакомые звери с щетиной на теле, кошачьими головами и хвостами как у кенгуру. Стоит жара, и теплый ветер колышет траву. Тогда Найя Найя ложится в нее и прислушивается к тому шуму, с каким выскакивают эти животные. «Куда вы? Куда вы?» — спрашивает Найя Найя, но животные не отвечают. Зверек с кошачьей головой и хвостом как у кенгуру, приблизившись к Найе Найе, подпрыгивает на месте, отталкиваясь от земли лапами и хвостом с необычным двойным звуком «тук-тук!», слушая который забываешь обо всем на свете. Найя Найя опять закрывает глаза и засыпает, меж тем как все эти зверьки, прыгая, скача и подскакивая, улепетывают по траве все дальше и дальше.
Все так и бывает, когда путешествуешь по стране звуков. Но ведь есть еще и страна запахов, и страна, где ты путешествуешь, прикасаясь пальцами к предметам, и целые области, скрытые в кислых лимонах, засахаренных корешках и горькой кожуре.
[231]
«Меня зовут Далеким Горизонтом. Я всегда расстилаюсь по земле, и люди обращают ко мне свой взор. Тонкая линия, которая разделяет море и небо, — это и есть я. Я никогда не сдвигаюсь с места. Днем, ночью, я всегда неподвижен. Иногда облака и туман заволакивают меня, и, укрытый от чужих взоров, я могу подремать. Но когда небо голубое, а поверхность моря гладкая, я похож на лезвие клинка, негнущееся, недоступное. Некоторые люди пытаются до меня добраться. Они садятся на свои корабли, поднимают паруса и отдают себя во власть ветра. Они вольны плыть месяцами, все равно, засыпая каждый вечер без сил, они просыпаются и видят, что я на том же самом месте. Они зовут, окликают меня: «Горизонт! Далекий Горизонт!» Однако я остаюсь, где был, между небом и морем, тонкий, как лезвие клинка, единственный барьер, который нельзя взять.
Из-за того, что я так далеко, люди рассказывают обо мне всякие небылицы. Они говорят, что я похож на паука или что я — опущенное веко, сквозь которое проникает зеленый луч взгляда. Одни рассказывают, будто я — шрам от давней раны, когда море отделилось от неба, другие — что я в середине небольшой дверцы, пройдя через которую попадаешь в другой мир, не в пример более прекрасный и безмятежный. Некоторые, любители прихвастнуть, уверяют даже, что добрались до меня. Однажды рано утром они, мол, отправились прямо ко мне на самолете. Когда они приблизились, небо низко опустилось, соединяясь с морем наподобие потолка. Кружилось множество морских птиц, и раздавались раскаты грома.
Я и правда очень далеко. Я всегда соблюдаю дистанцию, уединившись в своем тесном жилище. Я ни с кем не разго- [232] вариваю, никогда не выдаю ничьих секретов. Кто пропал, тот пропал, я ничего не могу для них сделать.
Я люблю чужие взгляды. Люди смотрят на меня часами, думая, как бы перебраться на другую сторону, отыскивая выход. Я, словно подпорная арка над морем, несу на себе тяжесть неба. Небо отнюдь не легкое. Оно давит, как плита, а море надувается, словно газ. Мне приходится их сдерживать. Если я дрогну, хотя бы на секунду, все обрушится. Вода хлынет к небесам, воздух опустится в морские глубины, и большие пузыри взорвут, раздерут морское чрево. Удерживать все вещи на своих местах — моя работа. Благодаря мне море плоское, а небо вверху; благодаря мне каждое утро может вставать солнце, а с появлением звезд — опускаться ночь. Но я лежу, придавленный этой тяжестью, и никогда не поднимаюсь. Иногда я слегка вздрагиваю, и когда жарко, меня пробирает дрожь. Однако я последнее препятствие, удерживающее все на своих местах.
