— Кто же тогда я, Тамара? Тоже мертвец.
— Что? Да, два мертвеца идут плясать… Я думала, ты, по крайней мере, верен Ядвиге.
— Я тебе обо всем рассказал.
— Да, рассказал. Когда-то я помнила все, о чем мне рассказывают, а теперь можно говорить со мной часами, но в голове ничего не остается. Слова потеряли свой смысл. Они скатываются с меня, как вода с жирной поверхности. Я понимаю каждое слово по отдельности, но все вместе не укладывается у меня в голове. Если тебе неудобно на раскладушке, иди ко мне. Что может случиться? Ничего.
— Ну…
В темноте Герман встал с кровати. Он почувствовал дрожь в коленях и слабость в ногах. «Что я делаю? — спросил он себя. — Это полная бессмыслица». Герман забрался под одеяло и ощутил тепло от Тамариного тела. От нее веяло чем-то, о чем он уже успел забыть за годы разлуки, — женщиной, матерью, родным когда-то человеком.
Тамара лежала на спине и не двигалась. Края одеяла были заправлены под матрас, образовывая то, что здесь называют конвертом. Герман улегся на бок лицом к Тамаре. Он не дотрагивался до нее, но ощущал полноту ее грудей. Герман сам не мог понять, испытывает ли желание по отношению к Тамаре или нет. Он лежал тихо и смущенно, как жених в первую брачную ночь. Годы, словно ширма, отделяли его от Тамары.
Одеяло мешало Герману, и он хотел попросить Тамару вытащить его из-под матраса, но ждал. Тамара сказала:
— Как долго мы не лежали рядом? Кажется, лет сто.
Ее голос задрожал. Герман подумал и сказал:
— Не прошло и десяти лет.
— Да? Ты прав. Мне они кажутся вечностью. Только Бог может вместить столько в такое короткое время.
— Ты все еще в Него веришь?
— Не спрашивай меня, не спрашивай. После того, что случилось с детьми, я перестала верить. Где я была в сороковом году в Судный день? Уже в России. В Минске. Шила белье на фабрике и зарабатывала на жизнь, как получалось. Я жила за городом у гоев. Когда наступил Судный день, я решила, что не буду поститься. Зачем? Для кого? Да и соседям не стоило показывать, что я религиозна. Но как только настал вечер и я представила, что где-то евреи произносят Кол-нидрей[75], у меня еда в горле застряла.
— Ты говорила, что Довидл и Йохведл приходят к тебе…
Герман тут же пожалел о собственных словах. Тамара не пошевелилась, только кровать заскрипела. Пружины матраса вибрировали и стонали, словно сама постель была потрясена этими словами. Тамара словно прислушалась и подождала, пока скрип прекратится, потом произнесла:
— А ты мне поверишь? Лучше я не буду рассказывать.
— Я верю. Те, кто во всем сомневаются, способны верить всему.
— Правда? Даже если я захочу тебе рассказать, я не смогу. Этому есть только одно объяснение: я сумасшедшая. Но безумный разум — это все-таки разум. Безумство тоже где-то рождается.
— Когда они приходят? Во сне?
— Не знаю. Я же тебе сказала, что не сплю, а погружаюсь в хаос. Иногда как будто падаю в бездну. Я падаю и падаю, а дна все не видно. Потом остаюсь висеть в воздухе. Это просто пример. Со мной столько всего происходит, что я всего не упомню, да об этом и не расскажешь. Дни я еще как-то проживаю, а ночи полны ужасов. Каждая ночь по-разному: другие страдания, другие страхи. Я знаю, с точки зрения нормального человека мне надо обратиться к врачу, к психиатру. Но чем он мне поможет? Все, на что он способен, — это дать болезни латинское название. Одно название, другое название. Я хожу к врачу за одним рецептом — на снотворное. Ты спросил о детях. Да, они приходят. Иногда я провожу с ними всю ночь.
