— По еврейскому закону это браком не считается. Венчайся со мной. Мне не нужны американские бумажки.
— Никакой раввин не будет венчать без свидетельства о браке. Здесь Америка, а не Польша.
— Я найду раввина.
— Это многоженство. Двоеженство.
— Никто не узнает. Только мама и я. Мы съедем с квартиры, а ты можешь выступать под любым именем, под каким хочешь. Если тебе так дорога эта крестьянка, можешь ходить к ней раз в неделю. С этим я смирюсь.
— Рано или поздно меня посадят и депортируют.
— Никто тебя не посадит. У нас не будет официальных бумаг, и никто не сможет доказать, что мы муж и жена. Ксубу[71]можешь сжечь сразу после свадьбы.
— Ребенка нужно регистрировать.
— Это мы придумаем. Довольно того, что я согласна делить тебя с этой мерзавкой, с этой проходимкой. Выслушай меня. — Маша внезапно сменила тон: — Я уже час тут сижу и думаю. Если ты даже на это не согласен, уходи и больше не появляйся. Решено. Я пойду к доктору, который сделает мне операцию, а ты больше на глаза мне не показывайся. Если я даже этого не могу от тебя добиться, значит, твоя любовь гроша ломаного не стоит. Клянусь своим праведным отцом, что я от этого не отступлюсь. Даю тебе минуту на размышление. Да или нет. Если нет, то одевайся и уходи, я больше не хочу тебя видеть ни секунды.
— Что ты кипятишься? Ты хочешь, чтобы я нарушил закон. Я буду бояться полицейских на улице.
— Ты так и так их боишься. Отвечай четко!
— Да.
Маша надолго замолчала.
— Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? Мне не надо будет завтра начинать сначала?
— Нет, решено.
— Ставлю тебе ультиматум. Я решила. Завтра же поговорю с Леоном, чтобы он дал мне развод. Если не даст, объявлю ему войну не на жизнь, а на смерть.
— Что ты сделаешь? Застрелишь его?
— На это я тоже способна, но есть и другие способы.
— Какие способы?
— Он вне закона, нечист, как свинья. Если захочу, его завтра же вышлют из страны. Он живет по поддельным документам. Из него такой же доктор, как из меня профессор. В Польше он сидел за коммунизм, хотя его коммунизм такая же ерунда, как и все другие «измы». Он хотел завести ребенка, просто жаждал, но я не хотела иметь ребенка от шарлатана и тряпки. Я его напугаю, и он даст развод. А потом мы с тобой поженимся.
— По еврейскому закону ребенок все равно будет считаться незаконнорожденным. Сейчас ты чужая жена.
— Еврейский закон и все другие законы волнуют меня, как прошлогодний снег. Я ему не жена, и он мне не муж. Что мне до закона, написанного парочкой святош? Я это делаю для мамы, и только для нее.
— Ну, хорошо.
— Я знаю, ты думаешь, что я тебя принуждаю, заманиваю в сети. Напрасно ты так думаешь: я тебя не неволю. Я буду тебе хорошей женой. Лучше, чем ты можешь себе представить. Мне известны все твои мысли, так вот, завести со мной ребенка — это не такая трагедия, как ты себе вообразил.
— При чем тут трагедия?
— Все само собой получается. Весь мир заводит детей. Никто не хочет одинокой старости. Леон хотел восьмерых, а не одного. Наш ребенок может оказаться гением.
— Скорее, он будет идиотом.
— От идиота всегда можно избавиться. Может, когда-нибудь жизнь станет лучше? Бог не мог создать этот мир только для Гитлера.
— Он точно создал его не для евреев.
— Ты еще полюбишь своего ребенка. Ты будешь обожать его. Если будет мальчик, назовем его в честь моего отца. Подожди, я закурю.
Маша встала с кровати и долго возилась в темноте. Запел петух, и ему сразу же ответили другие петухи. Бледно-голубой свет проникал через окно. Ночь закончилась. Все птицы разом принялись щебетать. Герман не мог больше оставаться в постели. Он встал, надел брюки и ботинки и открыл дверь.
Природа казалась увлеченной предрассветной работой. Луч солнца изобразил детский рисунок на ночном небе — смесь полос, пятен, мазков и красок. Выпала роса. Над озером клубился белый, как молоко, туман. На ветке дерева рядом с бунгало расположилось несколько маленьких птичек. Они широко открывали нежные клювики, а мама уже принесла им червячков, стебельки и держала корм в клюве. Она летала туда и обратно с тем усердием, которое характерно для всякого главы семейства.
