– Хочешь солдатика выеть, кукленыш? – осведомилась Эмилия.
– Да, пожалста, мадам.
Она присела, и с супругом они теперь оказались лицом к лицу.
– Возможно, мальчик дело говорит, и вам действительно лучше съебаться, муженек.
Яго не сразу воздвигся на ноги, а когда ему это удалось, схватил со стола платок и выбежал из портомойни, ревя на ходу от ярости.
– Рассердился, – заметил Харчок.
– Это с ним часто, – ответила Эмилия. – Внушительно ты писькой машешь.
– Спысиб. Хоть одним глазком тогда?
– Ну, ты ж заслужил, нет? Только сперва сядь, детка, а то кошек распугаешь.
* * *Шайлок провел два беспокойных месяца – от дочери ни слова, но вот сегодня, зябким зимним утром два крупных еврейских брата, Хам и Яфет, пришли к его порогу с известием от его друга Тубала. Им надлежало встретиться в Риальто в полдень. Ростовщик надел теплый плащ, подбитый мехом, нанял гондолу с закрытой каютой и на встречу явился на час раньше. А потому топал ногами и дул на руки, пока не заприметил друга, который волокся по мосту Риальто. Шайлок бросился ему навстречу и запыхался, пока взбирался по ступеням на середину моста, где они и встретились.
– Что нового, Тубал? Нашел ты мою дочь?[197]
– Шайлок, ты слишком суетишься, может, зайдем куда-то внутрь, где тепло, там сядешь, отдохнешь.
– Я должен знать немедля. Что с Джессикой? Ты нашел ее на Кипре, как рассчитывал?
– Новости нехороши. Слыхать слыхал о ней во многих местах, но разыскать не удается[198]. Я раскинул щупальца своих доносчиков по гавани во все стороны, за вести сулил им серебро, но пришли известия не по морю, не с Кипра, как мы думали, а от сухопутных путешественников, из Генуи.
– Из Генуи? Она там пленница?
– Нет, но пленника она там повидала – и пленника она купила там. Идет слух, что выкупом она отдала все твои сокровища – там драгоценностей и золота на две тысячи дукатов, все, что забрала с собой. И на тамошней площади еще выменяла обезьянку за сине-золотое кольцо.
– Мое сокровище? Моя дочь? Мои дукаты? Две тысячи дукатов? Ты терзаешь меня, Тубал. Это моя бирюза. Мне подарила ее Лия, когда я еще был холостой. Я не отдал бы этого кольца за целый лес обезьян[199]. Это просто буря невзгод. Моя дочь! Мои дукаты!
– И одевается она пиратом.
– Моя дочь – пират! Ты вонзаешь в меня кинжал. Значит, я никогда уже не увижу моего золота[200]. И дукатов нет, и дочь моя – пират.
– Но есть и хорошие новости. И у других людей бывают несчастья[201].
– Да, да, что, что? Несчастье, несчастье?[202] Чье это несчастье добрая весть для меня – коли не скажешь, что арестовали этих мерзавцев, дружков Антонио, что похитили мою дочь?
– Принес я вести о несчастиях Антонио. Он, как я слыхал в порту, потерял корабль, шедший на Александрию. Кораблекрушение, груз затонул. Его потери больше наших. Кредиторы Антонио клянутся, что ему не избежать банкротства[203].
– Благодарю тебя, добрый Тубал! Добрые вести! Добрые вести! Ха-ха! Очень рад этому! Я его истерзаю! Я его замучаю! Я рад этому![204] А нечего было забирать у меня Джессику и делать из нее пиратку, мою родную дочь, а ведь против нее никакого удовольствия, никакого мщения[205], так пусть же молот справедливости обрушится на Антонио. Это мне радость[206].
– Но, увы, еще скверные новости.
– Сквернее?
– То золото, что ты ссудил Антонио, было моим. Оно тоже причитается.
– А, я вижу, и тебе подфартило, Тубал, – произнес Шайлок, протыкая пальцем дыру в небе. – Сколько сочувствия прольет на тебя жена, когда ты ей расскажешь, с каким трудом пришлось тебе сдерживать улыбку, когда ты говорил мне, что мне шандец. У меня были друзья получше, Тубал.
* * *– Ты был прав, – произнес мавр. – Они и впрямь хотят начать священную войну. Крестовый поход, на коем наживутся.
– Так ты заковал Яго в цепи и пытал его, пока он не сознался? – Я стоял на стуле в комнате военных советов, а портной размечал обмылком мой новый шутовской костюм. Тот оказался слишком для меня велик. – Отлично поработал, Отелло.
– У меня нет доказательства, что Яго к этому причастен.
– Кроме того, что он, блядь, мне сам рассказал, только потому, что думал, будто меня сейчас убьют.
– Ты не всегда надежен, малыш. Питье и горе могут затуманить рассудок человека.