— О чем они говорят?
— Они болтают ночь напролет, но когда я просыпаюсь, ничего не помню. А если и помню хоть пару слов, то потом забываю. Остается только чувство того, что они где-то здесь и хотят общаться со мной. Иногда я гуляю с ними или летаю, сама не знаю. Еще я слышу музыку, но это странная музыка, беззвучная. Мы доходим до черты, через которую мне не переступить. Они вырываются от меня и перелетают на другую сторону. Что там, я не помню. Гора или еще какая-то преграда. Иногда мне кажется, будто там лестница, что-то вроде винтовой лестницы, и кто-то выходит им навстречу, ангел или призрак. Что бы я ни говорила, Герман, все будет неправдой, потому что все это так странно, что никакими словами не опишешь. Конечно, если я сумасшедшая, то это часть моего безумного вымысла.
— Ты не сумасшедшая, Тамара.
— Ну, спасибо. Разве мы знаем, что такое безумие? Раз уж ты здесь, придвинься поближе. Вот так, чтобы мне не было страшно. Я не буду тебя сторониться. Я годами жила с мыслью, что тебя нет в живых, а с теми, кто на небесах, свои счеты. Когда я узнала, что ты жив, я уже не смогла обратно перестроиться.
— Дети никогда не говорят обо мне?
— Кажется, нет. Но я точно не знаю.
Наступила тишина. На улице стоял ночной покой, даже сверчки затихли. Герман различил журчание, напоминающее звук ручейка или водосточной трубы. Он долго прислушивался к нему. В животе заурчало, но он не знал, у него или у Тамары. Герман почувствовал зуд, ему хотелось почесаться, но он сдержался. Герман не думал, но какой-то процесс происходил в его голове. Вдруг он сказал:
— Тамара, я хочу тебя спросить.
При этом он сам не знал, о чем именно собирается спрашивать.
— Да? Ну, спрашивай.
— Почему ты осталась одна?
Тамара не ответила. Не слыша ее дыхания, Герман заподозрил, что она задремала. Он было решил, что не дождется ответа, но внезапно Тамара заговорила ясным и бодрым голосом:
— Я уже говорила тебе, что для меня любовь не спорт.
— Что это значит?
— Я не могу хладнокровно начинать отношения с тем, кого я не люблю. Очень просто.
— Значит, ты еще любишь меня?
— Этого я не говорила.
— За все годы у тебя не было мужчины? — спросил Герман с дрожью в голосе, стыдясь своих собственных слов и того смятения, которое они в нем вызывали. Ему показалось, что Тамара вот-вот разозлится на него и закричит, но Тамара только кашлянула.
— Зачем тебе это знать?
— По крайней мере, я имею право знать правду.
— Нет никакой правды.
— Брось эту философию. Отвечай просто и ясно.
Тамара помедлила.
— А что бы было, если бы у меня кто-то был? Ты выпрыгнешь из кровати и пойдешь пешком в Нью-Йорк?
— Нет, Тамара, я даже не стану тебя осуждать. Со мной ты можешь быть абсолютно откровенной.
— А потом будешь называть меня проституткой или не знаю кем еще.
— Нет. Раз ты не знала, что я жив, о какой проституции может идти речь? Самые праведные жены после смерти мужей снова выходят замуж.
— Да, верно.
— Так каков твой ответ?
— Почему ты так дрожишь? Ты совсем не изменился.
— Отвечай ясно и четко! — велел Герман.
— Да, у меня кто-то был.
Тамара выговорила это почти со злостью. Она быстро перевернулась на бок лицом к Герману и еще ближе пододвинулась к нему. Герман различил в темноте блеск ее глаз. Матрас принялся странно шуршать и трястись. Поворачиваясь, Тамара коснулась своим коленом колена Германа, и у него по спине побежали мурашки. Его сердце вздрогнуло, как перышко, и остановилось.
— Когда? Как?
— В России. Все там же.
