— Просрался? — сказал он. — А теперь слушай, если хочешь остаться в живых.
— 6 —Нагорный выделил двух самых умных бойцов: Гаврилина и Михайлова. По моим данным, Русин мог быть либо дома, либо у своей девушки. Дома его не оказалось, а поехать к девушке было затруднительно, потому что, по тем же данным, их было несколько. У флейтистки из «Rain station» его не оказалось, поехали к Ане, фотографу городской газеты. Были, конечно, в штатском. Я и Гаврилин в масках, Михайлов — без, но в изменяющих внешность роговых очках.
— Кто? — спросил женский голос.
— Здравствуйте, — сказал Михайлов, — а можно поговорить с Володей Русиным?
Наступила тишина, потом зашуршали шлепки и нервный мужской голос сказал:
— Без меня никак?
Конечно, я сразу узнал его. Двадцать альбомов «Путешествия» были заслушаны до дыр.
— Никак, — ответил Михайлов.
— Представляю себе, — раздалось из-за двери, — сейчас отпел «Слепой дантист», потом «Заморозки на почве», потом опять что-то невнятное споет «Диск Ц»… «Семейству куньих» дадут Гран-при и — фейерверки! Никто не спросит: «А где «Мистическое Путешествие»?
— Мы за вами, — сказал Михайлов.
— Пять тысяч зрителей! Я представляю себе эту гору, эти лица, бессмысленные и холодные, как на картине Глазунова!
Стало окончательно понятно, что Русин думал, что мы от фестиваля и пришли его уговаривать. Это было хорошо.
— Откройте, пожалуйста, мы к вам.
Я и Гаврилин натянули маски плотнее, приготовились.
— А мне хорошо и здесь! Мне достаточно любви, воплощенной в слове, мне не нужно зрителей, чтобы слышать образы, не нужно зеркала, чтобы поверить в то, что я существую!.. Ладно, подождите…
Он ушел одеваться, и через несколько секунд раздался крик Ани:
— Ты относишься ко мне, как к пустому месту!
— Я к тебе отношусь хорошо! — закричал Русин.
— Как к пустому месту, ты ко мне относишься хорошо!
Русин оделся, подошел к двери и приник к глазку Михайлову даже в очках, даже через глазок стало не по себе от гипнотической русинской энергетики.
— Вы знаете, сколько строк в хокку? — спросил Русин.
Я показал Михайлову три пальца.
— Три, — сказал он.
— Ну ладно, уболтали, — раздалось из-за двери.
Потом, в машине, связанный, с надетым на голову пакетом, он сидел спокойный и даже немного счастливый, крутил головой, как бы смотря на нас, как на орудие в руках судьбы или даже в руках его самого — Русина.
— Во все века люди боялись живого слова, ибо оно крепче стали и дороже золота. Певцам отрезали языки и изгоняли прочь, — раздалось из-под пакета.
Да… Надо было рот заклеить. Мы никак не реагировали, чтобы не выдать себя.
— Прогнил режимчик, — опять раздалось, — это я вам Устно заявляю!
Стало ясно, что теперь Русин подумал, будто арестован за свои песни, а вовсе не захвачен террористами. Это могло стать проблемой, но и объяснять ему все прямо сейчас не хотелось, он мог запомнить мой голос. Я приложил палец к губам и приказал бойцам помалкивать.
Доехали, умудрились пройти садом и забрались в церковь с черного хода. Посадили Русина в католическую исповедальню, зияющую, как большое обугленное пианино среди светлых стен. Я снял дурацкую шапку, переоделся, просочился к Нагорному. Репортеры и люди из администрации собрались у автобуса. Аркадий Игоревич строго смотрел на меня из окна машины. Как будто я пригласил этих телевизионщиков!
— Мы ведем репортаж прямо от церкви Михаила Архангела, — сказала репортерша, — что же тут происходит, что с Володей?
«Значит, все-таки — церковь, не собор», — подумалось мне.
— Я ничего не могу рассказывать, — сказал Нагорный, — но вы можете снимать, согласно закону, естественно, с приличного расстояния. Сейчас свяжемся с захватчиками. Алло! — он взял свой телефон и стал изображать, будто разговаривает с террористом. — Говорит майор Нагорный!.. Да… Миллион… Вертолет… Слово офицера… Да… Чемодан… В будке… Без оружия… Слово офицера, — и широко улыбнулся репортерше: — Мы надеемся, что все закончится благополучно, а возмутительное похищение в день фестиваля только прибавит популярности нашему рок-движению.
Бойцы ОПСВНСП, конечно, строго проинструктированные, в полной боевой амуниции подошли к церкви. У Нагорного хорошо получалось, он нес набитый пустыми коробками чемодан, держался красиво. Мы встали у входа, солнце светило нам в спины. Вошли внутрь.