Я далеко, так далеко, что никому до меня не добраться. Люди смотрят на меня затуманенным взором, сгорая от желания меня достичь. Им хотелось бы наяву приблизиться ко мне, покинуть свои порты приписки, дамбы, взлетные полосы и прийти ко мне, спрятаться в мою складку. Я так далеко, словно меня нарекли «Тысячелетием». Далекий Горизонт держится на расстоянии, он не ручной и не хочет, чтобы его трогали. Я — самое недоступное место в мире, недосягаемый остров. От жадных взоров меня отделяет полное до краев иссиня-черное море, катящее свои валы, и многие мили ветра, воздуха, пространства. Я не свободен. Мне приходится все время оставаться на одном месте, поддерживать небесный свод и противостоять напору моря. Иногда через меня держат путь неторопливые, большие белые пароходы; белые корабли — это неуловимый мираж. Их, пересекающих меня, никогда уже не увидеть, хотя через десять лет они могут возвратиться, но их тогда нельзя будет узнать, так они изменятся.
Я — преграда для взора. Я останавливаю взгляд и отталкиваю его назад. Я — предел для мысли. Доходя до меня, людская речь преобразуется в волокна тумана. Дороги стремятся в бесконечность. Их обочины медленно сближаются, я же обитаю в точке, где параллели сходятся.
Корабли покидают порты, плывут, пересекая моря, навстречу приключениям. Но без толку они бороздят воды, они [233] удаляются все больше, все больше уменьшаются в размерах, и в конце концов их словно поглощает пропасть.
Там, где я, нет ничего, ничего.
Однако людские взоры по-прежнему жадно влечет ко мне. Людям хотелось бы змейками проскользнуть по морским волнам прямо к моему окну и, став тонкими, как нить, просочиться между давящим небом и напирающим морем. Они знают, что там, где я, — покой, полный покой, полная тишина, потому что это очень далеко, в бесконечности. Там движение прекращается, все направления смешиваются в одно, все краски превращаются в белую, а свет сводится к одному-единственному лазерному лучу. Убегать больше не нужно. Каждый становится самим собой, плотным, густым, и ничто не уходит из него вовне. Он ни о чем больше не думает, ничего не хочет. Это край света, дальний рубеж вне пространства, и человек глядит с той стороны на очертания земли и облаков и не испытывает страха.
Люди садятся на песок и смотрят на меня. Им очень хотелось бы оказаться там, где земля соприкасается с морем, где они так тесно прижимаются друг к другу, что между ними нет пустот. Рядом со мной исчезает желание уйти, исчезает навсегда. Человек с открытыми глазами лежит на очень теплой, на вечной постели.
Цифры входят друг в друга, по двое, по четверо, по сто, по десять тысяч. Нет больше между числами этих проклятых промежутков, а между словами космической пустоты. Как будто произносят фразу, где все слова состыкованы друг с другом, фразу без начала и конца; непонятная с первого раза, она словно стоит на месте.
Но я, Далекий Горизонт, никого не хочу видеть в своем жилище. Я окружаю собой морскую поверхность, оттесняя к центру горы, острова, корабли и людей. Никто не придет ко мне, я останусь в одиночестве, и гордыня тут ни при чем. Просто таково положение дел и такова моя юля на земле. Мужчины на морской отмели, женщины в шезлонгах, все они смотрят на меня, и им суждено желать меня всю свою жизнь. Они уносятся мыслями следом за солнцем. Они погружаются в ночь, потом в день, преодолевая одну за другой преграды огня, воды, воздуха. Устанавливают мачты радиостанций, наблюдательные пункты. Словно птицы, они [134] проникают за завесу тумана. Забывают обо мне, потом вспоминают. Иногда они пленниками вьются между бумажными стенами, в бетонных клетках. Лишь на пороге смерти к ним вдруг приходит понимание. В последний раз они призывают мое имя и приходят туда, где море соединяется с небом. Они попадают в узкую щель и исчезают, становясь в эту минуту слепоглухонемыми. Их жизнь выходит наконец за пределы круга, и им по-настоящему открываются дали. У них нет больше имени, нет больше тела. Я принимаю лишь тех, кто перестал быть кем бы то ни было. Зовите меня Далеким Горизонтом».
