– Я захожу вам в хвост. Вы открываете трюм, – продолжал Гущин. – И мы переправляем людей по тросу на мой борт.
Собравшиеся в штабе, слушавшие этот монолог с не меньшим напряжением и вниманием, чем Зинченко, переглянулись между собой.
– Это вообще возможно? – озадаченно спросил Шестаков.
– Теоретически вроде да, – ответил Смирнов. – Но практически никто не выполнял – слишком большой риск.
– Там такой ветер – снесет любого, – послышался голос одного из консультантов. – Машины могут столкнуться.
Шестаков посмотрел на Гущина-старшего. Он был в этом плане для него наибольшим авторитетом. Тот задумчиво, с сомнением покачал головой. Шестаков с шипением скрутил пробку у бутылки с минералкой, оттуда вырвался фонтан воды, окативший его с головы до ног. Глава авиакомпании в раздражении отбросил бутылку прочь.
– Сто семнадцатый, я запрещаю рисковать! – прокричал Шестаков в микрофон.
– Там люди! – запальчиво возразил Гущин.
– Запрещаю! За неподчинение в тюрьму у меня сядешь!
Гущин отключил микрофон и проговорил себе под нос:
– Ага… В тюрьму… Нам бы сначала всем сесть.
– Алло… Сто семнадцатый! Сто семнадцатый! Как слышишь? – продолжал бесноваться Шестаков у микрофона.
– Отключился, – сказал консультант.
Шестаков в ярости откинулся на спинку кресла.
– Мерзавец! Пусть только доберется до Петропавловска – под суд отдам!
– Давайте пусть сначала доберется, – сказал Смирнов.
Отец Гущина ничего не сказал, Тамара Игоревна также безмолвствовала.
Алексей оглянулся на Валеру.
– Ну что, Чкалов. Все равно мне будет бдымц… Это только у военного парашют за спиной. А у нас – двести душ. Ну, сейчас поменьше, но все равно…
И включил громкую связь.
– Уважаемые пассажиры! Говорит командир корабля Алексей Гущин. Наш самолет летит к земле. Скоро вы будете в безопасности. Но рядом с нами другой самолет. Он поврежден, на нем люди. Они не долетят, если мы не поможем.
Пассажиры слушали голос Гущина как голос Бога. А тот вещал:
– Мне придется рискнуть и пересадить их на наш борт. Я не могу принять это решение в одиночку. Мне нужна ваша поддержка. Мне нужно ваше решение, причем единогласное. Кто за?
Гущин взглянул на Валеру.
– Ну, давай, иди. Считай.
Валера вышел в салон. Пассажиры растерянно уставились на него. Валера поднял руку и посмотрел на пассажиров выжидающе. Все сидели не шелохнувшись. Решение было слишком тяжелым.
Первым поднял руку Андрей. Робко, по одному, пассажиры тоже начали тянуть руки вверх. Сначала один, затем другой – словно по цепочке. Рабочий поглядел на Вову и неспешно поднял руку. Бухгалтер спросил:
– Товарищи, кто возражает?
И сам поднял руку. Наталья смотрела на поднимающиеся руки и не решалась сделать то же самое. Наконец она заплакала.
– А если мы упадем? У меня дети! Я не могу!
И вдруг ее сын, спасенный Валерой Сережа, вскинул свою худенькую ручонку вверх и толкнул локтем сестру. Девочка последовала примеру брата. Наталья зарыдала пуще прежнего. Наконец подняла руку и она.
– Ну что ж… – весело резюмировал улыбнувшийся Валерка. – Поскольку одного не ждут – будем считать, единогласно!
Алексей Гущин смотрел на монитор, на котором отображался пассажирский салон. Он смотрел на поднятые руки пассажиров. Из наушников тем временем слышался голос Шестакова:
– Я запрещаю проводить эту операцию! Ты меня слышишь, стажер?
Тут его отодвинул Гущин-старший и сам приник к микрофону.
