На некотором удалении от Черткова — а это, вне всякого сомнения, был он — стояли две группы молодых людей, заметно дистанцирующихся друг от друга. О характере их взаимоотношений свидетельствовало ещё и то, что каждая компашка старалась не смотреть в сторону соседей.
Чертков, продолжая вскапывать грядки, что-то негромко втолковывал младшему поколению, внимательно ловившему каждое его слово. А когда один из гостей что-то брякнул невпопад, может, даже и непроизвольно, он с кряхтеньем разогнулся и плашмя огрел того лопатой. При этом все, в том числе и пострадавший, сохраняли каменное выражение лица.
Заметив остановившегося у калитки Кондакова, Чертков быстренько свернул сходку, и не потому, что испугался стражей закона, а просто нашёл подходящий повод, чтобы избавиться от докучливых посетителей.
— Домой валите! — велел он в самой категоричной форме. — И чтобы по дороге никаких разборок. Если опять спор возникнет, в шахматы играйте или канат перетягивайте. Хватит крови! Страна большая, делов на всех хватит. И помните, что отныне я вас всех на особом контроле держу. И тебя, Хасан, и тебя, Скоба.
Молодые уркаганы рассыпались в выражениях благодарности:
— Спасибочки, Василь Антипыч! Наше вам с кисточкой! Может, надо чего?
— Мне навоз нужен, да где же вы его, дурогоны, достанете, — сказал Чертков. — Заставить каждого из вас штаны спустить и по хорошей куче сделать — так у меня тогда вообще ничего, кроме чертополоха, не вырастет. Ладно, ступайте с глаз долой! Ко мне солидные люди заявились, не чета вам.
Бандиты цепочкой потянулись со двора, и каждый из них, проходя мимо Кондакова с Людочкой, уважительно раскланивался.
Когда джипы тронулись, всячески мешая друг другу, Чертков сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Всех их клятв только до околицы и хватит. А потом опять мясорубка начнётся. Хоть на цепь этих мазуриков сажай… Ну заходите, чего за калиткой стоять, — последние слова, естественно, относились к только что прибывшей парочке. — Али стесняетесь?
— Ждём, когда душок от твоих гостей выветрится. — Кондаков, что называется, зашмыгал носом. — Они что, и за рулем от водяры не просыхают?
— А кого им бояться? Автоинспекция ваша ими давно куплена. На постах честь отдают, я сам видел. Эх, нет в стране порядка!
— Кто же спорит, — развёл руками Кондаков. — То ли дело в прежние времена! Взять хотя бы июльский указ сорок седьмого года, по которому ты первый срок тянул. Украл в поле ведро картошки — и на двадцать пять лет в Республику Коми. Красотища! Внукам своим закажешь, если, конечно, жить останешься.
— А я, например, ни о чём не жалею. — Чертков отставил лопату в сторону. — Вся жизнь на свежем воздухе прошла, в трудах праведных, без всяких там злоупотреблений. Здоровый сон, здоровая пища, раз в неделю лекция для повышения идейного уровня, через десять дней баня. Для души крысу дрессированную имел. Сохранился, как колбаса в холодильнике. Хоть сейчас могу с тобой силушкой померяться.
— Поздно. Теперь я могу с тобой только умом меряться, — сказал Кондаков, первым подавая руку.
Чертков ответил тем же, но предварительно тщательно вытер свою мозолистую длань о рубашку. При этом Людочка успела заметить, что наколки на кистях его рук были куда более содержательными, чем у Гобашвили.
Хозяин провёл их на веранду, заодно служившую и летней кухней. Всё здесь было по-тюремному скудно и сурово — солдатский чайник, чугунная сковородка, жестяные кружки, миски аналогичного качества, алюминиевые ложки, стёртые, словно зубы старого мерина.
Поправляя свою незамысловатую утварь, Чертков сказал:
— Я бы вас угостил, но ты ведь зэковский закон знаешь — выставляет не хозяин, а гость.
— Знаю, дорогой, — ответил Кондаков и, расстелив на кухонном столе газету, стал выкладывать на неё свои дары. — Вот тебе «грузинский веник» — чифирь заваришь. Вот хлеб-черняшка. Вот селёдочка ржавого посола. Вот конфеты-подушечки для дамы…
Только после этих слов Чертков обратил внимание на Людочку, словно досель её вообще не существовало.
— Доброго здоровьица, мамзель… А тебе она кто — внучка или однохлёбка?
— Сослуживица, — Кондаков напустил на себя строгий вид. — Скоро меня на должности сменит. Вот, натаскиваю её перед пенсией.
— Ну если у вас в ментовке все такие соберутся, то преступность моментально капитулирует! — Чертков пододвинул Людочке самую добротную из своих табуреток. — Пожалте, мамзель!
