– Мож, и такие же, да мелочи-невелички почитай и нет. – Тут Булыцкий согласился. Шелухи гораздо меньше. По крайней мере, визуально и с тех колосьев, что подняли с земли.
– Ты, Ждан, тогда так делай, – налюбовавшись, отвечал Николай Сергеевич. – Суши да молоти все, да самые крупные высматривай. Их – в отдельный горшок, да на следующий год засеивать на полях всех. Мелочь – в каши.
– Мож, кому отдать?
– Мож, и отдадим. Да то, как я вернусь, решим.
– Добро, Никола.
Тут даже и Матвейка взглянуть подошел, особенно никогда не любопытствовавший; его и сила вся в разухабистости да исполнительности. Сказано: «сделать так» – и делает себе. Сказано: «изучать» – изучает. За то и приставлен был к главному агроному, хотя и не уверен был Булыцкий, что правильный тот выбор.
– Давай, Ждан, еще обожди дней семь да картошку снимай. И бумага! Без нее – никак! Не подведешь?
– Не подведу, Никола, – уверенно кивнул парень.
– Вот и ладно. Тогда на мельницу дуй. И я… На домну только загляну.
– Добро, Никола, – подбоченясь, отвечал парень.
Остаток дня пробегал, хлопоча по хозяйству. То на мельницу, то на пилораму, то на домну… и везде – пожар.
На мельнице тряпки во фракцию перемололись да растолклись в ступке еще недели две назад, да только новая беда: на что и как просеять получившуюся массу? Обычные сита, из лыка сделанные, хороши были только для муки просеивания, а для вязкой влажной массы не пошли; забивались быстро. Лыко, живо влаги напитав, разбухало, не пропуская далее желеобразную субстанцию. И так и сяк поковырявшись, плюнул на все преподаватель и решил, уподобившись поварам из блинных, размазывать массу вручную, пользуясь хитрыми «приспособами»: палочками для клейстера. Ну худо-бедно что-то получилось.
С подложкой также повозиться пришлось. Сперва досками тесаными выкладывал, да первые листы ух как убоги вышли! Затем, – первая на Руси пилорама в помощь, – удалось более или менее ровно распилить бревно, обеспечив тем самым требуемого качества поверхность.
– Мудро больно, – подметил как-то наблюдавший за мучениями пенсионера Ждан.
– Раз сметливый такой, то научи, как делать-то! – огрызнулся в ответ учитель.
– А почему все? Да потому, как ты бы не кашу свою через сито просеивал, а вода бы нехай бы насквозь него уходила. Каша-то и останется. Она же надобна? – совершенно не обидевшись на гневный выпад пожилого человека, рассудительно заметил паренек.
– Чего?
– А почему все? Да потому, что вода везде дорогу найдет.
Растерянно переводя взгляд с собеседника на все свои хитроумные приспособления, Булыцкий наконец сообразил, что ведь товарищ его прав на все сто процентов. Ларчик-то, он просто открывался. Только он, за двести задач схватившись разом, как-то и не подумал. В итоге месяц почти – псу под хвост.
– А раньше чего молчал?! – пришелец зло сплюнул. – Умные все, а как слово сказать, так что рыбы, воды в рот набравшие!
– А ты, что ли, спрашивал?! Сам себе на уме; кто знает, что еще надумал.
Булыцкий смолчал. Хотелось, конечно, пару-тройку крепких словечек отпустить в адрес Ждана, да только то больше для острастки надо было. Оторваться за упертость собственную. И, казалось бы, история с Лелем научить должна была чему-то, ан нет! Все равно как дурнем был, так и остался.
– Прости, – поколебавшись, ответил тот. – Твоя правда. Наворотил.
– Тебе бы роздыху взять, – застенчиво улыбнулся парень. – Голова седая, ворочаешь, хо-хо. Не можно так долго. Да и чем поспешней все, тем и толку меньше.