– Леша, это я, – твердо проговорил он. – У тебя на судне люди.
– Папа, лучше подскажи! – отозвался сын, и отец понял, что, невзирая ни на чьи просьбы и приказы, сын поступит так, как будет считать сам. Как подскажет ему его совесть.
Шестаков поглядел на Гущина-старшего в изумлении. Он не знал, что Алексей за штурвалом – его сын. Открыв рот, он хотел что-то сказать и тронул Гущина за руку.
– Леша, хоть раз в жизни сделай так, как говорят, – продолжал отец, не обращая внимания на Шестакова.
В этот момент в кабину ворвался радостный Валерка и сразу же попытался взять наушники. Гущин резко вырвал их из его рук.
– Пап, тогда не мешай, – сказал он в микрофон. – Леонид Саввич, снижаемся…
– Леонид Саввич, угомони своего стажера! – тут же вмешался Шестаков. – Ты за него после драки поручился – теперь заставь делать, что велят, а не то, что ему хочется!
– Алексей… Леша… – начал Зинченко. – Я тебя прошу. Это не приказ… Но я тебя очень прошу.
– Леонид Саввич, вас понял. Буду делать, что велят.
Шестаков выслушал этот диалог хмуро. Он представлял его себе не так и интуитивно чувствовал, что стажер не только не внял словам Гущина – он уже принял свое решение. И никто на свете не был способен его переломить. Смирнов от напряжения покусывал губу. И тут снова послышался голос Гущина:
– Только если Зинченко со своей командой навернется в океан, вам даже некому будет руку подать, господин-товарищ главнокомандующий! Вы меня слышите?! Слышите меня?
И тут в дискуссию вступила почти все время молчавшая Тамара Игоревна:
– По инструкции, рисковать запрещено. Но как мы потом друг другу в глаза смотреть будем?
Повисла тягостная тишина.
– Вам хорошо говорить, Тамара Игоревна, вы в такие ситуации не попадали, – проговорил один из консультантов.
– Вы полагаете? – оборвала его Тамара Игоревна и посмотрела на Шестакова.
– А если что-то случится? – спросил он.
– Ответственность – тяжелая штука, – пожала плечами Тамара Игоревна.
– Вы мне тут про ответственность говорить будете? – взорвался Шестаков.
– Просто не надо им мешать, – твердо сказала Тамара Игоревна.
Гущин-старший опустил голову. Воцарилось молчание. Все ждали, что скажет Шестаков. Наконец, он откашлялся и сказал в микрофон:
– Зинченко!
– Да, – отозвался Леонид Саввич.
Он в кабине напряженно переглядывался с Александрой.
– Леонид Саввич! – раздался голос Гущина.
После некоторого молчания Зинченко проговорил в микрофон:
– Борт сто семнадцать, начинаю снижение.
– Снижаемся до трех тысяч и начинаем разгерметизацию, – подхватил Гущин.
Сказав это, он обернулся к Валере:
– Андрея позови!
Тут в штабе очнулся Гущин-старший.
– Леша, разгерметизацию начинай на четырех…
– По инструкции, не выше трех, – возразил сын.
– Да я сам писал эту инструкцию! – раздраженно пояснил отец. – Это для штатной ситуации. А какая у тебя там, к черту, штатная ситуация?! Начинайте на четырех, когда подойдете к трем, уже можно будет начинать эвакуацию.
– Леонид Саввич, как поняли? – спросил Алексей, когда отец умолк.
– Все понял, продолжаю снижение, – отозвался Зинченко.
– Только… Леша, – добавил отец. – Ты дверь не сможешь открыть – там такая конструкция.
– Значит, выбью, – спокойно парировал сын.
Отец вспыхнул и откинулся назад.
– Ну, выбивай.
В кабину грузового самолета заглянула Вика. Ей сразу же начал давать инструкции Зинченко.