— Благодарю. — Людочка устроилась поудобнее и, следуя указаниям Кондакова, обвела веранду взыскующим взором.
На это проницательный Чертков отреагировал следующим образом:
— Напрасно стараетесь, мамзель. Оружие и наркотики я при себе отродясь не держал, а общак совсем в другом месте спрятан.
Тем временем пакет Кондакова окончательно опустел, и он извиняющимся тоном произнёс:
— Вот только «сучка» нигде не смог раздобыть. Наверное, его уже и не производят. Думаю, жидкость для чистки стекла вполне сгодится.
— Сойдёт! Она даже чуток помягче будет, — сказал Чертков, вытирая посуду краем скатерти. — А почему «Беломора» не прихватил? Ты же знаешь, что я ничего другого курить не могу.
— Обижаешь! — Кондаков выложил на стол несколько непрезентабельных папиросных пачек. — По нынешним временам большая редкость. У широкой публики спросом не пользуется.
— Да, забывают люди истинные ценности, — пригорюнился Чертков. — А ведь я однажды за пару таких папиросок последний бушлат на кон поставил.
Спустя четверть часа незамысловатое угощение было готово — в самой вместительной из кружек настаивался чёрный, как дёготь, чифирь, селёдку разложили на ломтиках чёрного хлеба, подушечки высыпали в миску, стеклоочиститель, на самом деле являвшийся обыкновенным техническим спиртом, разлили в щербатые чашки. От себя Чертков добавил холодной картошки, шматок солёного сала, блюдечко мёда и банку домашнего хрена, оставшуюся в подвале после прежних хозяев.
— Ну, за встречу! — с чувством произнёс Чертков. — И вы, мамзель, не кривитесь. Пригубить придётся. В ментовке трезвенники долго не держатся.
Кондаков под столом ухватил Людочку за колено, что, надо полагать, служило призывом к более лояльному поведению, но в ответ получил такой пинок ногой, что едва не расплескал содержимое чашки. Чертков между тем уже выдул свою порцию, сверху «отполировал» её чифирем и взялся за селёдку — по виду не атлантическую и не тихоокеанскую, а скорее всего печорскую, якобы целиком уничтоженную ещё в середине двадцатого века.
— Шикарно! — сказал он, сплевывая рыбьи кости в кулак. — Давно такого удовольствия не имел. Как будто бы снова в молодость вернулся… Спасибо тебе, Фомич! Ещё бы в морду от вертухая получить да в картишки сыграть на интерес.
— Это мы запросто, — пообещал Кондаков, вновь наполняя чашки. — Только ещё по разу вмажем.
— Пётр Фомич, вам же пить нельзя! — Людочка опять лягнула его под столом.
— Мне и жить нельзя! — бодро ответил Кондаков. — А ведь живу зачем-то.
— Ну не понимаю я вас! — воскликнула Людочка, — Оба вы люди не бедные, в магазинах сейчас всего полно, так зачем же травиться всякой гадостью! — она брезгливо отодвинула от себя селёдочный хвост, за которым по газете действительно тянулся ржавый след.
— Эх, молодо-зелено! — Чертков задымил вонючим «Беломором». — У каждого поколения свои понятия о счастье. Зачем мне всякие разносолы, если я полжизни мечтал о куске черняшки, а вот именно такую селёдочку первый раз попробовал в лагерной больничке, когда от цинги загибался. Кроме зэков, её только сторожевые собаки жрали.
— Всё познаётся в сравнении, — подтвердил Кондаков. — Интересно, что сказал бы по этому поводу великий Джу Си?
— Он сказал бы: «Между небом и землёй нет такой глупости, которую нельзя было бы возвести в ранг мудрости», — печально промолвила Людочка. — С вами поневоле философом станешь.
После третьей чашки Чертков расчувствовался до такой степени, что, задрав штанину, продемонстрировал шрам от пули конвоира, стрелявшего в него при попытке побега январским днём шестидесятого года, как раз на Крещение.
После пятой ветераны дуэтом спели душевную песню «Как бы ни был мой приговор строг, я вернусь на родимый порог и, мечтая о ласке твоей, вновь в окно постучу…»
После седьмой хозяин выразил желание станцевать с Людочкой танго, мотивируя это так: «Никогда не приглашал ментов на амурный танец!» — однако под давлением Кондакова вынужден был отказаться от своей идеи.
Когда литровая бутыль опустела на две трети, Чертков сказал, для пущей убедительности стукнув кулаком по столу:
— А теперь выкладывай, какого рожна явился? Проси всё, что не идёт вразрез с воровским законом.
Кондаков, как мог, изложил свою просьбу, а затем её в других, более доходчивых выражениях, повторила Людочка. История эта почему-то очень рассмешила Черткова.