– Может, и так, – учитель, присев на лавку, откинулся спиной на бревна сруба. – Да вон князь юный торопит; не терпится ему на лодьях выйти.
– Так и тебе беда какая?
– Как какая? Я-то с ним пойду!
– Ну так и беда какая? – парень повторил свой вопрос.
– А на хозяйстве кто?
– Вот и беда твоя, – вместо ответа кивнул парнишка. – Все успеть норовишь, да все – сам. А почему все? Да потому, что веры нет в других. Ты, вон, за грядки свои трясся как? Никого не подпускал, время было. А как разъяснил да показал, что к чему, так и бед не ведаешь. – Булыцкий молчал, понимая, что тут прав совершенно парень-то. – А почему все? – продолжал между тем Ждан. – Да потому, что одному не управиться со всем разом, хоть бы ты и тресни! Вон на князя великого погляди! У него забот твоих поболе, да ведь все успевает! А почему все? Да потому, что люди верные рядом. Кто советом, а кто и делом подсобить всегда готов. И спрос с каждого – за свое. И тебе так надобно.
– Добро, – кивнул учитель. – За полем приглядывать – задача тебе. А сверх – бумаги дать. Сумеешь?
– А чего не суметь-то?!
– А как со мной не выйдет? Разом за все ухватившись, ничего и не успеть?
– Так а Матвейка на что? С норовом хоть, да и толковый. Не один я теперь.
– Ну так и добро, – хмыкнул пожилой человек. – Но с Матвейкой еще ох как погутарю!
– Благодарю, Никола, – Ждан неумело попытался скрыть улыбку. – А почему все? Да потому, что учитель ладный.
– Эх, Ждан! – расхохотался вдруг Николай Сергеевич. – Мне бы умище твой! Садись, да слушай, да запоминай. – Мотнув головой, парень присел рядом с трудовиком, а тот, собравшись с мыслями, начал свое повествование, рассказывая все, что уже успел изучить на практике, да и то, что помнил из истории. Хотя, в принципе, и получалось то, что основной по трудоемкости процесс уже освоен, оставались не менее важные этапы формовки листов, прессование, сушка и полировка. Хотя Ждан – головастый. Не должен был подвести. И не подвел. И сегодня, за день до выхода в Переславль-Залесский, должны были пожать результаты первых трудов его.
Ждан уже поджидал своего учителя. Усевшись на завалинку у стены, он грелся на солнышке, не обращая ни малейшего внимания на суетившихся рядом работников артели.
– Здравия тебе, Никола! – едва завидев пожилого человека, приветствовали его те.
– И вам – Бог в помощь, – отсалютовал тем в ответ трудовик. – Уморили, что ли? – усмехнулся Булыцкий, кивком указывая на дремлющего товарища.
– Наше дело – руками работать. Ваше – думы думать. Кому легше, Богу виднее!
– Уснул, поди? – окликнул трудовик товарища.
– А? – тот вздрогнул, приходя в себя. – Угрелся, – сообразив, что происходит, улыбнулся паренек. – Задремал.
– А все меня пилишь: роздых возьми, да роздых возьми! А сам… Пошли! Посмотрим, что получается.
– Ух, Никола! Страсть как взглянуть хочется!
