Молчали все, а особенно — представитель ГИВТа. Он как будто ждал, чтобы решение было принято без него, чтобы потом вынести оценку уже не ситуации, а решению.
— А что, — сказал Аркадий Игоревич, — это ход.
Никто не шелохнулся, потому что это было еще не совсем похоже на решение.
— Это ход… Давайте так и сделаем… Лучшего переговорщика, знакомого с рок-реалиями, нам не найти. А от силовых структур будет работать майор Нагорный, личность проверенная.
Холодноватой внешности мужчина в форме перестал барабанить, привстал, кивнул. Мне показалось, что я его где-то видел.
— 4 —Батюшка Степан Алексеевич все выслушал, посмотрел мне в глаза и сказал:
— Верю.
Мы сели в автобус и позвонили БОПТу на телефон в кабинете. У меня и у Нагорного были спаренные трубки: это правило подобных операций. БОПТ сказал своим металлическим голосом:
— Я же просил не афишировать.
«Странная лексика для террориста», — подумал я, составляя его психологический портрет… «Афишировать»…
— Уверяю вас, что прихожане не в курсе, мы никого не эвакуируем, церковь живет своей обычной жизнью.
— Верю, — прохрипел он, — посадите солдат обратно в автобусы.
Нагорному это не понравилось, но он приказал бойцам вернуться.
— Теперь, — сказал БОПТ, — уберите снайперов… Развели детский сад.
Мы переглянулись.
— Да-да. С крыши, с дерева и из этой дурацкой исповедальни.
Складывалось ощущение, что, сидя в кабинете, он видит через стены, будто он Бог или СКУНС.
Нагорный занервничал:
— Откуда он знает про всех наших?
Я тоже немного сорвался и излишне эмоционально спросил батюшку:
— Какого черта там делает эта дурацкая исповедальня?
— Без чертей, — сказал Степан Алексеевич, и это меня отрезвило, так как я сейчас только что в Устной Речи практически нарушил закон о БУРС [34 — БУРС — Безусловное Уважение к Религиозным Святыням.], — и не пригибайтесь вы так: окна моего кабинета сюда не выходят.
— А куда выходят? — спросил Нагорный.
— Никуда не выходят. Он видит нас по мониторам, здесь двенадцать камер. Вы же в прошлом году и устанавливали.
— Простите, — сказал я, — нервы. Сами понимаете, речь идет о жизни заложника. Просто я хотел спросить, что делает католическая исповедальня у вас в храме. Просто чтобы в курсе быть.
— Ничего не делает, — ответил батюшка, — в костеле ремонт, на время поставили… Кошмар какой-то, у меня сейчас похороны.
Показалось, что он вспомнил о предстоящих похоронах, но, может, уже и увидел: во двор въехало несколько ритуальных автобусов. Они загородили вход в храм, и буквально за минуту двор наполнили люди в черных и серых костюмах: не красивых траурных, как в кино про мафию, а разношерстных, наскоро подобранных. Никто же не держит у себя дома специально красивый костюм для похорон, зачем он? Платки и лысины запестрели во дворе. Вытащили гроб и крышку, понесли на руках. Я разглядел, что хоронили молодую девушку лет двадцати пяти.
БОПТ позвонил и сказал, что все видит, что отпевание должно пройти без эксцессов, а после он выдвинет свои требования и все расскажет. Батюшка попрощался с нами и пошел в церковь.
— Вот, — радостно сообщил Нагорный, — подключился.
На большом экране в нашем специально оборудованном автобусе стало видно изображение с одиннадцати камер из двенадцати. Они показывали разные участки двора и внутри церкви, не было видно только последней, двенадцатой — самого кабинета. Датчики показывали, что доступ к ней заблокирован. Вдруг пошли помехи, и изображение стало нестабильным. Мы с Нагорным вышли во двор, смешались с толпой. Медленно затопали ко входу, чтобы хоть как-то понимать, что происходит.
Меня трясло. Я понимал, что у любого отпевания есть конец и, когда закончится это, БОПТ начнет говорить. Сразу откроется, кто заложник. Я решился:
— Послушай, Нагорный, что ты думаешь о законах? О законах Великой России?
— Это мы сейчас Устно Разговариваем? — уточнил он. Было видно, что подкован майор хорошо.
— Конечно, — ответил я.
— Тогда ничего отдельного не думаю, их просто нужно исполнять. А что?
— А если не Устно?
— Как это — не Устно? У нас же сейчас, по-любому Устная Речь.
— Ну, просто так, между нами.
Нагорному не было никакого резона доверять мне, незнакомому человеку из ФСОЗОПа.
— То же самое, — сказал он, — на безусловном исполнении всех без исключения законов, на равенстве перед ними всех Нормальных Людей и Государственных Работников зиждется благополучие и процветание Великой России.