Над озером всходило солнце — пурпурная лампа, свежевычищенная, полная новых, никогда не стареющих сил. На поверхности озера заплясали огоньки. Стволы сосен украсились золотыми и огненными нитями. На каждой иголочке сверкали драгоценные камни. С какой-то ветки упала шишка, полная семян и готовая дать рождение новой сосне, если для этого будет место и удачное стечение обстоятельств.
Маша вышла на улицу босяком, в длинной рубашке и с сигаретой во рту:
— В этом мире не может быть совсем темно…
Часть вторая
Глава пятая
IГерман снова собирался в дорогу. Он сказал Ядвиге, что едет на Средний Запад и пробудет там целую неделю, до Кущей. Без особой необходимости он придумал новую ложь о том, что станет продавать Британскую энциклопедию. Ядвига не могла отличить одну книгу от другой, и этот вымысел был совершенно бесполезен, но Герман уже приобрел привычку выдумывать разные небылицы. Должно быть, в этом была какая-то практическая цель. Ложь устаревает, ее надо бесконечно обновлять.
Поскольку Ядвига не знала, что такое энциклопедия, это иностранное слово показалось ей подозрительным. В последнее время у нее появилось много претензий к Герману. Он провел в дороге весь первый день Новолетия и половину второго дня. Ядвига приготовила к празднику голову карпа, яблоки в тесте, яблоки с медом, все точно, как научила ее соседка, а Герман, похоже, торговал книгами даже в праздник. Он приехал на следующий день усталый и даже не взглянул на Ядвигину стряпню.
Соседки по дому, говорившие наполовину на идише, наполовину по-польски или по-русски, часто убеждали Ядвигу в том, что у ее мужа, скорее всего, есть коханка, любовница. Одна еврейка посоветовала Ядвиге найти адвоката, подать на развод и получать от Германа алименты. Другая взяла Ядвигу с собой в синагогу послушать шофар. Ядвига стояла среди женщин и, когда затрубили в шофар, разрыдалась. Звук шофара сочетал в себе крик, плач и предостережение. Он напомнил Ядвиге о Липске, о войне, о смерти отца и о муках ада.
Пробыв несколько дней дома с Ядвигой, Герман снова собрался в путь. Как ни странно, на этот раз он уезжал из Нью-Йорка не ради Маши, а чтобы навестить Тамару, которая сняла на две недели бунгало в Катскильских горах. Поэтому пришлось солгать и Маше: Герман якобы ехал на два дня в Атлантик-Сити вместе с рабби Лемпертом на конференцию раввинов.
Это была неумелая выдумка. Даже раввины-реформисты никогда не устроили бы конференцию во время десяти Дней трепета, но с тех пор, как Маша получила развод от Леона Торчинера и готовилась к венчанию с Германом по прошествии девяноста дней после развода[72], она стала мягче и перестала устраивать сцены ревности. Казалось, беременность изменила ее характер. Она выбросила из головы все горькие воспоминания, все претензии к людям и к Богу. В ней появилась женская мягкость, Маша перестала ссориться с Германом и уже заранее вела себя как жена. По отношению к матери она тоже стала терпимее. Маша нашла раввина — беженца, согласившегося провести венчание без официального бракосочетания.
Теперь, когда Герман сказал, что должен сопровождать рабби Лемперта в Атлантик-Сити и вернется к Судному дню, Маша не стала докучать ему расспросами, не искала противоречий в его словах, как это случалось раньше. Герман сказал, что раввин заплатит ему за поездку пятьдесят долларов. Они нуждались в деньгах.
Вся затея была полна опасностей. Герман пообещал Маше, что позвонит из Атлантик-Сити, а оператор междугородней связи обычно сообщает, откуда звонят. Кроме того, Маша могла позвонить в офис рабби Лемперта и узнать, что тот остался в Нью-Йорке. Но раз уж Маша так и не позвонила реб Аврому-Нисону Ярославеру, зачем ей звонить рабби Лемперту? Видимо, несмотря на все подозрения, Маша доверяла Герману.
И потом, когда опасности подстерегают на каждом шагу, одной опасностью больше или меньше, уже не имеет значения. В Нью-Йорке у Германа было две жены, и он готовился венчаться с третьей. Хотя Герман боялся последствий своего поведения и скандала, который рано или поздно разразится, ему стала даже нравиться эта конспирация, когда один неверный шаг, ошибка или простая забывчивость могли привести к краху. Иногда он продумывал все заранее, иногда импровизировал. Подсознание Германа — или как там оно называется — служило ему исправно, чем часто удивляло его. Он говорил, не осознавая того, к чему его слова могут привести, и только позднее соображал, на какие хитрости решился его язык словно сам по себе. За всей этой путаницей скрывалась логика. Удача сопутствовала Герману, а может, он заключил договор с дьяволом?