– Пассажиров одень теплее. Любые мази, кремы, все на лицо и руки. Детей укутайте. Ты должна сама все проконтролировать. Начинаем пересадку.
Вика внезапно побледнела и стала оседать на пол.
– Я не могу! Я боюсь! Я не буду! Давайте не будем, пожалуйста! Я не буду!
У нее произошел конкретный нервный срыв. Вообще-то Вика как раз всегда отличалась крепкой и устойчивой нервной системой – видимо, просто наступил ее личный предел. Зинченко как мог постарался привести ее в чувство, пока не началась истерика.
– Вика! Соберись! Будь умницей, – спокойно и твердо произнес он.
– Я не хочу! Пожалуйста, не трогайте меня! – шептала Вика, закрывая лицо руками.
– Возьми себя в руки!
– Леонид Саввич, не кричите! – встала с кресла Александра. – Я все сделаю.
Она обняла Вику и вывела ее из кабины. Выйдя в трюм, Саша обратилась к беженцам, стараясь говорить своим естественным голосом:
– Я второй пилот Александра Кузьмина. За штурвалом превосходный командир, пилот первого класса Леонид Саввич Зинченко. У нас есть проблема – в самолете мало горючего. Поэтому… Мы с вами пересядем. В другой самолет. Прямо в воздухе. Это сложно. И скажу честно – мне страшно. Но если мы сейчас будем тряпками – погибнем все. А если будем молодцами, то все будет хорошо. Обещаю. Правильно?
При этих словах она погладила по голове девочку. Свен пытался расспросить окружающих, о чем говорит эта женщина-пилот. Сесиль прислушивалась к словам Александры. Нервная женщина тут же стала причитать своим излюбленным: «Господи, Господи…»
Пассажиры стали потрошить свои сумки. Они вытаскивали кремы, мази, пену для бритья. Стали укутываться и намазываться. Пассажиры, не попавшие в первую партию, снимали свои куртки и натягивали на тех, кто пойдет впереди. Вышедшая из ступора Вика стала помогать пассажирам.
– Сначала переправляем женщин и детей, потом раненых.
– Сначала переправляем женщин и детей, потом раненых.
Врач готовила к пересадке раненых и проверяла, все ли сделано надлежащим образом. Все приготовления неугомонный пассажир с чемоданом снимал на свою видеокамеру. Ольга со слезами на щеках одевала Сашу, заботливо мазала им с Олегом лица. Представитель авиакомпании тоже занялся сборами, но действия его были абсолютно механическими. Как будто внутри человека выключили какой-то малюсенький, почти незаметный клапан. И вроде есть человек – ходит, двигается, говорит – а вроде как и нет. Взгляд пустой и сам он словно пустое место.
Мужчины с помощью Александры высвободили из-под брезента огромную лебедку, на барабан которой был натянут толстенный канат. Он заканчивался крюком. Канат продели в крепежные отверстия люльки для перевозки грузов, а к самой люльке привязали дополнительный трос.
Гречанка поискала глазами среди пассажиров и обратилась к Поповой.
– Как тебя зовут?
– Аля.
– Ты из бухгалтерии?
– Нет.
Гречанка задумалась на миг, потом, словно решившись, спросила озабоченным тоном:
– А не знаешь, если со мной что-то случится, то деньги с книжки кто получит?
– Наверное, родственники, – пожала плечами Попова, удивленная этим вопросом. Он показался ей совершенно неуместным и вообще неважным.
Но гречанка явно считала иначе. Пошевелив в кармане кофты, она вытащила оттуда свернутую трубочкой бумажку и протянула Але:
– У меня просьба к тебе. Вот телефон. Ты молодая, сильная, ты выживешь. Позвони моей дочери, ее зовут Тамара, скажи про книжку, пусть деньги получит. Я всю жизнь копила.
Аля молча смотрела на ее протянутую смуглую руку.
– Сами скажете! – сказала она.
