– А ты слушать поперву научись, что другие кажут. А как слушать наловчишься, так слышать поучайся!
– Чего?!
– Того! Еще и не услыхал ничего, а уже копытом бьешь!
– Чего сказать хотел? – Вместо ответа Слободан сплюнул под ноги. – Или языки почесать не с кем?
– Да теперь и не знаю уже… Сказать-то много чего надобно, да что с того – услышишь ли.
– Говори, чего удумал!
– Ты, Никола, – выпустив очередной плевок, начал Слободан, – почем зря не горячись, а пуще по сторонам поглядывай, слушай, кто да что балакает. А услыхав да увидав, думку думай: почто, кто да от чего!
– Все, что ли?!
– Ты глаза разуй да головой думай. А то, что иные балакают – то лишь в помощь. Сам разумей.
– Ты загадками, гляжу, горазд. А так, чтобы разом, как на духу, а?
– Душу в глазах увидать можно, – сквозь щелку в зубах выпустив очередную порцию мокроты, скривился звонарь. – Что в глазах, то и в душе. Фрола, вон, не зря пустоглазым люд прозвал. За спиною чин, да Киприана самого тень, а в глазах – пустота, – Николай Сергеевич вздрогнул, вспомнив белесые, ничего не выражающие зрачки узеньких недобрых глаз. – Тебе, вон, в глаза взглянешь, так и улыбнуться охота. Видать, и душа светла. Князь коли в глаза глянет, так и страх, да в то же время покой; грозен, да зазря лютовать не будет, у владыки – блеск. На Фрола очи и натыкаться неохота; как взглянет, так и трясучка зачинается. На услужении у Феофана, Царство ему Небесное, – перекрестившись и поглядев вверх, словно бы проверяя, а не наблюдает ли за ним сейчас усопший, – был, да приглянулся тому чем-то. Так что у самого Киприана за него испросил.
– А Феофан с владыкой с чего дружны-то так были? Не одного полета птицы-то.
– А ты паче у владыки-то и повыспрашивай. Я-то видал, что Феофан в делах смышлен да рачителен был. А еще – за чин да за благолепие живота не щадил, – Булыцкий лишь напрягся, вспоминая памятный тот разговор в храме, когда открылась пенсионеру тайна самого владыки[89]. И хоть, как он уже понял, сам Киприан был мало причастен к делам лихим, творившимся в столице, отдав все на откуп верного и ревностного служителя, Феофан-то все равно доверенным был его. Словно бы прочитав мысли товарища, Слободан, выпустив очередной плевок, продолжал: – Знамение, говорят, явилось дьякону усопшему… За день до бури исповедываться ходил да за Фрола разом и попросил: мол, надежен человек да сметлив. Киприан и не отказал, – зло сплюнув, закончил звонарь. – Да и как тут откажешь, когда воля получилась последняя?
– А Феофан… он тоже, того, – поймав себя, что он и не помнит-то почившего дьякона, видев того раза, быть может, два всего, – пустоглазый? Был?..
– Феофан-то, Царство ему Небесное? Нет, Никола, – мотнув косматой башкой, отвечал мужик. – У Феофана глаза что угли были. Иной раз взглянешь, так и не по себе становилось, того и гляди опалит!
– Демон, что ли?
– Сам ты – демон! – с досадой сплюнув, отвечал мужик. – Глаза горели! Беспокоен да строг до всего, что веры православной касалось. И чин наизусть знал, и со всех спрашивал, да и сам попереди; своими делами другим показывая, как оно должно быть. Огонь людина был! Его уже кто и выше прочил… Жаль, что Бог прибрал, – вздохнул одноногий. – Да, видать, на небесах таковые сейчас нужнее, с отродьями дьявольскими битву великую вести. Вон же, поговаривают, Антихрист на землю православную явился. А раз так, то и свету конец вскорости.
– Спасибо тебе, Слободан, за науку, – Булыцкий отвесил поклон товарищу своему.
– Не меня благодари, но Бога, – отвечал одноногий. – Ты ему люб; даром, что ли, беды все от тебя отводит? А теперь ступай, куда шел, и храни тебя Бог.
