Эрик, со своей стороны, хотел бы замять все сложности, упрятать их подальше. На его взгляд, ровное обхождение могло загладить любой конфликт, а видимость любви позволяла выиграть время, пока, глядишь, не возродится сама любовь. И если у них пока только видимость – не беда. Эрик и этим довольствовался.
«Определенно, довольствовался», – в сердцах говорила себе Джулиет.
Ему как раз было на руку, чтобы Пенелопа оказалась дома, чтобы у них был повод прилично себя вести… чтобы у Джулиет был повод прилично себя вести – ведь это она, по его мнению, поднимала бучу.
Джулиет все выложила ему в открытую, создав тем самым новый источник взаимных обид и обвинений, потому что Эрик сильно скучал по дочери.
Их конфликт начался по банальной и старой как мир причине. Весной, в силу какой-то нелепой случайности (или, вероятно, по наивности, а то и по злому умыслу их давней соседки Айло, которая сохранила привязанность к покойной жене Эрика и недолюбливала Джулиет), Джулиет узнала, что Эрик переспал с Кристой. Криста давно стала ее близкой подругой, но еще раньше она была девушкой Эрика, его любовницей (хотя так уже никто и не говорил). Он бросил ее после того, как попросил Джулиет с ним съехаться. Насчет Кристы она была в курсе, но какие могли быть возражения, если тот роман начался, когда Джулиет с Эриком еще не были вместе. Она и не возражала. То, против чего она восстала, то, что, по словам Джулиет, ранило ее в самое сердце, случилось позже. (Но Эрик все равно повторял: сто лет назад.) Когда Пенелопе исполнился годик, Джулиет повезла ее в Онтарио. Собравшись к родителям. Навестить – она всегда на это упирала – свою умирающую мать. Пока она скучала вдалеке и любила Эрика всеми фибрами души (сейчас она уже сама в это верила), он просто вернулся к старым привычкам.
Сначала он признал один прошлый грешок (был пьян), но, когда она копнула глубже и слегка подпоила его, Эрик сказал, что, возможно, были и другие случаи.
Возможно? Даже не вспомнить? Столько, что и не перечесть?
Он вспомнил.
После этого Криста зашла к Джулиет и попыталась убедить, что у них с Эриком не было ничего серьезного. (Об этом постоянно твердил и сам Эрик.) Джулиет велела ей убираться и забыть дорогу в их дом. Криста сочла, что настало время съездить к брату в Калифорнию.
На самом-то деле Джулиет разозлилась на Кристу, скорее, для порядка. Она понимала: если муж пару раз покувыркался со старой кралей (крайне неудачный эпитет, неуклюжая попытка Эрика преуменьшить серьезность проблемы), это куда безобиднее, чем жаркие объятия с какой-нибудь новой пассией. К тому же злость на Эрика оказалась такой жгучей и безудержной, что сил винить кого-то другого почти не оставалось.
Джулиет заявляла, что он ее не любит, никогда не любил, глумился у нее за спиной на пару с Кристой. Что выставляет ее посмешищем перед всеми, например перед Айло (которая возненавидела ее с первого дня). Что он ее не ценит, растаптывает (или растоптал) ее любовь, постоянно врет. Близость для него ничего не значит, уж во всяком случае не столько, сколько значит (или значила) для нее – ему все равно с кем.
Только последнее обвинение носило сколько-нибудь правдивый характер, и когда Джулиет приходила в чувство, она это понимала. И все же одна крупица правды разрушила ее мир. Несуразность, но так уж вышло. И Эрик при всем желании не мог уяснить причину. Он не удивлялся ее протестам, скандалам, даже истерикам (хотя, например, Криста никогда бы себе такого не позволила), но почему это ее так убило, почему она сочла, что жизнь рухнула – из-за какой-то ерунды, случившейся двенадцать лет назад, – он понять не мог.
Временами ему казалось, что она притворяется, хочет что-то выгадать, но иногда его переполняло неподдельное раскаяние за причиненные ей муки. Это раскаяние возбуждало их обоих, и в постели все получалось великолепно. Всякий раз он надеялся на лучшее, думал, что все неприятности позади. И всякий раз ошибался.
В постели Джулиет с юмором рассказала ему про Пипса[25] и миссис Пипс, которые вспыхивали страстью в сходных обстоятельствах. (Почти полностью забросив классическую филологию, она читала все подряд, и теперь ей казалось, что во всех книгах говорится о супружеской измене.) Очень часто и очень страстно, приговаривал Пипс, хотя тут же добавлял, что жена частенько подумывала укокошить его во сне. Джулиет посмеялась, но через полчаса, когда Эрик пришел попрощаться, отправляясь проверить свои сети для ловли креветок, она сделала каменное лицо и ответила на его поцелуй буквально через силу, словно сейчас в бухте, под открытым небом, в дождь его ждала другая женщина.