Кондаков, как мог, изложил свою просьбу, а затем её в других, более доходчивых выражениях, повторила Людочка. История эта почему-то очень рассмешила Черткова.
— Так говоришь, голова вдребезги? Как арбуз! Ясным утром, на глазах у зевак! Ну это просто цирк какой-то!
— Цирк, — подтвердил Кондаков. — Только клоуны остались неизвестными… Вот бы мне на них посмотреть.
— Если они в натуре существуют, посмотришь, — пообещал Чертков. — Тебе они в каком виде нужны?
— Обязательно живыми. И желательно с целыми зубами, чтобы потом не шепелявили.
— Сделаем, — сказал Чертков, и глаза его опасно сверкнули. — Но не за так.
— Проси всё, что не противоречит конституции, существующим законам и девичьей чести. — Кондаков вновь положил руку на Людочкино колено.
— Лет этак двадцать назад ты меня в ментовской конторе допрашивал, — вкрадчиво заговорил Чертков. — Уж и забыл, по какому делу, но прекрасно помню, как ты врезал мне тогда по роже. Правда, не графином, не кастетом, не сапогом, а всего лишь кулаком, но мне всё равно обидно стало до слёз. Я ведь не жиган какой-то, а серьёзный человек. Такие штучки не про меня. И вот дал я себе зарок когда-нибудь рассчитаться. Вопреки, так сказать, здравому смыслу и библейским заповедям. Годами свою мечту вынашивал. Даже во сне этот сладостный момент видел. И вот, похоже, пришло моё время. Если хочешь, чтобы я твоё дело решил, — подставляй морду.
Такое предложение весьма озадачило Кондакова. Подумав с минуту, он вытащил из кобуры пистолет и, сняв с предохранителя, передал его Людочке. Заодно последовало и краткое распоряжение, звучавшее почти как завещание:
— Если этот громила прибьёт меня насмерть, ты должна расстрелять его на месте, как врага трудового народа. Только не промахнись, как тот конвойный в шестидесятом году. Целься в пузо, пусть напоследок помучается.
После этого он встал, подтянул штаны и гордо выпятил грудь — глядите, дескать, как умирают настоящие менты. Чертков без промедления врезал ему в скулу, и удар получился такой звучный, будто в голове Кондакова и в самом деле не осталось мозгового вещества, как на это уже неоднократно намекал Цимбаларь.
Кондаков, паче чаянья, устоял на ногах и, сделав заплетающимися ногами несколько нетвёрдых шагов, вновь опустился на табуретку. Чертков незамедлительно поднёс ему чашку стеклоочистителя, а Людочка — бутерброд с селёдкой.
Употребив всё это, Кондаков долго молчал, прислушиваясь к процессам, происходящим внутри его организма. Потом поковырялся пальцем в ухе и спросил:
— Ну что, доволен?
— Прямо гора с плеч! — признался Чертков. — Это ведь не с каждым бывает, чтобы мечта всей его жизни сбылась… Эх, низковато я приложился!
— Значит, я с тобой за всё наперёд рассчитался. Сделаешь дело как следует — почёт тебе и уважение. А подведёшь, я тебе должок той же монетой верну. — Кондаков продемонстрировал свой кулак, перемазанный мёдом. — Замётано?
— Без базара, Фомич! Давай ещё по одной.
— Нет, спасибо. У меня и предыдущая благодаря тебе вот где стоит. — Он провёл ребром ладони по горлу. — Суток тебе хватит?
— Маловато будет.
— Тогда добавляю ещё один час.
— Двадцать пять часов… — Чертков задумался. — Ладно, постараюсь управиться.
— Только не запей от счастья.
— Как можно! — Чертков истово перекрестился.
— Тогда по коням. — Кондаков отобрал у Людочки пистолет и подтолкнул её к выходу.
— Подождите, провожу вас до калитки! — Чертков натянул кирзовые сапоги, предварительно сунув туда вместо портянок свежие подгузники (вот, оказывается, что было истинной причиной их популярности у здешнего населения!)
Прежде чем отпустить дорогих гостей, Чертков перецеловал их всех, включая водителя-философа. Упав на заднее сиденье такси, Кондаков уснул мертвецким сном и проснулся только в лифте своего дома, куда его с великим трудом запихнула Людочка.
Напоследок он наставительным тоном произнёс:
— Вот видишь, не так страшен Чёрт…
— …если он стал Челюскинцем, — закончила за него девушка. — А ну-ка марш в люльку!
Глава 7 БЕЛОКАЗАК ЛАВРИК, НЕИЗВЕСТНЫЕ МОТОЦИКЛИСТЫ И БЕЗГОЛОВЫЕ КОНТРИКИ
В Ростов (приставку «на Дону» местные жители принципиально игнорировали) Цимбаларь летел самолётом какой-то карликовой авиакомпании, больше озабоченной проблемами собственного выживания, чем порядком на борту. Поэтому — а ещё вследствие естественного страха перед ледяной пустотой, сиявшей за иллюминаторами, — он начал пить ещё в воздухе, продолжил это необременительное занятие на земле, а завершил в линейном отделе милиции по охране аэропорта, где позднее и уснул сном праведника, заплатившего все налоги.