— Я без оружия, не стреляйте! — крикнул Нагорный.
— Чемодан оставь, как договорились, и подойди сюда! — ответил Гаврилин из исповедальни.
Нагорный поставил чемодан, сказал Русину:
— Мы вас забираем, на этом для вас все закончится.
— В этом не сомневаюсь!!! — ответила голова в полиэтиленовом пакете. — Не переживайте, вы ведь только выполняете приказ.
Русин по-прежнему считал себя арестованным спецслужбами.
— Да, это мой долг, — ответил Нагорный. — Вы в порядке?
— Вашими молитвами.
— Вас не били?
— Пока нет.
— Сейчас вы встанете и медленно пойдете к выходу. Медленно, иначе в вас могут стрелять.
— Нисколько не сомневаюсь… Днем раньше, днем позже.
Гаврилин и Михайлов вывели Русина в центр церкви. Нагорный поставил чемодан. Гаврилин подошел, чтобы взять его, и тут в церковь ворвался ОПСВНСП, их повалили, связали, надели типовые оранжевые МеСТО [35 — МеСТО — Мешок, Скрывающий Террориста от Общественности.], уволокли в автобус. По закону от 08.08.2022 до выяснения обстоятельств никто не должен видеть лиц террористов.
Русина бойцы стремительно вывели наружу, прикрыли телами, сняли пакет. Первое, что он увидел, был микрофон репортерши.
— Как вы, Володя?
— Нормально.
Он ничего не понимал, но перед микрофоном чувствовал себя хорошо. Отдышался.
— Вас били?
— Нет.
— Появитесь на «Вудстоке»?
— Посмотрим…
Репортерша повернулась к камере:
— Только что ОПСВНСП освободил рок-певца Владимира Русина, и сейчас с ним вместе мы отправимся на «Эхо Вудстока». Владимир, когда-то назвавший свою группу «Мистическое путешествие», вряд ли мог представить, что это путешествие приключится с ним самим. Следующее наше включение — на фестивале.
Его посадили в телевизионую машину, с боков втиснулись репортерша и оператор. Он иронично смотрел на них, как полчаса назад — на нас, своих похитителей. Взгляд его был холоден. Русин все время смотрел внутрь себя, поэтому не имело значения: кто рядом, день или ночь на дворе, надет ли мешок на голову.
Я заглянул в окошко машины и спросил:
— Володя, в порядке?
Он вспомнил меня.
— В нем.
— БОПТы вообще обнаглели, — сказал я, — до Колыча добрались.
В принципе, я рисковал, но Русин, как я уже говорил, был дурак и мог не догадаться, что был захвачен террористами. Нужно было вложить ему в голову правильную версию произошедшего. Потом добавил, чтобы не акцентировать на этом внимания:
— Пишешь что-то новое сейчас?
Русин коротко взглянул на меня.
— Хокку.
Машина увезла его на фестиваль.
Подошел Аркадий Игоревич, пожал мне руку.
— Ну что же, — сказал он, — с прессой не очень хорошо получилось, но победителей не судят. Давай оформляй БОПТа и дуй на свой фестиваль. Молодец…
Я боялся, что он спросит про Приведение. Он спросил:
— А что с Приведением? С почином?
Я соврал, как вру обычно, чтобы формально это не было ложью:
— С Приведением все хорошо… Сегодняшним числом.
Он уехал. Мы остались одни. Нагорный набрал БОПТа.
— Ну что, посмотрел киношку? А теперь спокойно выходите оба с поднятыми руками.
— Я не выйду, — ответил БОПТ.
Это было очень плохо.
— Мне терять нечего. Меня все равно расстреляют.
— Суд учтет… — начал я.
— Знаю я ваш суд, — сказал БОПТ, — сам десять лет отработал.
Ну тогда конечно, если отработал…
— У меня граната, — сказал он, — даже две. Как только начнете освобождать — всех взорву.
— Ясно, — сказал Нагорный, — сахар по вкусу.
Он отдал какие-то команды, и уже без лишней показухи бойцы собрались у входа. Двое держали гранатометы. Степан Алексеевич подошел к нам и прошептал:
— Вы не имеете права, если хоть одна пуля…
— Не одна, Степан Алексеевич, а много-много пуль, — ответил Нагорный, — он же террорист.
Батюшка подошел ко мне:
— Ну хотя бы вы…
— А что — я? Я штатский, я не командую.
— Вы не штатский, вы «в штатском»… Вы командуете… Я не позволю убить человека в храме. Тем более у себя в кабинете.
Я постарался объяснить:
— Он — смертник, понимаете? ИНООНЧ! Ни ангел, ни жертва!