Мы стояли в толпе у самого входа и через головы видели происходящее. Степан Алексеевич совершал отпевание, ближайшие родственники целовали девушку в лоб. Печальный молодой человек, видимо, друг или жених, стоял рядом. Не подходил, не целовал. Боялся или брезговал. Шутка ли: поцеловать мертвую, даже в лоб.
— Спаси меня, — сказал я, наклонился к удивленному Нагорному и рассказал все как было. Без его помощи я бы все равно ничего не смог сделать. Нагорный слушал с замершим лицом, потом на глазах показались слезы: Сергеев, убитый офицер из тюрьмы, оказался его старым товарищем.
— Он сам решил идти, — повторил я несколько раз, но, конечно, это мало могло утешить Нагорного. Услышанная информация пробудила в нем Человеческий Фактор.
— Что ты предлагаешь? — наконец спросил он.
Я рассказал свой план. Мы должны инкогнито освободить заложника, отвезти в Пункт Приведения в Исполнение до вечера и расстрелять сегодняшним числом.
— Мы же нарушим закон, — сказал Нагорный.
— А квартиру в новом доме возле «Молодости» я тебе гарантирую, — почему-то сказал я.
Нагорный помолчал.
— Вы что, и квартиры распределяете? — спросил он через несколько секунд. Я не ответил, а он спросил еще: — А кого мы предъявим начальству?
Недостаток логического мышления всегда был моей проблемой. Я понял, что погиб. Истерически думая о том, как освободить Васю и доставить в Пункт, я совершенно не подумал о том, что освобожденного заложника нужно предъявить начальству. Эти две задачи противоречили друг другу. Получается, что я проваливаю либо свое первое задание по Приведению в Исполнение, либо второе — по освобождению заложника, которое зачем-то сам взвалил на себя. Мне захотелось попросить у Нагорного пистолет и умереть на месте.
Церковные пения (или песнопения) закончились. Я, честно говоря, не очень понимаю разницу между ними. Нам рассказывали что-то на обязательных занятиях в ЮДЦ, но это было очень давно. В наступившей тишине стало слышно, как один из рабочих спросил молодого человека, стоящего у гроба:
— Сейчас заколачивать или на кладбище?
— Сейчас, — ответил молодой человек, быстро подошел к девушке и поцеловал в губы. Рабочий заколотил крышку, стараясь стучать аккуратно, потому что звук от молотка раздавался гулко, улетал под купол и мог нарушить БУРС.
— Давай рассудим логически, — сказал Нагорный Устной Речью, — ведь он приговорен к смерти?
— Да, — ответил я тоже Устной.
Мы оба понимали про Устную и старались говорить взвешенно.
— Значит, если мы сейчас осуществим штурм и их обоих положим, ничего не изменится для Великой России? По закону — один БОПТ, другой — приговоренный? Наши действия не коснутся Нормальных Людей.
— Да, но это только мы знаем, что он приговоренный. А для всех получится, что вы зачем-то убили заложника. Это конец твоей карьеры. Ты же, наоборот, должен его освободить.
Процессия двинулась назад, вынося нас из церкви. Выхода не было ни с логическим мышлением, ни без. Я смотрел почему-то на полноватого пятидесятилетнего дядьку, который нес за ножку табуретку. Табуретка была темная, рассохшаяся, видавшая не одну крышку от гроба, пережившая не одну зиму на балконе. Нужно было срочно что-то ответить, сейчас должен был позвонить БОПТ. Но я смотрел как завороженный на табуретку и думал, что вот у меня на балконе стоит такая же, а я не замечаю, какая она ужасная. А чужую — замечаю.
— Главное, — сказал я, — предъявить начальству заложника.
Я действовал как обычно: говорил только полмысли, чтобы собеседник ее развил и нашел решение. Но Нагорный на такие вещи не велся. Молчал. Ждал.
Табуретку закинули в автобус, люди стали рассаживаться. Наши спаренные телефоны не звонили, но уже казалось, что звонили, трубка жгла руку.
— Ну кто сказал сюда класть? — затараторила какая-то женщина в толпе. — Кто сказал сюда садиться?
— Кто сказал, что это должен быть Вася? — спросил я вдруг Нагорного.
Он посмотрел на меня, и сначала показалось, что это взгляд ненависти или змеи, смотрящей на жертву. Но Нагорный просто думал. Я чувствовал, что он понимает меня и просчитывает вариант, при котором мы должны предъявить начальству какого-то другого заложника, а моего Узника втихую освободить и отвезти до вечера в Пункт. Тогда все законы будут соблюдены, я спасен, а сам Нагорный — с жилплощадью. Я чувствовал, что он борется с Человеческим Фактором.