Озадаченный таким поворотом, Булыцкий побрел к княжьим хоромам, рассчитывая переговорить там с Дмитрием Ивановичем по поводу бумаги. Все-таки, не испробовав новинку в деле, рискованно было продолжать дальше. Кто знает, наделай сейчас листов, а они негожими окажутся, как тогда правитель с владыкой отреагируют.
Впрочем, князь, последние дни погрузившись в хлопоты, по обыкновению своему оказался занят и принять визитера не смог, а тот, помыкавшись туда-сюда, махнул на все да и домой побрел. К женке да с детками – потетешкаться перед расставаньем долгим. И как человек своего времени переживал он по поводу столь длительной разлуки. А вот Алена – та спокойно отнеслась. Мол, дело мужей – семью свою оборонять да следить, чтобы дом – полная чаша. А походы? Отсутствия по нескольку месяцев, так то – будни того времени, особенно если не смерд ты. Да и походом-то это назвать ну с огромной натяжкой можно было. Знали ведь все, кому должно знать: княжича молодого премудростям ратным идут обучать. А потому и треволнений не было. Аленка с помощью затяжелевшей Матрены занималась с младенцами, да так, что до мужа, казалось, и заботы нет особенно. Но в печи стояли чугунки со свежесваренной кашей да кувшин с молоком топленым, на столе подготовлены были приборы, да в корзинке, накрытой льняным полотенцем, – тоже нововведение Булыцкого, – краюха свежего хлеба.
– Алена! – заглянув в кувшин, кликнул пенсионер супругу. – Почто картошку не варишь, а? Вон, порезанная есть; в ход пустить надобно бы! Не сохранится за зиму-то!
– А негоже потому как ягоду дьявольскую православным в пищу.
– Да какая же она дьявольская?! – опешил трудовик.
– А как же нет? – выскочив с бабьего кута, удивилась женщина. – Все живое, вон, от сызмальства да к старости тянется: зелено-молодо да румяно-взросло, а как состарилось, так и увяло. А бестия твоя – поперек!
– Чего поперек?
– А того, что, как мала была, так и румяна. А потом не стариться, но молодеть начала. Где видано, чтобы творения Божьи поперек закону?
– Позеленела, что ли?
– Позеленела.
– Тьфу, ты! – взбеленился Николай Сергеевич. – Наказывал же: на свету не держать ее! Почто достали?!
– Так и смердеть начала.
– А сейчас где?
– В подклет назад убрали, с глаз чтобы долой.
– У, пропасть, – выругавшись, преподаватель отправился в подклет проверить, что произошло. Едва нырнув в подсобку, он почувствовал характерный острый запах гнили вперемешку с еще каким-то кисловатым душком. – Вот, зараза! – замотав физиономию попавшейся под руку тряпкой, трудовик, чуть пообвыкшись к темноте, начал разбираться в происшедшем.
Картофель действительно гнить начал. Щедро чем-то политые сверху, клубни обросли мохнатыми бугорками плесени и, выделяя собственные жидкости, начали, скукожившись, едко смердеть. Подняв голову, преподаватель живо обнаружил причину бед: пузатая ендова, в которой хранил Николай Сергеевич хмельной мед на случай визита гостей. И хоть и была она закрыта, да, видать, кто-то повадился из дворовых лакомиться угощением. Вот только высоко лохань та сидела, не всякому и дотянуться сподручно. Видать, утку не раз опрокинул лиходей этот, поливая содержимое нижнего ящика.
– Матвейка! – сразу же сообразил Николай Сергеевич, вспомнив разбитного паренька с вечно блестящими глазами. – У, чертенок! Погоди у меня! Ухи пообрываю! И тебе, и Ждану! – зарычал трудовик, поднимаясь на ноги с намерением тут же воплотить в жизнь задумку. Впрочем, вспомнив слова Слободана, остепенившись, задумался: а чего он, собственно говоря, взъелся?
На Ждана злиться – грех. То – душа святая. Доверчивая. Его только ленивый не надует. А на Матвейку какая обида? Сам же на свадьбе позволил тому хмельного меду, пусть бы и от гостя. Вот и подсадил мальца на сладенькое. Теперь не ухи обрывать надобно, а думать, как отучать, пока малой пьяницей не стал. Хотя, может, и не он… проверить надо бы!