Дождь – это оказалось не самое страшное. Когда Эрик вышел в море, на воде была лишь небольшая рябь, но позже, в середине дня, юго-восточный ветер пропорол проливы Десолейшен и Маласпина. Шторм бушевал почти до темноты (которая в последнюю неделю июня наступала не ранее одиннадцати вечера). За это время пропала яхта из Кэмпбелл-Ривер с семьей из трех взрослых и двух детей на борту. А еще – два рыбацких баркаса: на одном было двое мужчин, а на другом – один Эрик.
Следующее утро выдалось тихим и солнечным: горы, вода, берега – все лоснилось и сияло.
Оставалась, конечно, надежда, что эти люди не пропали, что они нашли убежище и ночлег в какой-нибудь из многочисленных бухточек. Такая вероятность больше относилась к рыбакам, нежели к яхтсменам – эти были не уроженцами здешних мест, а отдыхающими из Сиэтла. Поутру на поиски отправились лодки, которые обследовали берега, острова и воду.
Первыми выловили утонувших детей в спасательных жилетах, а к концу дня обнаружили тела их родителей. Деда нашли только через сутки. Двое рыбаков так и сгинули, хотя обломки их баркаса прибило к берегам бухты Рефьюдж.
Труп Эрика выбросило на берег через двое суток. Джулиет посмотреть на него не дали. Объяснили, что уже на суше над ним было совершено бесчинство (имелось в виду – каким-то зверем).
Наверное, по этой причине – потому, что тело запретили кому-либо показывать и похоронное бюро осталось не у дел, – среди друзей Эрика и приятелей-рыбаков возникла идея сжечь останки на пляже. Джулиет не спорила. Только нужно было выписать свидетельство о смерти; с этим обратились к врачу, который раз в неделю приезжал в Уэйл-Бей, и тот из своего кабинета в Пауэлл-Ривер дал Айло, которая была его помощницей и дипломированной медсестрой, полномочия это сделать.
На берегу собрали много плавника, много просоленной морем коры, которая превосходно горит. Подготовка заняла пару часов. Весть распространилась, и – уму непостижимо – женщины тут же начали приносить еду, хотя никто их не просил. Бразды правления взяла на себя Айло: скандинавская кровь, гордая осанка и струящиеся светлые волосы делали ее естественной претенденткой на роль Морской Вдовы. По бревнам прыгали ребятишки, их отгоняли от растущей груды дерева, от удивительно жалкого, завернутого в саван комочка, в который превратился Эрик. Женщины из близлежащей церкви принесли на эту полуязыческую церемонию большой сосуд кофе, а банки пива, бутылки разнообразных напитков до поры до времени скромно лежали в багажниках автомобилей и кабинах грузовиков.
Встал вопрос: кто произнесет речь и кто зажжет огонь. Сначала спросили Джулиет – может, она? И Джулиет, издерганная, занятая раздачей чашек кофе, сказала, что это обращение не по адресу: она, как вдова, должна броситься в костер. С этими словами она даже рассмеялась, и ходатаи попятились, испугавшись, что у нее начинается истерика. Рыбак, чаще других выходивший с Эриком в море, согласился поднести факел, но сказал, что речи произносить не мастак. Некоторые подумали, что оно и к лучшему, поскольку жена у него – англиканка-евангелистка и он, чего доброго, сморозит нечто такое, что Эрику бы не понравилось. В итоге эту миссию взял на себя муж Айло, низкорослый человечек, покалеченный давним пожаром на судне, ворчливый социалист и атеист; назвав Эрика «соратником», он больше его не упоминал. Распинался он на удивление долго; потом это списали на его угнетенное существование под пятой у Айло. Во время его прощальной речи толпа, как могло показаться, стала проявлять определенное нетерпение; кое-кто сетовал, что обряд лишается должной величественности, торжественности и трогательности. Но стоило только зажечь костер, как это ощущение ушло и все притихли, даже – в особенности – ребятишки, но потом кто-то из мужчин крикнул: «Детей уведите». Это произошло в тот миг, когда языки пламени добрались до тела, пробудив запоздалое понимание, что жир, сердце, почки и печень при горении способны производить взрывной или шипящий звук, неприятный слуху. Почти всех ребятишек – и упирающихся, и перепуганных – матери потащили прочь. Так и получилось, что заключительный акт погребальной церемонии стал почти исключительно мужским, в чем-то вопиющим и, возможно, даже противоправным.