— Это неважно, — сказал Степан Алексеевич, — разве можно убивать человека в храме? Это незаконно. Даже для вас, «в штатском».
— Он — смертник, понимаете? ИНООНЧ! Ни ангел, ни жертва!
— Это неважно, — сказал Степан Алексеевич, — разве можно убивать человека в храме? Это незаконно. Даже для вас, «в штатском».
— Вот я и хочу остаться «в штатском», а не штатским без зарплаты.
— Вы не понимаете… Чему учит нас Христос?
— Да поймите, что он должен был умереть сегодня в восемь, он живет по недоразумению. Его уже как бы нет по бумагам. Это не я, это государство решило.
— Слава Богу, я отделен от государства.
— А я, слава Богу, прикреплен!
— Но существуют шансы, что он останется жив?
— Существуют, — ответил я.
Дурацкий разговор получался. И главное, опять непонятно было, насколько мои действия законны.
— Какие шансы? — спросил батюшка.
— Всякие. В том числе — никаких.
Нагорный подошел, весь на нервах.
— Вы решили что-то? Я не могу по сто раз давать команды туда-обратно.
— Давайте поговорим спокойно, — сказал батюшка, — одну минуту.
— Я спокоен, — сказали мы с Нагорным одновременно.
— Как же так, — сказал Степан Алексеевич, — убивать человека в церкви?! Это незаконно!
Черт. По ходу, правда незаконно.
Нагорный тоже не был стопроцентно уверен, тем более что он был из ОПСВНСП, а не из ОПИПУЛ. Мы не знали, что делать.
— Смотрите, — вступил я, — давайте логически и по закону: один из них террорист, значит, его можно убить во время захвата, а второй — приговоренный к смертный казни, которого все равно надо убить. Значит, убить можно обоих.
— Но не в церкви же, — сказал батюшка, — для этого существуют специально оборудованные Пункты.
— И что вы предлагаете?
— Приговоренный он был до того, как его захватил террорист, — рассудительно произнес Степан Алексеевич, — а сейчас он по закону заложник, и его нужно освобождать. А вот когда освободите, он снова станет по закону приговоренный, тогда можно убивать, но, опять же, строго по закону и в специально отведенном месте.
Нищие на паперти притихли. Бойцы ждали, Нагорный пока не смотрел на них.
— У нас, по ходу, нормальное православное государство, а не компьютерная стрелялка, где каждый может спасать Вселенную как ему хочется, — завершил батюшка.
— Я не против, — сказал я, — я же не говорю, что прямо обязательно надо убить здесь. Давайте так и сделаем, строго по закону: освободим, а потом отвезем в Пункт. Главное — сегодня до двадцати одного.
Нагорный молча развернулся, ушел к своим бойцам, перекинулся парой слов с Гаврилиным и Михайловым. Вернулись втроем.
— Вы извините, но освобождать его мы не будем, — сказал Нагорный, — риск очень большой для личного состава. У него там может граната быть или, например, две гранаты. Могут погибнуть бойцы.
— Пардон, что вмешиваемся, — тихо сказал Гаврилин, — но правда: если бы он настоящий заложник был… Нормальный Человек… Ребенок… да тот же Русин — тогда понятно.
— А так, — продолжил мысль Михайлов, — получается, люди должны идти на смерть ради человека, которого надо освободить и через час расстрелять. Где тут гуманизм?
— А как вы тогда видите? — спросил Степан Алексеевич.
— Ну, боевыми методами: гранатой взрываем дверь и туда еще потом гранату… Или, например, две гранаты.
— Там иконы, — сказал Степан Алексеевич, — и евроремонт. Ваши действия подпадут под БУРС.
Ситуация была неоднозначная, а аргументы временно закончились. Большая стая воробьев сорвалась с земли и пронеслась мимо нас. Стало слышно все, даже ненужное, например, как нищие шептались вдалеке.
— Дорого у вас все. В Еропкино хлеб дешевле, — сказал один другому.
— Ну не хлебом же единым жив человек. Мясо у вас сколько стоит?
Вдруг словно из-под земли появился ксендз из костела — того, что за городом, за заводом кафельной плитки.
— Я дико извиняюсь, — сказал ксендз батюшке, — но у меня уже все высохло.
Я воспринимал все как во сне, но все равно понял, что речь идет об исповедальной будке, которую тот на время ремонта оставлял Степану Алексеевичу.
И тут то ли с того берега, то ли из-за далеких бессчетных изгибов Прощайки раздался шум. Показалось, будто гром прогремел или табун лошадей проснулся, попробовал копытами землю. Тогда я не мог знать, что происходит, узнал потом, просмотрев видеоматериалы.