Он посмотрел на меня, и сначала показалось, что это взгляд ненависти или змеи, смотрящей на жертву. Но Нагорный просто думал. Я чувствовал, что он понимает меня и просчитывает вариант, при котором мы должны предъявить начальству какого-то другого заложника, а моего Узника втихую освободить и отвезти до вечера в Пункт. Тогда все законы будут соблюдены, я спасен, а сам Нагорный — с жилплощадью. Я чувствовал, что он борется с Человеческим Фактором.
— Кандидатуры есть? — наконец спросил он.
— 5 —Гул от направленного в монитор микрофона взлетел над берегом. Слился с ветром. Рома Шилдиков, солист «Дряхлеющей плоти», закончил песню, мутным глазом посмотрел на публику, словно хотел что-то добавить. Все замерли, и Рома медленно, как только можно медленно говорить одно слово, сказал:
— Спасибо.
Захлопали, но не активно. «Дряхлеющая плоть» играла старую программу, удивить народ было нечем, а хит «Корабли с моря» уже не работал. Всем, однако, было хорошо, погода стояла отличная. Студенты и престарелые хиппи расположились на живописном холме. Я забежал на бэкстэйдж, переключился на молодежный стиль общения, хлопнул по рукам ребят из организации, кивнул музыкантам.
— Как оно? — спросил я главного координатора Лешу Козина.
— Да, блин, тебя ждали, официально не открыли еще, вон Рома всех разогревал.
Я снял пиджак, накинул болоньевую куртку с символикой фестиваля. Открывать должен был я и главная звезда Колычского рока Вова Русин из «Мистического Путешествия».
— Где Русин? — спросил я.
Леша опустил глаза.
— Короче, такая фигня… Нет Русина.
— Что?!! — Я думал совсем о другом, мне по фигу был Русин, но я задал этот вопрос так, как будто фестиваль был целью моей жизни, а отсутствие Русина — ножом в сердце.
— Вчера, короче, сидели, обсуждали. Мы ему: ок, ты хэдлайнер, но двадцать песен — это ту мач, это же не твой концерт. Он сперва вроде даже согласился, но с учетом, что споет эту свою новую, которую я тебе ставил.
— А ты?
— А я не дурак, это же под Устную подпадает, оно мне надо? Ну и, короче, его с утра не было, не знаю, где он.
— Кто вместо него?
— «Совращенные заживо», но ты сам понимаешь: фестиваль без Русина — это…
И он произнес слово, которое я не могу привести в Письменной Речи.
Все время неподалеку от нас крутилась Алина, репортерша с телевидения. Я ее недолюбливал, потому что она вечно терлась рядом, как бы по своим делам, но было видно, что подслушивает. Ей почему-то казалось, что журналист — это что-то вроде шпиона, что информацию надо вынюхивать. Новости, добытые без шпионской романтики, ее не возбуждали.
Мы вышли на сцену с Антошей, солистом «Совращенных». Публика не ликовала и не свистела: в общем, встретила нас никак. Все понимали, что сейчас будут официальные слова, приготовились потерпеть. Ну а Антоша никогда не был особо популярен. Вернее, как — был, но в очень узком кругу у нас в Колыче металл сейчас не на подъеме.
Антоша прилип губами к микрофону, помолчал и еще медленнее, чем Рома Шилдиков, говорил «спасибо», сказал:
— Здравствуйте.
Народ захлопал, я бойко продолжил:
— От лица администрации я рад открыть уже шестой по счету фестиваль «Эхо Вудстока», хотя непосредственно в этом году было бы логично назвать его не Вудстоком, а Водостоком, потому что проблемы экологии…
Слава богу, текст был выучен давно. Я придумал его еще зимой, и хоть он был простой (его и учить-то было необязательно, можно было просто сказать все своими словами), я все же любил почему-то повторять его в течение последних месяцев, представляя себя на сцене.
Говорил автоматически, а сам неотрывно глядел на почти лысого старого рокера в первых рядах. Когда он поворачивался, видно было жиденький хвост волос за плечами. Я подумал, что десять лет назад сам носил такой и что хорошо, что постриг, а то с моей начинающейся лысиной это выглядело бы совсем некрасиво… Кандидатура…
…Вовка Русин, христосоподобный поэт, сволочь, любимец девушек. Одним взглядом гипнотизирующий зал, одним словом влюбляющий в себя, ведущий за собой. Я перестал играть на гитаре 10 лет назад, когда услышал его. Это было такой же ранней весной, в актовом зале «Молодости». Я простоял и молча прослушал весь концерт «Мистического Путешествия». Русин светился. Пел без футболки, вспотел, ребра ходили под полупрозрачной кожей, сердце поэта стучало громче барабанов.