– Тогда откуда ты знаешь?
– Мой флот на юге остановил одно судно Антонио, шедшее курсом на Александрию. Оно по самые леера было загружено громадными брусьями французского и английского дуба. Лоцман признался, что груз предназначен генералу мамелюков.
– Растопка? Подмостки? Офигенски огромный деревянный сфинкс? Египтяне любят своих клятых сфинксов – это львы с девчонскими мордашками и сиськами. Вкусы дегенеративные, если тебе интересно мое мнение, но… – Я мысленно обозрел собственный опыт совокуплений с мифическими существами и пересмотрел скоропалительное осуждение египетских сфинксоебов. – Так лес этот для?..
– Дуб – для строительства осадных машин – катапульт, баллист и фрондибол. Для таких крепких устройств в Египте нет подходящего дерева – да и у мусульман леса вообще не очень водятся. Антонио продает стройматериалы мусульманам для создания оружия к войне, в которую венецианцы надеются втянуть христиан. Чтоб христиане ее и начали.
Я посмотрел сверху на лысину портного, затем на мавра.
– А не стоит ли нам, быть может, чуть затруднить работу лазутчиков под твоим командованием?
– Он не говорит на этом языке.
– Понятно. – Портному же я сказал: – Оставь, портной, побольше припуска вокруг гульфика, мне нужно там больше места для расширенья, когда твоя дочка начнет полировать коренья всему полку.
Портной быстро глянул на меня снизу вверх и вернулся к работе – чиркал мылом и закалывал булавками. Мавр вздел бровь, словно бы говоря: «Ну?»
– Он либо не понимает, либо смирился с тем, что его дочь потаскуха.
Похоже, тут портной закончил. Улыбнулся, отступил и подал мне знак, чтоб я снимал костюм, – теперь он заберет его с собой и приступит к ушивке. Сложил его и вышел из залы, поклонившись Отелло и ухмыльнувшись мне.
– Значит, священная война начнется все равно, только твой тесть сбросил этот бренный шум[207], да симпатичный шут уцелел в их подлейшей ебатории гнуснейшего пошиба. Война, которая натравит церковь на твой народ, Отелло.
– Я не мусульманин, Карман.
– Ну, ты и не христианин, ешкин дрын, правда же? А все мои знакомые друиды бледней снежинок, поэтому я бы сказал, что ты чуть более засмолен для такого убежденья. И ты ж не иудей, верно? Нет, конечно, у тебя нет желтого колпака. Если только… – Я уставил в мавра стальной, однако любопытствующий взгляд. – Отелло, у тебя есть секретный желтый колпак?
Мавр расхохотался – скорее хриплым кашлем, – потом ответил:
– Нет, шут, в моей философии богам нет места. Смотреть на мир я научился у старого раба, рядом с которым был прикован на галерах. Он с отдаленнейшего Востока был. И научил меня, что коли я страдаю, так и все страдают, а если страдает кто-либо один, то с ним страдаю и я. Мы все – части единого, и в любой миг темная кожа моя соединяет меня со всем на свете, и светлым, и темным, и всё на свете, светлое и темное, – части меня. Поэтому вредить человеку, вообще какому-то существу – это невежество к собственной своей природе, это вред себе и всему остальному. Вот во что я верю.
– Правда? А как это помогало в пиратстве?
– Реальность часто неуступчива. – Он пожал плечами.
– Дык, отлично сказано, мавр! – Тут рассмеялся и я. Видимо, его философия служила ему так же верно, как мне моя, коя до Корделии и после сильно скверного обращения со мной в моем церковном детстве сводилась к тому, что меня безвольно и спотыкуче тащило по жизни свирепым хером. И лишь время от времени я останавливался отвратить несправедливость, спасти терпящего бедствие или пожрать.
– Так твои матросы, значит, потопили корабль Антонио? – уточнил я.
– Нет, сообщили, что очень трудно утопить судно, по мачты груженное высушенным лесом. – Мавр опять сверкнул своей пиратской ухмылкой. – Но говорили, что оно два дня горело до ватерлинии – и еще дымилось на горизонте, когда мои корабли оттуда ушли.
– А ты не думаешь, что дожев совет все трусики на себе в клочья порвет из-за того, что ты потопил венецианское торговое судно?
– А что они скажут? Папа запретил христианским государствам торговать с мамелюками – под угрозой отлучения. Мои корабли выполняли папскую буллу. Спасали души.
– Ну, если это не целая гора утиных мудей, то – пиратство по христианской булле? Джессика будет в восторге.
– Так, теперь что касается твоей части нашей сделки, шут. Ты рассказал девушке о ее суженом, как обещал?
– В некотором смысле – да. Она знает.
– И тебя теперь ненавидит, я полагаю.