Ксендз вежливо ждал в стороне. Нищие вежливо сидели на паперти. Все прихожане удалились в не контролируемый мной момент. Вечерело. Страхом веяло от каждого из нас, от недалеких кладбищенских крестов, от тех, кто заперся наверху. Я потянул Нагорного за рукав и отвел к небольшому садику в стороне от главного входа. Запахло корой и прошлогодней известью.
— Времени нет, — сказал я, — я так в Пункт опоздаю. Давайте штурмуйте.
— Ты шкура, — ответил он, — хочешь моих ребят на смерть послать? Понимаешь, какой это риск?
— Рисковать — ваша профессия, — сказал я и добавил: — Ты ведь будешь рисковать не за заложника, а за двухкомнатную на площади… Или парься в общаге до старости.
Нагорный потупил взгляд.
Шум нарастал, мы оглянулись. С не контролируемой пока стороны к церкви приближалась неведомая сила. Ее еще не было видно, но было уже очень хорошо слышно. Мы вышли за ограду, рядом стали батюшка, нищие и бойцы ОПСВНСП. Тысячи человек шли по Новому мосту с той стороны Прощай ки. Те, кто не попал на мост, плыли на лодках.
— Что это, сыночки, крестный ход? — спросила выросшая из-под земли согбенная старушка. Под тяжестью горба она даже не могла поднять голову и взглянуть вперед. — Рано же еще.
— Рано, — сказал нищий.
— А кто это, сыночки?
Нищий всмотрелся вдаль:
— Это Русин.
— 7 —Что происходило незадолго до этого на холме Единства, можно узнать по видеозаписям: и основным, которые писались для эфира, и с бэкстэйджа — для хроники. Взволнованная похищением Русина публика ждала, выступления остановились. Усилия Леши Козина развеселить людей ни к чему не привели. Ни ребят из «Быстрых углеводов», ни девчонок из «Имитации оргазма» не приняли. Все остановилось. Более того, пришлось вывести на большой экран прямую трансляцию новостей о захвате заложника. Так что освобождение Русина видел весь фестиваль: как с него срывали пакет, брали интервью. Улыбка Русина сияла шесть на девять метров.
Ждать его пришлось недолго. Как только телевизионная машина стартовала с церковного двора, колычане развернулись от экрана к реке. Еще через полминуты они увидели машину на холме, потом на мосту. Встали. Закричали. Заплакали.
Русин вышел, публика расступилась, и, словно посуху, Володя прошел к сцене, где уже стояли музыканты «Мистического путешествия». Люди могли молчать долго и готовы были слушать вместе с Русиным тишину ровно столько, сколько понадобится ему. Потому что он понимал в ней больше, потому что от Колыча до Старовятска это была его, Русина, тишина и ее нельзя было нарушать. Ее можно было только составлять и, если повезет, слушать вместе с ним.
— Как вы думаете, — сказал Русин, — почему я не ношу черные очки?
Последнее закатное солнце озарило его лицо.
— Потому что они мне не идут? Нет. Не поэтому… Может быть, они вредят зрению? Нет, не вредят… Где же разгадка?
Никто не знал разгадки. Река плескалась о берега, слезы подступали к глазам.
— Дело в том, что в очках я вижу мир не таким, какой он есть на самом деле.
Люди еще не понимали смысла аллегории, но понимали, что нужно следовать словам Русина, движению его и своей души. Тысячи рук сняли тысячи очков и, стараясь не шуметь, спрятали их в сумочки и карманы. Звукорежиссер за пультом за неимением очков снял бейсболку.
— По той же причине, — сказал Русин, — я не ношу плеер.
Уже не дожидаясь толкований, все сняли с шеи наушники, звукооператор снял свои большие, профессиональные.
— Конечно, — продолжил Володя, — приятно слушать музыку, гуляя на природе и по городу. Конечно, музыка приятнее, чем шум машин и лесопилок… Но ведь именно шум машин и лесопилок и есть звук города на самом деле. Так же как слепящий, а не приятно приглушенный свет — это свет на самом деле.
Так почему же мы ради сиюминутных ощущений не хотим открыть себя реальности, жить и любить на самом деле?
Кто-то не выдержал. Раздался стон, истерика преданности.
— Самоубийство — не выход, — сказал Русин, — ведь это не будет смерть на самом деле.
Музыканты стояли молча, понимая, что тут уже не до песен. Козин ушел со сцены, понимая, что тут уже не до фестиваля. Русин уткнулся губами в микрофон.
— Вы собрались здесь, чтобы слушать музыку… Вы любите искусство… Но ведь искусство не имеет никакого отношения к жизни… Сказать по правде, и жизнь не имеет никакого отношения к жизни.
Те, кто еще сидел, встали. Подошли совсем близко к сцене.