Он пел лучше меня, писал лучше, девушки отдавались ему без счета. Сначала недели две у меня была депрессия, а потом я записался на первую ступень ГоПКРНЛ и стал делать карьеру. С самим Вовкой не был близко знаком. Уже потом встречались в гостях несколько раз, даже были представлены, но не думаю, что он меня помнил. Разве что позже, когда я стал курировать рок-клуб, и то не факт — Русин не ходил на официальные собрания, ему это разрешалось, потому что Колычский рок — это Русин.
Он был прекрасен во всем, хотя имел один недостаток.
Русин был дурак. При всем своем таланте он почему-то имел примитивнейшие представления о серьезных вещах, поэтизировал мир, который не понимал или понимал мозгом шестнадцатилетнего подростка. А продолжением этого недостатка был второй, вернее, вытекающий из первого «поднедостаток»: с ним невозможно было договориться. Видимо, потому, что ему ничего не было нужно. Он знал, что он гений, ему этого хватало, и он не шел никогда на компромиссы, потому что никто в материальном мире все равно не мог ему дать большего.
Помню, однажды на вечеринке у каких-то художников, глядя сквозь сигаретный дым на репродукцию Глазунова «Сто веков», Вова сказал:
— Столько людей… Не смогли спасти Россию… А ведь нужен-то всего один… Кто он?.. Где он?..
Тусившие по углам парочки сгруппировались вокруг. Русин продолжил:
— Вот я… Тоже… Пишу тонны текстов, а ведь если пишешь тонны, значит, не можешь сказать просто и коротко… Хочу написать хокку.
Певица Ленка, по прозвищу Челка, из «Косого пробора», прильнула к нему, как будто само слово «хокку» могло возбуждать.
— Одно только хокку, — продолжил Русин, — в котором было бы все… Одна мысль, но такая, после которой можно не писать.
— Так в чем проблема? — спросили его. — Напиши.
Русин помолчал, потянул жилы и ответил:
— У меня есть один образ. Но там три с половиной строчки. А нужно — три… Пока не получается.
— Ну, пусть будет четверостишие, — сказали ему.
— Я сказал: три с половиной. Не три и не четыре. Я между Европой и Азией, между двумя менталитетами. Я не могу договориться ни с одним из них.
В общем, Русин был дурак, с которым невозможно договориться.
Я вернулся к церкви. Первое, что увидел, — аккуратно припаркованную репортерскую машину с антенной на крыше. Водитель курил рядом. Я почему-то в первый раз вспомнил о своем водителе, который так и ждет техпомощи у реки. Ко мне кинулась Алина с оператором:
— Скажите, что здесь происходит? Как вы можете прокомментировать происходящее? И что может произойти в ближайшее время?
Нет таких слов в Письменной и Устной Речи, которые бы я мог здесь привести, чтобы выразить свои чувства в тот момент. Выследила…
— Как вы считаете, есть ли связь между происходящим и отсутствием Владимира Русина на фестивале?
Я едва сдержался и, нарушив закон об общении государственных работников с прессой, молча прошел к Нагорному. Было видно, что его до этого Алина уже достала.
— Теперь сложнее будет, — сказал он.
Да уж… Они с этой своей антенной уже могли выйти в прямой эфир и что-то сказать. Так просто их не выгонишь. Закон нарушим.
— Есть кандидатура, — сказал я Нагорному. Зашептал на ухо, что и как.
Вдруг позвонил БОПТ. Мы приникли к трубкам.
— Вы нарушили слово, — сказал он, — здесь пресса. Готовьтесь. Сейчас я убью заложника.
Мы переглянулись с Нагорным и вошли в церковь. Встали так, чтобы БОПТ мог нас видеть через камеру. Было тихо, толстые свечки, оставленные после отпевания, горели хорошо.
— Убивай, — сказал Нагорный, — только поможешь обществу.
БОПТ замолчал, он не был готов к такому повороту.
— Ошибочка у тебя вышла — не того захватил.
И Нагорный рассказал БОПТу все про Васю, что его и так государство должно расстрелять сегодня. БОПТ замолчал. Понял, что у него нет козырей и сейчас его уничтожат.
— Блефуете, — сказал он.
— Так не блефуют, когда разговаривают с такими психами, как ты, когда на кону жизнь человека. Давай кончай его скорее, если тебе еще одно убийство в суде нужно, а потом уже мы тебя возьмем. Или сам себя можешь грохнуть. Сахар, как говорится, по вкусу.
Бросил трубку. Слегка улыбнулся и нажал синюю кнопочку на рации. В церковь вошли человек двадцать экипированных бойцов с автоматами. Мы понимали, что БОПТ все видит. Нагорный не обращал внимания на мой истерический взгляд, ждал. Потом позвонил БОПТу сам.