– Я не говорил ей, что он был мерзавец, или что убит моей рукой, а вместо этого рассказал, что погиб он, доблестно защищая меня от своих дружков-убийц.
Мавр поразмыслил, искоса глядя на меня, словно в дверь совались своею эспаньолкою сомненья.
– Сдается мне, ты к ней больше расположен, чем готов признать.
– Для этого нет места. Сердце мое полно скорбью по Корделии и жаждой мести. А она – досадное напоминанье о надеждах.
Отелло подошел к креслу у стола и сел. Похоже, чело его вмиг отяготилось бременем гораздо тяжче, нежели командование военным флотом. Он сказал:
– Не понимаю я женщин, Карман. За столько лет на полях брани я научился понимать природу мужчин, но женщина для меня – все та же головоломка. Дездемона загоняет меня в тупик.
– А, стало быть, она марает мавра, так сказать. Я как-то куролесил с одной шлюшкой, так она меня не только в тупик ставила, но разок привязала в подземелье на два дня, голышом, без пищи и питья. В следующий раз, когда она тебя загонит в тупик, попроси веревки не так затягивать.
– Загнать в тупик – это не в угол ставить. Я имел в виду, она меня сбивает с толку.
– А. Ну, это совсем другое дело, не? Но знавал я многих женщин – великое их множество, если уж на то пошло, – и могу сказать, что загонять нас в тупик – это у них, Отелло, в натуре. Они по самой сущности своей прелестные полоумницы. Но из них всех Дездемона прелестней многих и далеко не так полоумна.
– Прелестна ли она, коль неверна?
– Дездемона?
– Да.
– Неверна тебе? Обманывает тебя с другим?
– Да.
– Херня на постном масле!
– Однако есть у меня подозренья.
– А доказательств нету?
– Другие говорили.
– Если ты про монашкин костюм, то это я придумал, целиком и полностью.
– Да не монашкин костюм. Монашкин костюм просто…
– Потря́сен! Я знал, тебе понравится. Надо было заставить ее загнать тебя в тупик прямо в монашкином костюме – и чтоб отчитывала тебя по-латыни, а сама тем временем имала тебя до потери мозга.
– Загонять в тупик не это значит!
– Ну ладно. Так ты готов обвинить свою жену в неверности – твою жену, кто ради тебя отринула всю Венецию, не уступила самым могущественным мужам республики, и все – ради тебя, мавра. Это ее ты хочешь обвинить, без всяких доказательств и улик, поверив чьему-то замечанью, однако ж Яго – известный тебе как мерзавец, головорез и предатель, – для его обвиненья моих слов тебе мало? Уважь хотя б мое сужденье в этом, Отелло, если не что-то большее, иначе будешь ты дурак.
– Я видел, как на балконе она беседовала с Микеле Кассио. А потом пришла ко мне и просила за него. Чтоб я его простил.
– Это оттого, что она добра, и справедлива, и милосердна, и ее саму облыжно осуждали за одну видимость, и потому что она тебя любит и хочет, чтоб ты тоже был добр, справедлив и милосерден. А кличку тебе придется подбирать свою, Отелло, «Черный Дурак» занята мной. Хоть ты и черен, и дурак.
Мавр дал голове своей соскользнуть с рук и стукнулся лбом о стол.
– Я дурак, – послушно сказал он.
– Не выйдет переметнуться на другую сторону, раз я сейчас выигрываю.
– Нет, ты прав, я точно дурак. Я обидел любовь своими подозреньями. Даже не знаю, что мне делать теперь. Я ж воин, речь моя груба и не так гладка, как у тебя.
– Ты всегда это говоришь, но мне кажется, мы оба знаем, что отговорить ты способен и сиськи у кабацкой потаскухи.
– Я к тому, что у меня нет опыта просить прощенья. Вот ты что делал, когда обидел свою еврейку?
– Для начала она не моя еврейка, она просто еврейка, и я, говоря строго, ее не обижал, хотя она и впрямь на меня сердится за то, что я затянул и сообщил ей о Лоренцо не сразу.
– А ты, меж тем, просто не хотел ей делать больно.
– Именно! И кроме того, она отчасти недовольна, что я спустил все золото ее отца.
– За которое генуэзцы освободили очень важного пленника.
– Что, очевидно, для нее не имеет такого значения, как для тебя и меня. Кстати, об оном. Позволь-ка я схожу за спасенным мною венецианцем. – И я направился к двойным дверям залы.
– А прощенье? – не унимался мавр.
– Лучше все свалить на обезьянку. Если получится. Давай я приведу венецианца.
– А штаны сначала не наденешь? – спросил мавр.
– Да он тут рядом сидит, с Харчком.
– Он ждал все это время?
– Ну, три месяца он просидел с Харчком в тюрьме, еще несколько минут в его компании не сведут его с глузда. – Я выглянул в щель между створками и позвал: – Эй, вы двое, заходите. Генералу нужно с вами повидаться.