Герман мог бы с легкостью избавиться от Тамары. Она несколько раз повторила, что, если ему нужен развод, она готова развестись, не создавая дополнительных сложностей. Но этот развод не спасет Германа. Разве закон отличает многоженство от двоеженства? К тому же развод стоит денег, и Герману пришлось бы предъявить документы, которые только усугубят его положение. Таким, как он, лучше не связываться с чиновниками или, как он мысленно сформулировал: лучше не трогать, чтоб не пахло. Единственное его спасение — в инерции, в сохранении статус-кво, чтобы все оставалось на своих местах.
Помимо этого Герман воспринимал возвращение Тамары как мистическое явление. При встрече с ней он каждый раз заново переживал чудо воскрешения из мертвых. Иногда при разговоре с Тамарой у него возникало чувство, будто он вызвал ее дух во время спиритического сеанса. Он не раз забавлялся мыслью о том, что Тамары на самом деле уже нет в живых, а к нему вернулся лишь ее призрак.
Подобно некогда им любимому философу Шопенгауэру, Герман интересовался оккультизмом и соответствующей литературой. В городской библиотеке на Сорок Второй улице он искал книги о телепатии, ясновидении, духах, полтергейсте и любых других паранормальных явлениях. Коль скоро официальные религии не оправдали себя, а философия занялась самоуничтожением, оккультизм остался единственным прибежищем искателей истины. Тамарино возвращение было похоже на вмешательство потусторонних сил.
Души существуют на разных уровнях. Тамара вела себя — по крайней мере, с виду — как живой человек. «Джойнт», заботившийся о беженцах, платил ей ежемесячное пособие. Дядя, реб Авром-Нисон Ярославер, тоже помогал деньгами.
Тамара обосновалась на пару недель в Маунтиндейле, в бунгало рядом с еврейской гостиницей. Она не хотела жить в общем здании и питаться со всеми в столовой. Хозяин гостиницы, польский еврей, согласился приносить ей в бунгало горячую еду два раза в день. Герман пообещал приехать на день-другой. Тамарино пребывание в гостинице уже подходило к концу, сразу после Судного дня она намеревалась вернуться в Нью-Йорк. Герман получил от нее письмо на свой адрес в Бруклине, в котором она с вежливым укором спрашивала, почему он не выполняет свое обещание. Тамара написала: «Я думала, что ты приедешь ко мне на кейвер-овес[73]».
Деваться было некуда. Герман оставил деньги Ядвиге и заплатил за квартиру в Бронксе. Тамаре в подарок он купил книгу с рассказами о нацистских лагерях. Герман положил в рюкзак рукопись для рабби Лемперта, которую намеревался отредактировать или вовсе переписать.
Он приехал на автобусную станцию слишком рано. Сел на скамейку, поставил в ноги рюкзак и стал дожидаться объявления посадки на автобус. Прямого автобуса в Маунтиндейл не было, предстояло ехать с пересадкой.
Герман купил еврейскую газету, в которой прочитал только заголовки. Содержание новостей никогда не меняется: Германия отстраивается, союзники и СССР прощают нацистам все их преступления. Каждый раз, когда Герман читал подобные новости, у него перехватывало дыхание. В нем пробуждались фантазии о мести, он представлял, как выдумает способы погубить целые армии, разрушить предприятия, предать суду всех тех, кто участвовал в уничтожении евреев. Он стыдился этих наивных фантазий, которые рождались в его голове по малейшему поводу. Но сколько бы он их ни прогонял, они одолевали его с неизменной настойчивостью.
— Да, я совсем не взрослею, — бормотал Герман. — Так и остался маленьким мальчиком…
Герман услышал объявление о своем автобусе и побежал к выходу. Он оказался первым пассажиром и занял место у окна. Герман по-прежнему радовался поездке, как ребенок. Он положил рюкзак на багажную полку, и на душе вдруг стало легко и приятно. Он не заметил, как зашли другие пассажиры. Здесь говорили на идише, читали еврейские газеты. Автобус тронулся в путь, из полураскрытого окна подул ветерок, донесся запах травы, деревьев и бензина.
Путь до Маунтиндейла, который обычно длится пять часов, занял на сей раз целый день. Автобус подъехал к какой-то станции, на которой следовало подождать следующего. На улице было по-летнему тепло, но день уже становился по-осеннему короче. После захода солнца появился полумесяц, но и он вскоре зашел, ночь была темной и звездной. Водитель погасил свет в салоне, потому что он мешал ему на узком и извилистом шоссе. Мимо окна проносились темные леса. Внезапно на пути возник освещенный отель. На веранде мужчины и женщины играли в карты. Через минуту они исчезли из виду. Это было похоже на мираж. Вскоре опять стало темно.