— Кто это был?
— Мужчина, не баба.
В Тамарином ответе слышался сдерживаемый смех вместе с раздражением, даже презрением и злорадством. Герман с трудом выговорил:
— Один? Несколько?
Тамара нервно вздохнула:
— Тебе незачем знать все в подробностях.
— Если уж начала, рассказывай обо всем.
— Ну, несколько.
— Сколько?
— Правда, Герман, к чему это?
— Говори сколько!
— Подожди, сама не помню.
Наступила тишина. Тамара считала про себя. Германа пронизали боль, печаль и желание. Он лежал, стыдясь капризов собственного тела, возбуждения и мимолетных прихотей того, что называют нервной системой. Он удивлялся разладу внутри себя самого. Одна половина его существа горевала о страсти, которую уже невозможно обрести заново, о предательстве, которое, каким бы маленьким и ничтожным оно ни было по сравнению со всеми злодеяниями мира, оставит пятно греха на всех грядущих поколениях. Другая половина его существа жаждала погрузиться в порок, испить до дна и усугубить этот позор. Он услышал Тамарин голос:
— Трое.
— Трое мужчин? Ну…
— Я не знала, что ты жив. Ты плохо обращался со мной. Все эти годы ты мучил меня. Ты ушел от детей, отправился изучать философию.
— Да, да.
— Я знала, что, если бы ты был жив, ты бы сделал то же самое. И ты поступил так же — женился на маминой прислуге.
— Ты знаешь, в каких обстоятельствах.
— У меня тоже были свои обстоятельства.
— Ну ты и проститутка!
У Тамары вырвалось нечто, похожее на смех.
— Разве я не говорила?
И она протянула руки к Герману.
Герман погрузился в тяжелый сон, но кто-то разбудил его. Он открыл глаза и в темноте не мог понять, кто его будит. Он даже не мог вспомнить, где находится. Это Ядвига? Или Маша? Голос показался ему чужим и знакомым одновременно. «Я связался с какой-то незнакомой женщиной? — спросил себя Герман. — И где я?» Его охватила амнезия, продлившаяся всего несколько секунд. Ах да, это Тамара! Он спросил:
— Что тебе нужно?
— Я хочу, чтобы ты знал правду. — Тамарин голос звучал торжественно и немного дрожал, словно она едва сдерживала слезы.
— Какую правду?
— Правда в том, что у меня никого не было. Никаких трех мужчин, ни одного и даже ни половины, — сказала Тамара. — Никто даже пальцем до меня не дотрагивался. Это чистая правда!
Герман задумался и припомнил. Тамара не лежала, а сидела на кровати. В темноте он ощутил ее настороженность и решимость не дать Герману заснуть, пока тот ее не выслушает. Его охватила злость и отвращение. Он произнес:
— Ты лжешь!
— Не лгу. Я тебе сказала об этом при нашей первой встрече, но заметила твое разочарование. Что ты за извращенец?
— Я не извращенец.
— Мне жаль, Герман, но у меня никого не было. Я чиста, как в день нашей свадьбы. Я говорю, что мне жаль, потому что, если бы я знала, что ты почувствуешь себя обманутым, я бы, наверное, сделала это ради тебя. Желающих было хоть отбавляй.
— Ты столько болтаешь языком, что я больше тебе никогда не поверю.
— Ну и не верь. Я тебе сразу сказала правду, еще у дяди. Наверное, мне надо было описать выдуманных мужчин, чтобы доставить тебе удовольствие, но у меня не хватает фантазии для подобной лжи. Герман, ты знаешь, как дорога мне память о наших детях. — Тамарина интонация изменилась. — Я бы скорее позволила отрезать себе язык, чем осквернить их имена, но я беру Довидла и Йохведл в свидетели того, что никто даже не дотрагивался до меня. Не думай, что мне легко было избегать мужчин. Люди занимались любовью на полу, в хлеву, в кладовках и подвалах, просто сношались друг с другом, как животные. Женщины отдавались едва знакомым мужчинам. Но когда кто-либо пытался сблизиться со мной, я его отталкивала. Передо мной каждый раз возникал образ наших детей. Я знала, что им бы это не понравилось. Я клянусь Богом, детьми, святыми душами моих родителей, что ни один мужчина не поцеловал меня за все эти годы! Если этой клятвы недостаточно, чтобы ты мне поверил, прошу тебя, оставь меня. Сам Бог не может потребовать от меня более сильной клятвы.