Первым вошел Марко Поло, за ним – Харчок, и оба грубо проигнорировали присутствие венецианского главнокомандующего. Похоже, их отвлек тот факт, что я совершенно голый.
– Ох, ебать мои чулки. Ладно, надену каких-нибудь штанов. Хотя я же в кинжалах, нет? – (Я был в них, да. Нет смысла в примерках шутовского наряда, если под ним я не могу спрятать кинжалы.) – Благородному господину даже про ебаную философию не поговорить – вы, пуританские пиздюки, непременно будете осуждающе пялиться на его уду d’amore.
– Это, блядь, французский, – пояснил мавру Харчок. Затем, словно видя Отелло впервые, добавил: – Дракон, которого Карман дрючил, тоже был черный.
Мавр поднял голову от стола.
– Что? – И встал навстречу путешественнику.
– Не обращай внимания, у него водобоязнь. Отелло – Марко Поло. Марко Поло – Отелло, – поспешно вмешался я, натягивая парусиновые штаны, которые снимал ради портного.
Путешественник и генерал обменялись любезностями и наговорили взаимных комплиментов репутациям друг друга, после чего принялись рассказывать байки о тех местах, где каждый побывал, и людях, которых встречали. Я сказал:
– Поло, а дайте-ка мне шкатулку из вашей котомки? Отелло, ты должен это видеть. Я тут подумал о требушетах, что ты хотел поставить себе на корабли.
Марко Поло извлек красную лакированную шкатулку, украшенную черным драконом, и я от нее отмахнулся.
– Да не эту, другую. Вы с ума сошли? – Он протянул мне черную шкатулку, крупнее предыдущей, размерами со стопу взрослого человека. Я отколупал с нее крышку и из обитого мягким отсека вытащил четыре круглых бумажных кулька, не больше ногтя каждый. Один кинул на пол и отскочил, когда он разорвался у моих ног. Поднялось облачко дыма. Другой я кинул под ноги Харчку, и он съежился от хлопка и дыма. После чего я сделал обратное сальто и шваркнул два оставшихся в тот миг, когда приземлился на ноги. В ушах зазвенело от грохота.
– Катайцы это называют «драконьей пудрой», – сказал Марко Поло. Посмотрел на меня. – Хотя к драконам никакого отношения не имеет.
Отелло посмотрел на все это, подождал. Он не говорил ни слова. Я поднес ему шкатулку и взял щепоть порошка из другого ее отделения.
– Не впечатляет, я знаю. Лишь несколько ее крупинок в пакете и мелкий щебень. Когда камешки бьют по крупинкам, те с хлопком загораются. Трюк фокусника, верно? Но вообрази, что будет, если пудры будет побольше и в сосуде.
Я вытащил из шкатулки небольшой цилиндрик бумаги – с мой большой палец толщиной, на бумажке – катайские знаки. Из цилиндра торчал навощенный шнурок, пропитанный черной пудрой.
– Пока вот столько, смотри.
Я отыскал глазами в углу залы турецкую вазу высотой мне по грудь, а из миски на столе схватил дыню. Раскрутив ее на пальце, я поджег фитиль бумажной гильзы – он зашипел и заплевался искрами. Я подбежал к вазе, бросил туда гильзу и быстро пристроил дыню в горловине сосуда. И поскорей отбежал в сторону.
– Не тревожьтесь, – сказал я. – будет громко. Когда Поло нам показал, я тоже вздрогнул.
– А я описялся, – сообщил Харчок.
Через секунду оглушительно громыхнуло, и ваза разлетелась на мелкие осколки, усеявшие собой всю залу, включая нас. Дыня спокойно обрушилась на то место, где раньше стояла ваза, а теперь в пространстве размещались клякса фаянсовой пыли да помятая с одного боку дыня.
Отелло покачал головой, стараясь унять звон в ушах. Мы все как-то пытались справиться с этим высоким протяжным нытьем после взрыва.
– В общем, – сказал наконец я, – мне казалось, что это не совсем так должно сработать, но возможности сам видишь. Там была едва ль чайная ложка пудры, и содержалась она лишь в бумаге. А если упаковать ее в крепкую сталь или каменное ядро и метнуть в противника из какой-нибудь твоей военной машины, полагаю, изумление сотрется с их физиономий очень не сразу.
– Катайцы отправляют самолетные трубки с этой пудрой, сделанные из бамбука, на сотни ярдов в воздух, – сказал Марко Поло. – Устрашающее орудие войны может получиться.
– Это я вижу, – сказал Отелло. – Не хотел бы я сражаться с неприятелем, который первым овладеет этой пудрой.
– Именно поэтому ни один другой солдат на Западе этого пока не видел, – сказал я.