[235]
Мы вступили на дорогу, но не знаем, куда она приведет. Это очень широкий, совершенно прямой большак. Он блестит на солнце всеми частицами слюды, вдавленными в черный гудрон. По дороге, словно ветер, проносятся машины. Мы идем друг за дружкой по обочинам, не сводя глаз с широкой, покрытой желтыми штрихами асфальтовой полосы. Мы не знаем, куда идем. Наверно, мы убегаем от знания, от разговоров на запруженных народом улицах. Здесь столько не говорят. Порой мы идем не торопясь, останавливаясь у пыльных склонов, смотрим на машины, которые проносятся на полной скорости и, встречаясь, ловко избегают столкновения. Пожирая пространство, ревут моторы. Машины исчезают вдали. Именно туда мы и направляемся, туда, где пропадают машины.
Путь наш идет мимо жилых массивов, мимо болот, необработанной земли, неважно где. Важно следовать прямой дорогой. Она всегда перед глазами, мерцает на солнце, местами тускло, местами ярко. Смотришь на нее, и она все время тут, как море, то жгучая, то холодная. На обочинах масса ненужных вещей — банки из-под пива, бумажки, окурки, апельсиновая кожура. Пусть себе валяются. Найя Найя знает, куда ведет дорога, но не говорит. Может, где-нибудь есть край, край для нас, где мы остановимся и уже не захотим уходить оттуда.
Дорога бесконечна, и моторы работают на полную мощность. Все мчится, скользит по асфальту, исчезает. Это постоянная гонка под пустыми небесами, которую ничто не остановит. Надо двигаться, постоянно двигаться. И мы идем, идем танцующей походкой, выбрасывая вперед руки, глубоко дышим, поддаем ногами камешки. Холод моря, холод небес [236] не страшны дороге, она с ревом бросается прямо вперед, и вместе с машинами спешим по ней и мы.
Вдали, у горизонта, блестят таинственные здания. Пирамиды, купола, белые квадратные башни дворцов, дрожащие в воздухе. Мы смотрим на них, словно это сон, и направляемся к ним. Мы идем туда уже долго, останавливаемся только поспать. Мы свертываемся ночью калачиком у подножия деревьев или в песчаных ямах и закрываем глаза руками, чтобы ничего не видеть. Однако, пока мы спим, дорога продолжает двигаться вдаль, через равнины, высылая вперед несущиеся на большой скорости автомобили с горящими глазами.
Найя Найя идет далеко впереди, как будто знает, куда нам надо. Под ногами ее стелется дорога, ведущая на край света. Словно это река, которая, дрожа, спускается к морю, насыщенная знанием и будущим. Энергия поднимается по ногам вверх, распространяется по всему телу, и мы идем очень быстро, иногда бежим, иногда приплясываем. Солнечный свет становится ярче и вибрирует в такт нашим шагам. Докуда мы пойдем? Может, до зданий, дрожащих на горизонте, до белых кубов, полусфер и тетраэдров из той страны, где исчезают машины.
По большим арочным мостам мы переходим через реки, глядим на синие лужи, где обитают пиявки. Речная вода течет вниз, увлекая с собой липкую гальку.
Потом мы заходим в закусочную и усаживаемся на деревянные стулья. Идти еще далеко, ведь солнце продолжает подниматься в небе. В закусочной мы называем себя Лимонной водой, Мятным лимонадом с сиропом, Пивом, Пепси- колой, Перье, Кофе на пару. Найя Найя ничего не пьет, лишь посасывает лимонную дольку. По ту сторону дороги отлогий берег и стволы деревьев, опрокинутые бурей. Над морем с криками, похожими на скрип, летают чайки. Мы курим и глядим, как ветер уносит дым от сигарет. На море три рыболовецких судна. Вокруг закусочной гнутся и тоже поскрипывают камыши. Патефон играет «Несговорчивую маму» Боба Дилана. Сочится ручеек грязной воды, над столами жужжат мухи. В закусочной сперва жарко, потом холодно, потом снова жарко.
В городе синие молнии перепрыгивают с крыши на крышу, зажигают огни святого Эльма на телевизионных антеннах. Дорога никому не принадлежит, это всего лишь переправа. Хотелось бы уже очутиться на другой стороне, в сво- [237] бодном краю. Может, придется идти вот так, по прямой дороге, всю жизнь, пересечь множество стран и прийти, наконец, в страну старости, где все такие медлительные, глухие и сонные.