Утром, ко всеобщему удивлению отказавшись от опохмелки, Цимбаларь отправился на поиски гражданина Суконко, четыре года назад по неизвестной причине утратившего правую руку.
Это уже попахивало какой-то системой. Сначала безголовый. Потом двое одноруких подряд. Если тенденция сохранится, в самом ближайшем будущем следовало ожидать встречи с безногими и кастрированными.
Дождь, начавшийся ещё вчера и весьма затруднивший посадку, к десяти часам утра перешёл в ливень, превративший Ростов в некое подобие града Китежа, что не позволяло любоваться красотами бывшей криминальной столицы России, ныне, правда, подрастерявшей свою былую славу вследствие общего обнищания юга страны.
Цимбаларь уже знал, что Суконко, получивший после тяжёлого увечья инвалидность, теперь подрабатывает торговцем на рынке, но по причине нездоровья уже третий день находится дома. Одним словом, всё пока складывалось удачно.
Дверь ему открыл ещё бравый на вид бородатый мужчина. Правый рукав его тельняшки был скатан валиком и подколот булавкой к плечу. На левой руке хозяина сидел годовалый ребёнок — по-видимому, внук — всеми силами пытавшийся оторвать деду ухо и уже немало преуспевший в этом.
Цимбаларь, стараясь дышать в сторону, предъявил служебное удостоверение и выразил желание потолковать о делах давно минувших дней. Гражданина Суконко столь ранний визит милиции не смутил — то ли он, в отличие от подавляющего большинства сограждан, был абсолютно чист перед законом, то ли постоянное общение с внуком-садистом выработало в нем качества стоика.
— Со мной уже кто только не толковал, — сказал он, приглашая гостя в гостиную, носившую следы недавнего погрома, впрочем, выше чем на полметра от пола не распространявшегося. — И здешняя милиция, и газетчики, и инспекция по безопасности труда, и медицинская комиссия. Признавайся, говорят, что ты сам себе каким-то хитрым образом руку оттяпал — и всё тут!
— А вы, значит, стоите на своём, — с расстановкой произнёс Цимбаларь.
— Я за правду стою. — Суконко попытался пересадить внука в манеж, но тот сопротивлялся, словно детёныш бабуина, которого хотят отнять от груди. — Вот дочка меня вместо няньки приспособила… — сообщил он извиняющимся тоном. — Традиция такая есть, инвалидами все дырки затыкать.
— Это верно, — согласился Цимбаларь, почему-то вспомнив Гобашвили. — Пренебрегают у нас инвалидами.
— Хотя ребёночек очень хороший, ласковый, — Суконко говорил так, словно в чём-то оправдывался. — Мы с ним дружим… Это он потому такой резвый, что зубки режутся.
— А звать его как? — поинтересовался Цимбаларь, у которого от злобных воплей ребёнка уже заложило уши.
— Лаврик, — застенчиво улыбнулся Суконко.
— Это в чью же честь?
— В честь генерала Корнилова. Мы ведь из белых казаков происходим. Вас это не шокирует?
— Отнюдь. У меня прадед во врангелевской контрразведке служил, — соврал Цимбаларь, даже отца своего помнивший смутно.
— Значит, по стопам предков пошли, — заметил Суконко. — Похвально… А вы не смогли бы подержать Лаврика за ножки? Не бойтесь, он не лягается.
— С превеликим удовольствием, — согласился Цимбаларь и спустя секунду получил прямо в нос маленькой, но твёрдой пяткой.
Тем не менее совместные усилия взрослых увенчались успехом и Лаврик был водворён в манеж, который немедленно заходил ходуном, словно корзина воздушного шара, попавшего в зону урагана.
— Большое будущее у вашего Лаврика, — сказал Цимбаларь, отирая с лица пот, мелкий и холодный, как у новопреставленного покойника. — Если генерала Корнилова и не превзойдет, то уж вторым атаманом Шкуро обязательно станет.
— Нет, мы люди мирные. — Мельком глянув на гостя, Суконко предложил: — Винца домашнего не желаете?
— Спасибо. — Цимбаларь сглотнул слюну, тягучую и горькую, словно содержимое яйца-болтуна. — На службе не употребляю.
— Ну тогда ушицы холодненькой! И я заодно с вами похлебаю, пока Лаврик играется.
— Ну разве что… — согласился Цимбаларь, заранее наслышанный о местном гостеприимстве. — А то ведь потом никто не поверит, что был в Ростове и ухи не отведал.