Товарищи зашли внутрь небольшого помещения мельницы, приспособленного под мастерскую по производству бумаги. В одном углу покоился ворох перебранного тряпья: сношенные рубахи, рванина и отходы льняной нити, готового к кипячению в стоящем рядом с мельницей чане, в котором, ловко орудуя вилами, мастеровые вываривали хлам, готовясь к наработке следующей партии. Колесо, вращаемое силой течения, приводило в непрерывное движение большие каменные жернова, неторопливо перетирающие поступающий хлам до состояния мелких комочков; меньше не получалось. Оттуда исходное сырье вываливалось в ступы, где за несколько дней нудного, монотонного труда, отданного на откуп отрокам, доводилось до однородного состояния. Получившийся клейстер черпаками перебрасывался в здоровенные сита для слива избыточной влаги и придания листам примерно равной толщины. Оттуда подсохшие блины аккуратно вытряхивались и раскладывались на длинные полосы льняной ткани, которые на день выносились на улицу для окончательной просушки. Уже потом, высушив заготовки, работники, предварительно проложив их тканью различной грубости выделки, складывали их в стопки и, привалив сверху камнями, оставляли формоваться. Процесс – сложный и трудоемкий. Но то – поначалу. Потом уже, как будет отработана технология, а главное, появится устойчивый спрос, Николай Сергеевич собирался озадачиться его максимальной оптимизацией, ну а пока… Пока же к производству готовилась вторая партия бумажных листов. Наработанные с первого захода покоились, уложенные в пять небольших кадушек и сверху, за неимением прессов, придавленные внушительных размеров валунами.
– Гляди, Ждан! Вот она, бумага!
– А береста тебе чем не люба? Ведь умаешься, пока сробишь. А береста – та дармовая! – озадачился парень.
– Так и не убережешь на ней ничего, – спокойно отвечал пожилой человек. – Три зимы, и скукожится. Поди потом что разбери.
– Так и ладно. Оно больше и не надобно. Ну разве что летописцам, или князю, или в храмы; книги священные да наказы какие. А почему все? Да потому, что у них – на леты длинные наперед все! А книги, пусть даже и амбарные… Они и надобны-то на две-три зимы, да и то у хозяев рачительных. Смердам, так и даром не сподобились.
– Во, Ждан, – оттаскивая камни в сторону, прокряхтел трудовик. – Сам же и сразумел. Поперву только для летописцев да князю с владыкой. А то ведь и смех: у латинян для книг священных бумагу покупать. Срам!
– Тогда – лад, – кивнул парень. – Для владыки труд – он и Богу ох как угоден, тем паче что у латинян покупать и впрямь – грех великий.
– Давай, Ждан, смотреть, что вышло, – присев на корточки, позвал преподаватель.
Первый блин традиционно комом вышел. Листы, похоже, так себе просушили. А тут еще и тряпками совсем грубыми переложили их. Так, что они в итоге спрессовались в один ком.
– Ох, беда! – искренне огорчился Ждан. – Трудов-то сколько насмарку.
– Не кручинься ты так, – подбодрил его пенсионер. – Первый блин – комам[85]. Забыл, что ли?
– Так то – блин, – протянул он.
– А разница какая? Все одно задобрить их надобно. Да и тебе – наука. Досуха надо заготовки просушивать да полотно льняное добротное между листами прокладывать. Сразумел?
– Сразумел, – послушно кивнул тот.
– Вот и лад! – переходя к осмотру содержимого второй кадушки, подытожил пришелец. Здесь дела были получше, так как использовалась ткань более тонкой наработки. Лепешки уже не слипались, однако из-за того, что загружены были сыроватыми, на заготовки налипли волокна ткани, сделав их не очень-то и пригодными для дальнейшего использования.
– А тут чего? – поспешил поинтересоваться Ждан, еще ни разу не видавший даже самой примитивной бумаги.
– Гляди, – охотно пояснил Николай Сергеевич. – Лист чистым должен быть, иначе смех, а не бумага. Понял?
– А как сробить, чтобы чистым?
– Суши лучше. Сколько на просушку дней извели, помнишь?
– День божий. С зари и до заката.
– Значит, больше надо. Три, четыре, пять.
– До заката не можно, – подумав, отвечал тот. – А почему все? Да потому, что роса в небе собирается да землю укрыть готовится. А ей все попусту, что на траву-мураву, что на блины твои.
– Ишь, смекалистый! – довольно хмыкнул мужчина, про себя отмечая, что как раз этот момент и упустил он из виду, торопясь результат до похода получить. Вот и пожалуйста: спрессовалось все на фиг!