– Не выйду я отсюда, – покачала головой гречанка с обреченностью во взгляде. – Я все понимаю. А ты позвони. Мы с ней двадцать лет не разговаривали. Вот телефон, скажи ей…
По щеке Поповой поползла слеза. Слизнув ее языком, она проговорила:
– Там, в автобусе, моя сестра двоюродная. С детьми. Я ей сказала – садись сюда, а она опять! Мы поругались. Последнее, что она от меня услышала: «Дура, как же я тебя ненавижу!» Дура…
Заключительное «дура» относилось уже к ней самой, Але Поповой. Она сейчас вспоминала ту прощальную минуту с сестрой, эти злые, обидные слова… Ох, как жалела сейчас она о них, как дорого готова была бы заплатить, чтобы все вернуть! Аля мысленно просила прощения у сестры и придумывала для нее слова совсем иные – теплые, нежные, любящие. Такие, каких она никогда, никогда уже от нее не услышит…
– Позвони обязательно, – сказала гречанка.
Со стороны послышались причитания: «Ох, упадем! Точно упадем!» Это стонала все та же женщина, которая за все время не высказала ни одной позитивной мысли.
«Странно, почему до сих пор никто ее не заткнул?» – подумала Аля и взяла листок.
Пассажир с видеокамерой открыл свой чемодан и начал раздавать из него одежду всем нуждающимся. Впервые за все время он отложил камеру в сторону.
– Леонид Саввич, двигайтесь теперь по прямой. Остальное мы сами, – сказал Гущин.
* * *Пассажирский самолет, слепя прожекторами, летел в ночном небе. Впереди показался силуэт грузового.
Валера подскочил на сиденье, заметив его:
– Вот он!
– Спокойно, вижу! – отозвался Гущин. – Леонид Саввич, захожу в хвост, – сказал он в микрофон.
Гущин обернулся к Валере и Андрею.
– Ну что, вяжите страховку из ремней. Открывайте дверь. И осторожнее там… Чкалов, тебя особо касается! Пошел!
– Леш, ты меня видишь, я тебя – нет, – сказал Зинченко. – Поэтому командуй.
– Просто продолжайте снижение. Вы все правильно делаете.
Женщина-юрист вышла из туалета и присела рядом с Натальей.
– Аж живот скрутило. Страшно? – с пониманием спросила она.
Наталья кивнула.
– А чего одна, с детьми?
– Меня муж бросил, – пояснила та. – Когда сын заболел. Поехала к сестре, она на горнорудном инженером работает. Работала…
– А что с ним? – с сочувствием спросила юрист.
– Саркома, – просто ответила та.
– И что? – нахмурилась собеседница, уже проклиная себя за любопытство.
– Выздоровел. Чудом, – сказала Наталья и улыбнулась.
– А я сама мужа бросила, – призналась юристка. – Вообще-то я в агентстве по авторским правам работала. Куда ехать? Поехала на завод. Юрист на заводе – очень ответственно.
Этот спонтанный диалог сблизил обеих женщин. В нем было все из той, прежней жизни, протекавшей до этой чудовищной катастрофы, в которой даже неприятные события казались сейчас милыми пустяками. Это было похоже на то, как люди, переживающие войну, с теплотой вспоминают любые события мирного времени…
Тем временем Андрей и Валера при помощи других пассажиров вязали ремни, накручивали страховочные петли, набрасывали их на себя.
– Пойду помогу дяде бортпроводнику, – сказал рабочий Вове.
– Я тоже! – вызвался Вова.
– Ты здесь остаешься! – строго сказал рабочий и добавил: – За старшего.
Все налегли на дверь, пытаясь ее открыть. Но ничего не получалось – ее словно заклинило. Несколько человек бились с ней понапрасну – дверь казалась отлитой из чугуна.
Взмыленный Андрей ввалился в кабину.
– Не открывается!
Гущин покривил губами и проговорил в микрофон:
– Леонид Саввич, тут небольшая заминка… Перехожу на автопилот. Держите скорость. Как поняли?