— Я верю тебе.
— Говорю тебе: это могло бы произойти, но какая-то сила удерживала меня. Что это была за сила, мне до сих пор не известно.
— Моя сила.
— Да? Может быть. После той ночи среди трупов граница между жизнью и смертью стерлась для меня. Живые казались мне мертвецами, а покойники оживали. Я часто думала о том, что где-то у меня есть муж, хотя была уверена в том, что не осталось и следа от твоих костей. Как это понять?
— Это не нужно понимать.
— Герман, мне надо еще кое-что сказать тебе.
— Что еще?
— Прошу тебя, помолчи, не перебивай меня. Перед приездом в Америку доктор из консульства осматривал меня и заключил, что я полностью здорова. Я пережила все: голод, эпидемии. В России мы работали на тяжелых работах, ты даже себе не можешь представить на каких. Я пилила дрова, рыла ямы, возила камни на тачках. Ночью вместо сна мне часто приходилось присматривать за больными, умиравшими на соседних нарах. Нужно иметь железное здоровье, чтобы все это преодолеть. Я никогда не знала, что во мне скрыты такие силы. Скоро я пойду работать, и какой бы ни оказалась здешняя работа, она будет легче прежней. Я не хочу брать деньги у «Джойнта», а те несколько долларов, что дядя мне всучил, я ему верну. Говорю это к тому, что я, упаси Бог, не буду обращаться к тебе за помощью. Когда ты рассказал, что зарабатываешь на жизнь писанием книг для какого-то раввина, который потом издает твои работы под своим именем, я представила себе твое положение. Это бессмысленно, Герман, это никуда не ведет. Если бы мы жили вместе, я не позволила бы тебе так опуститься. Я думаю о тебе. Я думаю о тебе все время и переживаю. Ты губишь себя, Герман, ты убиваешь себя!
— Я не убиваю себя, Тамара. Я уже, слава Богу, конченый человек.
— Что будет с тобой дальше? Мне не следует этого говорить, но и молчать нельзя. Я не могу быть ни с кем другим, кроме тебя. Для меня это так же очевидно, как то, что сейчас на дворе ночь.
Герман ответил не сразу. Он закрыл глаза, пытаясь хоть на секунду продлить свой сон. При этом он размышлял. Ему стало смешно от запутанного положения, в котором он оказался, и от Тамариной искренности.
— Герман, мне больше незачем жить. Я провела здесь почти две недели, ела, гуляла, купалась, беседовала с разными людьми. При этом я постоянно спрашивала себя, зачем я все это делаю. Для кого и зачем? Я пробовала читать, но книги мне тоже наскучили. Женщины все время обхаживали меня, подыскивали мне занятия, но я отшучивалась и отвечала им словами, которые для меня ничего не значили. Герман, дорогой, у меня нет другого выхода. Я должна умереть.
Герман сел:
— Что ты будешь делать? Повесишься?
— Почему нет? Если веревка может положить этому конец, слава веревочнику! Мне уже давно надо было это сделать, но там у меня была надежда. На что я надеялась, сама не знаю. Я хотела обосноваться в Израиле, но, когда я узнала, что ты жив, все изменилось. Теперь у меня нет надежд, а без надежды жить невозможно. От этого умирают быстрее, чем от рака. Я наблюдала это много раз, но видела и обратное. Одна женщина в Джамбуле лежала при смерти, буквально находилась в агонии. И вдруг она получает письмо и посылку с продуктами из-за границы. Когда ей сообщили об этом, она пришла в себя и постепенно поправилась. Доктор написал об этом случае в Москву.