– Чего хмуришься, Никола? – заметив, как, проведя подушками пальцев по листу, собеседник нахмурился, поинтересовался паренек.
– Шершава, – буркнул в ответ тот.
– Ну так и что?
– Писать как? Перо, так и то запинаться будет.
– Неужто? – повторив жест товарища, пожал плечами хлопец. – А чего перу-то на нем делать? Чего вдруг ему запинаться-то?! А писалом ежели? Как на бересте?
– Во удумал! Писалом! На бумаге!
– А чего?
– А того, что на бересте оно и хорошо только! Грубо, твердо. Им лист и порвешь почем зря. За то и пером пишут да чернилами. Ну, – видя замешательство напарника, задумался Булыцкий, как объяснить ему потолковей-то. – Как угольком на досточке. Разумеешь?
– Кажись, да… – почесав затылок, неуверенно кивнул в ответ тот.
– Увидишь еще. Так-то ох как мудрено объяснить. Оно, чем глаже, тем толку больше. Оно… Оно. Чтобы палец скользил надобно…
– Гладкий, – задумчиво пробормотал Ждан, дальше, однако, полемику не развивая.
Изучив содержимое всех кадок, выбрали шесть более или менее толковых блинов и с ними напрямик к Фролу двинулись. У того в ведении переписчиков двое было, которые сейчас корпели над заказом Дионисия. Вот им-то трудовик и собирался предложить на пробу образцы: что они скажут? Оно, ведь, по разумению преподавателя, может, и ладная бумага-то, но как она себя в деле в сравнении с той, что сейчас используют, покажет – Бог один и ведает.
Найти отца Фрола проблемы большой не составило. В церкви обедню служить заканчивали, так что Фролу самая забота начиналась. Честно отстояв остаток службы и дождавшись, когда кум[86] закончит с наведением порядка в храме, Булыцкий решительно направился к служителю.
– Отец Фрол, не обессудь, на тебя уповаем, – обратился трудовик, протягивая заготовку напрягшемуся мужчине.
– Чего тебе? – стеклянным голосом отвечал тот. – Почто от дел, Богу угодных, отвлекаешь?
– От одного дела, угодного Богу, да ради другого.
– Что за дело такое? – поморщившись, отвечал тот.
– Бумага! Гляди, отец Фрол! Получилось ведь! Ей-богу, получилось!
– А чего, что блин, круглая? – поморщившись, тот лишь глянул на изделие, интереса не проявив при этом ни малейшего. – Его бы на стол, а ты – мне.
– Ох и недобр ты, – насупился в ответ Булыцкий. – И рукоположен вроде, а все одно сердце – что камень.
– А ты чин знай, – чуть поколебавшись, отвечал тот. – Ты прежде чем безделицы под нос совать, вон, сперва благословения испроси.
– Безделицы? – чувствуя, как начинает закипать, прошипел Николай Сергеевич. – Безделицы! Вот, значит, как ты за православие радеешь, отец Фрол. Вот, как печешься за то, чтобы в мир шла вера великая.
– Ты место знай свое да мне не указывай! – уже не так высокомерно отвечал служитель. – Диковины свои мастери, а в мой огород носа не кажи да пустого-то не балакай!
– Напраслины, говоришь, да?
– Так и говорю!
– Медь пустозвенящая, значит! Словесами одно глаголишь, а сам латинян поддержать и рад! – сделал выпад Николай Сергеевич. – А как до владыки то дойдет, а?!
– Тьфу на тебя, окаянный! – закрыв лицо одной рукой, тот принялся истово креститься. – Да не суди сказано! – тот пригрозил кулаком оппоненту. – Хула на ближнего твоего – грех! На священнослужителя – анафема!
– Хула, говоришь, – так же внезапно успокоившись, усмехнулся Николай Сергеевич. – Вот тебе бумага, для книг священных. Наша, православная. А ты… – с досадой махнул он. – У латинян, что ли, закупать собираешься[87], а? А эта чем не люба? – пенсионер бросил припасенный свиток в угол.