Решив так, он двинул на грядки, где, по разумению его, все еще должны были находиться парни.
Интуиция не подвела. Ждан в сопровождении юнца ковырялся, окучивая картошку. Ждан, как обычно, сосредоточенный и собранный, Матвейка – зашедшийся румянцем, с горящими глазками, да рассыпающийся в пошловатых прибаутках.
– А ну, – схватив пацана за шею, рявкнул пожилой человек, – дохни!
– Ой, Никола, пусти! Христом-Богом молю, прости! – заверещал тот, почувствовав неладное.
– Чего всполошился-то, а?! – оскалился в ответ трудовик. – Чай ни слова тебе еще не сказал, а ты прощения уже просишь! Не рановато ли?!
– Ой, больно! Ой, пусти! – пронзительно верещал малой.
– Дыхни, велено кому! – рявкнул преподаватель, и до смерти перепуганный юнец выдохнул в лицо трудовику.
– Мед пил, верно? – оскалился тот, почувствовав кисловатый запах браги. – А чтобы не приметили, воды подливал?! Так?!
– Так, Никола, – разревелся в ответ тот. – Прости, бес попутал! Сладок медок твой! Не смог пересилить соблазну дьявольского!
– Ух, я тебя! – замахнувшись, пришелец собрался отвесить тому приличную затрещину, но, глядя на сжавшегося в комок малого, смягчился. – А ну, пойдем!!! – вспомнив спартанские методы борьбы с пьянством, преподаватель за шкирку поволок за собой шкодника. – Доставай ендову!!! – как в сени зашли, рыкнул Николай Сергеевич.
– Мож, не надо, Никола?! – снова захныкал тот, однако пенсионер был непреклонен.
Шмыгая носом и размазывая слезы, тот, под осуждающими взглядами собравшихся домочадцев, выволок на свет емкость.
– Открывай! Чего глядишь?! – Малец, не смея перечить, откинул крышку. По клети расползся сладковато-гаденький запах подпорченной браги.
– Медок, говоришь, хорош? – оскалился Булыцкий. – Ну так – пей, – указал он на утку.
– Прости, Никола, бес попутал! – уткнувшись в пол, словно заклинание, продолжал бубнить паренек.
– Пей, кому велено! – рыкнул в ответ учитель, и малец, схватив утку и черпанув в нее хмельного напитка, принялся судорожными глотками опустошать ее, расплескивая и щедро поливая рубаху. Осушив плошку, парень поспешил отбросить ее в сторону. – Подними! – велел преподаватель, и Матвейка послушно взял в руки посудину. – Еще пей!
– Никола, помилуй… – попытался отнекиваться тот, но снова безуспешно. Зачерпнув еще, пацан принялся, отфыркиваясь, заглатывать напиток.
– Еще пей, – когда и с этой порцией было покончено, приказал экзекутор. Малец безропотно повторил процедуру. – Вкусен медок-то, а? – когда Матвейка, даваясь, прикончил шестой черпак, поинтересовался Николай Сергеевич.
– Н-нет, – подняв осоловевшие глазки, икнул в ответ малец.
– Еще, – холодно поглядев на провинившегося, приказал учитель.
Матвейка механически, как зомби, зачерпнул бражки и, давясь и все больше на себя проливая, осушил и эту чашу.
– На улицу вытащите да водой холодной облейте, – видя, что юнец напился впьян, приказал хозяин дома. – Да рядом кто-нибудь будьте, чтобы ненароком не захлебнулся в блевотине своей, – провожая взглядом ставшего ватным пацана, уводимого под руки, наказал мужчина. – Мед – долой из дому и пиво с ним, – продолжал отдавать распоряжения пожилой человек. – Чтобы отныне ни капли хмельного! И картошку – в яму. Пропала.
Раздав наказы, он вышел на улицу. Туда, где покачиваясь уже сидел на завалинке в хлам упоенный малец, рядом с которым, причитая и охая, сидел Ждан.