Пассажиры постепенно выходили из автобуса, каждый со своим багажом, со своим чемоданом, они исчезали в ночи. Герман остался один в автобусе. Он сидел, прислонившись лицом к стеклу, и пытался запомнить каждое дерево, каждый куст, каждый камень на дороге, словно Америка катилась к закату, как некогда Польша, а он, Герман, хотел зафиксировать в памяти как можно больше деталей… Разве наша планета рано или поздно не погибнет? А Солнечная система — разве это не атомная бомба замедленного действия? Где он об этом читал? Вся Вселенная переживает процесс взрыва. Ночная меланхолия охватила небо. Звезды пылали, как поминальные свечи в космической синагоге. Да, Тамара права. Он едет к ней на кейвер-овес.
Стало светло, автобус остановился у отеля «Палас», где Герману надо было выходить. Герман увидел здание, в точности похожее на те, мимо которых он проехал: та же веранда, те же столы и стулья, мужчины и женщины, такая же увлеченность карточной игрой. «Как возможна, — спрашивал себя Герман, — такая одинаковая бездомность? Неужели индивидуальность не существует в Америке? Может быть, автобус ездил кругами вокруг одного и того же отеля?» От долгого сидения ноги у Германа затекли, он поднялся по широкой лестнице с юношеской нерешительностью.
Вдруг появилась Тамара в белой блузке, темной юбке и белых туфлях. Она загорела, сменила прическу и выглядела моложе. Тамара подбежала к Герману, выхватила у него рюкзак и представила его женщинам, игравшим в карты. Женщина, на которой холодным вечером был лишь купальный костюм и наброшенный на плечи пиджак, взглянула последний раз в свои карты и обратилась к Герману хриплым голосом:
— Как же вы оставили такую красивую женщину одну так надолго? Мужчины слетаются на нее, как мухи на мед.
— Что же ты так долго не приезжал? — спросила Тамара, и эти слова, польско-еврейский акцент и знакомая интонация разрушили все мистические иллюзии. Она не призрак с того света, а настоящая женщина во плоти. Тамара выглядела здоровой и полной сил, она поправилась. — Ты голоден? — спросила Тамара. — В столовой для тебя оставили обед.
Она взяла его под руку и повела в столовую, где горела только одна лампа. Столы были заранее накрыты для завтрака. Кто-то еще возился на кухне. Оттуда слышались голоса и шум льющейся воды. Тамара, видно, здесь уже освоилась.
Она пошла на кухню и вскоре вернулась с молодым человеком, несущим поднос с ужином для Германа: половинку дыни, бульон с лапшой, курицу с морковкой и компот с кусочком бисквита. Тамара подшучивала над ним, а молодой человек отвечал ей остроумно и доброжелательно. «Для мертвой она выглядит слишком живой», — подумал Германа. В этот момент он заметил на руке у молодого человека синюю татуировку с номером[74].
Официант вскоре ушел, а Тамара замолчала и приняла серьезный вид. Ее лицо изменилось. Куда-то пропала та моложавость, которую Герман заметил по приезде. Исчез даже загар. Под глазами появились круги. Тамара сказала:
— Ты видел этого парня? Он был практически в печи, еще минута, и от него бы осталась горстка пепла.
IIТамара лежала на кровати, а Герман — на раскладушке, которую она поставила для него в своем бунгало. Оба не могли уснуть. Герман задремал было на минуту, но вздрогнул и проснулся. Раскладушка под ним скрипела и трещала. Герману что-то снилось, но он забыл, что именно, в памяти осталось только чувство страха. Тамара спросила:
— Ты не спишь?
— Усну как-нибудь.
— У меня есть снотворное. Если хочешь, я дам тебе таблетку. Я их тоже принимаю, но они больше не действуют. Я принимаю одну, другую, но все равно не сплю. А уж если засыпаю, то это не сон, а погружение в хаос. Подожди, дам таблетку.
— Не надо, Тамара, обойдусь.
— Что, так и будешь ворочаться всю ночь?
— Если ты пустишь меня к себе, то я засну.
Тамара долго молчала.
— А какой в этом смысл? Тебе нужна жена, а я, Герман, мертва. С мертвой спать невозможно. Хотя я тоже уже спала с мертвецами.
— Кто же тогда я, Тамара? Тоже мертвец.
— Что? Да, два мертвеца идут плясать… Я думала, ты, по крайней мере, верен Ядвиге.
— Я тебе обо всем рассказал.
— Да, рассказал. Когда-то я помнила все, о чем мне рассказывают, а теперь можно говорить со мной часами, но в голове ничего не остается. Слова потеряли свой смысл. Они скатываются с меня, как вода с жирной поверхности. Я понимаю каждое слово по отдельности, но все вместе не укладывается у меня в голове. Если тебе неудобно на раскладушке, иди ко мне. Что может случиться? Ничего.