После обмена репликами с Зинченко Алексей вышел из кабины. Идущий следом за ним Андрей с ужасом наблюдал за грузовым самолетом, нависшим впереди на критическом расстоянии.
Впереди стояла кучка измочаленных, выдохшихся людей. Взмокший Валера изо всех сил воевал с дверью, пытаясь ее открыть. Он один продолжил работу, в то время как другие уже сдались. Бухгалтер, рабочий и другие мужчины из числа пассажиров, увидев Гущина, пришедшего на подмогу, воспрянули духом и тоже присоединились. Все вместе они навалились на дверь. Но она была словно приварена, хотя на самом деле причина была в другом: поток воздуха настолько силен, что дверь не двигалась и на миллиметр.
Алексей выпрямился. Все было впустую. Вместе с Валерой они возвратились в кабину. Гущин был мрачнее тучи.
– Леонид Саввич… – обратился он через микрофон к Зинченко, с трудом признавая свое бессилие перед какой-то чертовой железкой. – Взорвал бы ее к чертям, дверь эту… Не могу открыть. Простите.
Алексей сглотнул слюну. Ему нелегко дались эти слова.
Зинченко не проявил эмоций, хотя кому как не ему было не понимать, что это означает.
– Спокойно, Алексей, – прозвучал его невозмутимый голос. – На сегодня взрывов достаточно… Давай – расходимся. Валерку обними за меня.
Валерка, слышавший слова отца через наушники, задрал голову и уперся в лицо Гущину. Он смотрел на него как на маячок последней надежды. Но лицо Алексея было почти черным. Ему тоже предстояли прощальные слова с дорогим человеком…
– Леонид Саввич, дайте Александру, – попросил Алексей.
Валера снял наушники и, понимая, о чем будет предстоящий диалог, проявил деликатность – отошел к двери.
Александра сзади подошла к Зинченко. Леонид Саввич кивком показал ей на наушники, и та надела их.
– Саша… – тотчас услышала девушка голос Алексея, в один миг убедившись, что этот голос для нее самый родной во всем свете.
– Леша, все в порядке, – едва сдерживая слезы, ответила Саша.
– Прости меня. Я хочу сказать…
Александра прикусила губу, чтобы не расплакаться окончательно, чтобы выговорить единственно важные в эту минуту слова, которые ей, скорее всего, уже никогда, никогда не доведется произнести…
– Леша, послушай, я хочу, чтобы ты знал: я тоже тебя очень люблю. Очень.
Все хорошо. Все хорошо…
Она повторяла это, и ее голос постепенно стихал. Алексей слушал, и сердце его замирало. Как звучали бы эти слова там, дома, в мирной и привычной обстановке! Как звучали бы там – и как звучат здесь… Одни и те же слова, и смысл вроде бы один, и все же между ними – пропасть.
Гущин поглядел на огни грузового самолета и вслушался в доносящийся сквозь эфирные огни голос Александры. Он не отключал связь, так и стоял, упершись лбом в стекло, не в силах расстаться с голосом Саши. Как будто если бы сейчас снял наушники, потерял бы ее окончательно. А ее голос постепенно стихал, улетал, растворялся, оставаясь лишь в ушах Алексея.
* * *Тамара Игоревна поглядела на Гущина-старшего.
– Вы же конструктор, почему вы молчите?
Отец сердито нахмурился. Что он мог сказать? Эту дверь строили не с тем расчетом, чтобы открывать во время полета, а, наоборот, чтобы она, чего доброго, не раскрылась! Разве можно предусмотреть любую ситуацию? Разве можно было вообще такое предусмотреть???
Гущин-старший склонился к микрофону и произнес:
– Леша! Слышишь меня?
– Папа, сейчас… – Алексей ловил последние драгоценные секунды, последние нотки любимого голоса.
– Послушай! В багажный отсек сможешь пробраться? Есть идея.