Джулиет стояла с широко открытыми глазами, раскачиваясь и подставив лицо жару. Ее как будто унесло куда-то далеко. Она вспоминала, как некто – Трелони?[26] – вытащил из огня сердце Шелли. Сердцу во все века отводилась такая важная роль. Странно осознавать, что даже в те времена, не так уж давно, обычный внутренний орган виделся столь бесценным, считался средоточием смелости и любви. Но это же просто плоть, горящая плоть. Никак не связанная с Эриком.
Пенелопа не знала о том, что произошло. В ванкуверской газете появилась небольшая заметка (не о церемонии на пляже, разумеется, а об утонувших), но ни газеты, ни радиосообщения не проникли вглубь парка «Кутеней». По возвращении в Ванкувер она позвонила домой от своей подруги Хезер. Трубку взяла Криста: на церемонию она опоздала, но теперь была рядом с Джулиет и по мере возможностей ее поддерживала. Криста сказала, что Джулиет нет дома (это была ложь), и попросила передать трубку матери Хезер. Объяснила ситуацию, пообещала, что привезет Джулиет в Ванкувер – они выедут немедленно, – чтобы та сама рассказала обо всем Пенелопе.
Криста высадила Джулиет у дома, где гостила Пенелопа, и Джулиет вошла туда одна. Мать Хезер отвела ее на террасу, где ждала Пенелопа. Дочь восприняла известие с выражением испуга, а потом, когда Джулиет довольно неловко, больше по обязанности, заключила ее в объятия, испуг сменился чем-то вроде смущения. Наверное, в доме Хезер, на бело-зеленой террасе, куда доносились крики игравших в баскетбол братьев Хезер, трудно было осознать такую тяжелую весть. О сожжении разговор не заходил: в таком доме, в таком районе эту церемонию точно сочли бы дикостью, нелепицей. К тому же Джулиет, оказавшись там, вела себя на редкость живо – прямо стойкий оловянный солдатик.
Осторожно постучавшись в дверь, мать Хезер подала холодный чай. Пенелопа залпом осушила стакан и пошла к Хезер, слонявшейся по коридору.
Тогда мать Хезер заговорила с Джулиет. Она извинилась, что вмешивается с такими проблемами, но времени оставалось в обрез. Они с отцом Хезер через несколько дней на месяц уезжали к родственникам, в другой конец страны, и планировали взять с собой Хезер (мальчиков отправляли в летний лагерь). Теперь Хезер раздумала ехать и умоляла оставить ее дома с Пенелопой. Но девочек четырнадцати и тринадцати лет нельзя оставлять одних, вот она и подумала, что, может быть, Джулиет захочет отдохнуть, оправиться от пережитого. От потери, от трагедии.
Внезапно Джулиет оказалась в совершенно другом мире, в большом, безупречном, шикарно и продуманно обставленном доме, где все так называемые блага – для нее они являлись роскошью – были под рукой. Дугообразная улица была застроена такими же домами, с живыми изгородями и эффектными клумбами. Даже погода в ту пору стояла безупречная – теплая, ясная, с легким ветерком. Хезер и Пенелопа купались, играли в бадминтон на заднем дворе, ходили в кино, пекли печенье, объедались, садились на диету, старательно загорали, врубали на весь дом песни, слова которых казались Джулиет слащавыми и надоедливыми, приглашали в гости подружек, не звали мальчиков, но долго, насмешливо и бесцельно болтали с теми, которые проходили мимо или собирались у соседей. Джулиет случайно услышала, как Пенелопа сказала одной из пришедших в гости девочек:
– Ну, я его почти не знала, если честно.
Это о своем отце.
Так странно.
В отличие от Джулиет, Пенелопа не боялась выходить с ним в море, даже в непогоду. Наоборот, уламывала и часто добивалась своего. Когда она деловито шла за Эриком, надев спасательный жилет и волоча то снаряжение, которое могла унести, на лице у нее отражался самый серьезный настрой. Она умела ставить сети, ловко, быстро и беспощадно обезглавливала и паковала улов. Было время, когда она – лет с восьми до одиннадцати – говорила, что хочет стать рыбачкой, и Эрик отвечал, что девочкам сейчас открыты все пути. Джулиет не исключала для дочки такой возможности, поскольку Пенелопа росла смышленой, но не книжницей, отличалась храбростью и физической силой. Но Эрик, когда Пенелопа не слышала, выражал надежду, что она передумает, потому что такой жизни никому не пожелаешь. Он всегда так отзывался о трудностях и превратностях своего промысла, но как раз этим, по мнению Джулиет, и гордился.
А теперь его вычеркнули из памяти. Пенелопа, которая недавно покрасила фиолетовым ногти на ногах и щеголяла временной татуировкой на талии. Его, который заполнял собой ее жизнь. Вычеркнула его из памяти.