– Так ведь блин блином, – угомонившись, Фрол перешел к обороне. – Где видано, чтобы бумага такой, а?
– Да от того и такая, что впопыхах да на бегу, – раздосадованно отвечал трудовик. – Показать хотели, пока я не уехал. Мож, писчему дашь своему; пусть бы попробовал. Оно и мне надобно бы: видеть, добрая или худая вышла… А что круглая, так и дел всех – края обрезать! Нет, анафемствовать начал. Почто злобу затаил, а?! Сам же говаривал: судьба, мол, что тогда к тебе зашел. Богу, мол, угодно. Тебя сам Господь уберег, а ты…
– Благословения испроси поперву, – исподлобья поглядел на собеседника дьякон. – Сразу тебе о том сказано было. Было или нет?
– Ну, было.
– Так чего тогда хулить начал? Чего пустобрехствуешь?! Латинянам, мол, в помощь, – раздраженно проворчал он.
– Так ли с кумом беседу ведут? – подняв с пола сверток, устало выдохнул пожилой человек. – Вон Киприан тебя велел отцом крестным выбрать для деток моих. Видать, что-то углядел в тебе или еще чего… А ты… Лаяться только и горазд. Прости, ежели чего не так, – подумав, он поклонился и, развернувшись спиной к служителю, вышел прочь.
– Бог простит, – одними губами прошептал тот.
Выйдя из храма, Булыцкий направился к хоромам князя, здраво рассуждая, что чем тратить время на непонятные препирательства, проще обратиться к Дмитрию Ивановичу. В конце концов тот знал про планы пришельца про книгопечатанье, и как здравый правитель должен был быть заинтересован в укреплении своего авторитета как среди духовенства, так и среди князей-соседей. Ведь, удайся опыт, и бумага получись должного качества, и можно будет поставлять листы и в Киевскую[88] Русь, и в Литовскую.
– Здрав будь, Никола, – знакомым до боли скрипучим голосом кто-то окликнул пожилого человека.
– Здрав, – коротко буркнул в ответ тот, попытавшись пробежать мимо.
– Да постой ты, – не сдавался тот. – Везде не поспеешь, а слово умное так, глядишь, и не услышишь.
– Чего тебе? – устало обернувшись, Булыцкий столкнулся взглядом с одноногим звонарем. – Слободан?
– А ты кого увидать желал, а?
– Ну, – пожал плечами тот.
– Ты, Никола, вот чего, – не желая тратить время, с ходу начал мужчина. – Ты с Фролом в оба гляди. Говаривают про него всякое.
– Про меня тоже, вон, языки всякое треплют, – насупился в ответ пришелец. – Так и что теперь, не знаться со мной да ховаться, как я иду.
– Ишь, скор ты да горяч, – сплюнув, усмехнулся калека. – В том и сила твоя, и слабость.
– Чего это вдруг слабость? – оскалился в ответ тот.
– А в том, что делаешь поперву, а потом уже и сразуметь пытаешься, чего натворил-то. Тебя, вон, князь на что женил? Чтобы остепенился да ума-разума со статью набрал. Только, гляжу я, попусту все. Аленка, говаривают, не по-бабьи умна, а тут еще и вдова! Просто так, думаешь, ее выбрали? А вот – кукиш! Тебе под стать князья искали. Мож, не поймал бы стрелу муж ее, Царство ему Небесное, так и ты до сих пор бобылем бы ходил! Князь-то, вон, людей насквозь видит, зазря ничего делать не станет, – закончил звонарь.
– Ты в огород чужой носу не кажи! – сжав кулаки, насупился Николай Сергеевич. – То не твоего ума дело-то!
– А ты слушать поперву научись, что другие кажут. А как слушать наловчишься, так слышать поучайся!
– Чего?!