— Она еще жива?
— Она умерла от дизентерии год спустя.
— Тамара, у меня самого нет надежд. Единственное, что со мной могут сделать, это посадить в тюрьму и депортировать.
— За что посадить? Ты никого не обворовал.
— У меня две жены, а скоро будет еще третья.
— Третья? Кто эта третья? — спросила Тамара, едва выговорив эти слова.
— Маша, женщина, о которой я тебе рассказывал.
— Ты же сказал, что у нее есть муж.
— Он развелся с ней. Она беременна.
Герман сам не знал, зачем выдает Тамаре все свои секреты. Должно быть, у него была потребность поделиться с кем-то, похвастаться своими сложностями, а может быть, он хотел шокировать ее своим распутством. Тамара принялась раскачиваться на кровати. Загудели пружины матраса, вся кровать затряслась, затрещала и завибрировала, как при землетрясении. Тамара сказала с некоторой долей иронии:
— Ну, мои поздравления, ты станешь отцом.
— Я с ума сойду, в этом горькая правда. А может, я и так сумасшедший.
— Да, ты не в себе. А все же в чем смысл?
— Она боится делать аборт. К таким вещам человека нельзя принуждать. Она хочет, чтобы ребенок родился в браке. У нее религиозная мать.
— Да? Все возможно. Я должна поклясться, что больше ничему не буду удивляться. Завтра ты получишь развод! — Тамара говорила возбужденно. — Избавишься хоть от одной напасти. Тебе не надо было приезжать ко мне в такой ситуации, но говорить с тобой о морали — это как обсуждать цвета со слепцом. Ты всегда такой был? Или на тебя так повлияла война? Я уже точно не помню, каким человеком ты был раньше.
— Ты хотела сказать: каким нелюдем.
— А в чем разница? Одни моменты своей жизни я помню в точности, с миллионом деталей, а другие — полностью позабыла. Осталась лишь пустота, огромный пузырь. А с тобой что? Ты такой легкомысленный или просто любишь мучиться?
— Я попал в тиски и не могу высвободиться.
— Что за тиски? От меня ты скоро освободишься. От Ядвиги тоже просто избавиться. Дай ей денег и отправь обратно в Польшу. Для нее это тоже не жизнь. Она сидит одна в квартире. Крестьянке необходимо работать, рожать детей, с утра выходить в поле, а не сидеть взаперти, как зверь в клетке. Так можно и свихнуться. Если тебя, не дай Бог, посадят, что станется с ней?
— Тамара, она спасла мне жизнь.
— Поэтому ты ее губишь?
— Да, в этом есть логика.
— Насколько же человек может выжить из ума!
Герман не ответил. Должно быть, начинало светать, потому что Герман вдруг увидел Тамарино лицо. Его черты постепенно проступали из темноты: пятно здесь, пятно там, как картина в процессе создания. На него глядели ее светлые широко раскрытые глаза.
Вдруг на стене напротив окна показался солнечный блик, похожий на пурпурную мышь с ушами, мордочкой и хвостиком. Только теперь Герман почувствовал, что в бунгало очень холодно. Он обратился к Тамаре:
— Приляг, а то простудишься.
— Черт меня не берет.
Несмотря на это, они снова улеглись в кровать, и Герман накрыл себя и Тамару шерстяным одеялом. Он обнял Тамару, она не стала сопротивляться. Герман грелся рядом с ней, прислонившись лбом к ее щеке. Мысль о том, что Тамара знает все его тайны, сближала их. В нем снова пробудилось желание обладать ее телом. Герман целовал ее в полусне, прижимаясь к ее груди. Они лежали молча, парализованные сложностью ситуации и противоречивыми прихотями плоти.