Но Джулиет сознавала, что она и сама не лучше. Конечно, ее поглотили поиски работы и жилья. Она уже выставила на торги дом в Уэйл-Бей – у нее и в мыслях не было там остаться. Грузовик Эрика кто-то купил, инструменты, оставшиеся снасти и ялик она раздала. Собаку забрал приехавший из Саскачевана взрослый сын Эрика. Джулиет подала заявления в справочно-библиографический отдел библиотеки какого-то колледжа и в публичную библиотеку; внутренний голос подсказывал, что в ту или другую ее точно возьмут. Квартиру она хотела найти в Китсилано, или в Данбаре, или в Пойнт-Грей. Чистота, порядок и удобство городской жизни не переставали ее удивлять. Вот так живут люди в тех местах, где отец семейства не вынужден уходить навстречу всем стихиям, а завершает свои дела дома. В тех местах, где погода может испортить тебе настроение, но никак не жизнь, а такие унылые материи, как изменение привычек и возможность промысла креветок и лососей, либо вызывали сугубо праздный интерес, либо вообще оставались без внимания. По сравнению с этим жизнь, которую она еще недавно вела в Уэйл-Бей, выглядела неупорядоченной, суматошной, утомительной. И сама она очистилась от горестей последних месяцев – стала оживленной, деловитой, даже похорошела.
Видел бы ее Эрик.
Она постоянно думала о нем в этом ключе. Не то чтобы она для себя не уяснила, что Эрик мертв, но времени прошло еще очень мало. Просто она постоянно взывала к нему в своих размышлениях, как будто он оставался единственным, кому не безразлично ее существование. Единственным, в чьих глазах она надеялась блистать. И поверяла ему свои доводы, открытия, напасти. Это вошло у нее в привычку и делалось настолько машинально, что его смерть на первый взгляд не составляла препятствия.
Тем более что последний их конфликт так и не разрешился. Она все еще призывала Эрика к ответу, обвиняя в измене. И если позволяла себе немножко распушить перья, то тем самым противоречила своим же принципам.
Шторм, выброшенное волнами тело, сожжение на пляже – все это выглядело действом, которое она вынуждена была посмотреть и принять на веру, хотя оно не имело никакого отношения ни к Эрику, ни к ней самой.
Она получила место в справочно-библиографическом отделе, нашла двухкомнатную квартиру, которая была ей как раз по карману, а Пенелопа вернулась в «Торранс-Хаус», но уже на правах приходящей ученицы. Они свернули все дела в Уэйл-Бей, тамошний период их жизни закончился. Даже Криста собралась оттуда уехать, чтобы поселиться в Ванкувере.
А еще до этого, в феврале, Джулиет после работы стояла на автобусной остановке в студенческом городке. Весь день лил дождь, но сейчас на западе образовалась полоска чистого неба, которая багровела в том месте, где солнце закатилось в воды пролива Джорджирд. Этот признак удлинения дней, обещавший смену времен года, оказал на Джулиет неожиданное и сокрушительное воздействие.
Она поняла, что Эрик умер.
Как будто все то время, пока она жила в Ванкувере, он где-то ее караулил, смотрел, не надумала ли она к нему вернуться. Как будто придерживал для нее место. После переезда все ее существование так или иначе замыкалось на Эрике, и она еще не до конца сознавала, что его больше нет. Совсем. Память о нем ушла из обыденности и повседневности этого мира.
Вот, значит, что такое скорбь. Это такое ощущение, как будто в тебя залили ведро бетона, который стремительно застывает. Двигаться тяжело. Войти в автобус, выйти из автобуса, пройти полквартала до дома (как ее сюда занесло?) – все равно что вскарабкаться на скалу. А теперь еще нужно скрывать это от Пенелопы.
За ужином ее затрясло, но она только крепче стиснула нож и вилку. Пенелопа обошла стол и разжала ей пальцы. Она спросила:
– Из-за папы, да?
Позже Джулиет рассказала двум-трем людям (в частности, Кристе), что в этих словах почувствовала дотоле неведомое тепло и прощение всех грехов.
Холодными ладонями Пенелопа стала растирать руки Джулиет, до самых плеч. На другой день она позвонила в библиотеку, сказала, что мама заболела, и несколько дней выхаживала ее, пропуская уроки, пока Джулиет не окрепла. Ну, или, по крайней мере, пока не миновало самое плохое.
За эти несколько дней Джулиет рассказала Пенелопе все. Криста, скандал, сожжение на пляже (до сих пор это чудом удавалось скрывать). Все.
– Напрасно я на тебя это вылила.