– Твоя радость, что смышлен, – уже беззлобно проронил Булыцкий, не очень-то, если честно, рассчитывая, что парень чего-то соображает, а тем паче запоминает, – да что Ждан на тебя слова доброго не жалел. Иначе – на горох, а потом бы и из дому – долой! Еще раз хоть подумаю, что пьян, шкуру спущу! Пригляди за ним до вечера. Там и протрезветь должен. Как проблюется, водой облей студеной, переодеться дай да на сеновале уложи. Пусть приходит в себя, бедолага. А утром – на горох и до обедни!
– Никола!
– Никола! – знакомые голоса окликнули трудовика. – Никола!
– Кого там нелегкая принесла? – ворча, тот подошел к калитке, у которой его поджидал кузовок. – Ивашка?! Стенька?! Вольговичи?!
– За тобой послали! – переводя дыхание, тяжело выдохнул Ивашка.
– Поехали! Князь ждет! – вторил брату Стенька.
– А чего вас-то, раз пожар? Конного, что ли, никого не было?
– У князя и спросишь. Наше дело – малое, – оскалился Стенька.
– Поехали! – поторопил Ивашка.
– Чего стряслось-то? – с ловкостью, никак с возрастом его не вяжущейся, пенсионер запрыгнул в кузовок.
– Человек, говаривают, от Киприана.
– Тебя князь видеть желает.
– А большего и не спрашивай; за что купили, за то и продаем, – с необыкновенной прытью поднимая и разгоняя паланкин, прохрипели потяги. Видя спешку парней, Булыцкий не стал больше вопросов задавать, чтобы потяг не отвлекать задыхавшихся от бега ох какого быстрого! В мгновение ока те дотащили повозку до хором княжьих.
– Прибыли! – остановившись, прохрипел Стенька.
– Ступай, давай, к князю. Ждет он, – смахнул пот Ивашка.
– Благодарю тебя, Ивашка Вольгович. И тебя, Стенька Вольгович, тоже благодарю.
– Ступай, ступай! – замахали руками те, и Николай Сергеевич быстро вошел внутрь.
Учителя уже ждали. Князь, его брат Владимир Андреевич и незнакомый человек высокого роста, одетый в походный плащ. Незнакомец тот прибыл вместе с небольшим отрядом и, как говорили, весть от владыки доставил.
– Здрав будь, Никола, – правитель приветствовал пожилого человека.
– Здрав будь, – вторил пенсионеру князь Серпуховской.
– И вам – не хворать, – поглядывая на визитера, отвечал Николай Сергеевич.
– Гость к нам важный, из Великого княжества Литовского, – не стал томить Дмитрий Иванович. – Сам князь Гродненский – Витовт Кейстутович, – наблюдая за реакцией пожилого человека, с легкой усмешкой закончил Донской.
– Здрав будь, – опешив от неожиданности, только и нашел что сказать трудовик, – князь Гродненский Витовт.
– Здрав будь, – развернувшись лицом к пожилому человеку, холодно отвечал высокий мужчина с неподвижными, словно высеченными из камня, чертами лица.
– Обиду великую сотворил мне Ягайло, – не желая тратить время, неторопливо начал Дмитрий Иванович. – За дочь сватался, да крест целовал, да в православие обещал обратиться, а сам… – правитель горестно пожал плечами. – И пусть бы обида смертному учиненная; на то Господь наш великий и прощать велел, обид на ближних своих не помня. А как с обидой Богу быть? Грех клятвоотступничества да крестоцелования грех анафемой караются, тем паче что и молебны по всему Великому княжеству Литовскому отслужили в честь события великого. А выходит, изменник Ягайло крылья свои над землями православными расправить жаждет, да каково земле той будет, которой правитель, анафеме преданный? А люд простой как на то посмотрит, что спиною правитель их к Богу повернулся? Княжество Литовское и без того в урядицах да замятнях, вон, даже меж братьями согласия нет. А как, ежели еще и среди простых смердов смута пойдет: мол, правитель вероотступник?[90] Он, да Свидригайло, да Корибут! – горестно вздохнув, князь замолчал, словно бы собираясь с мыслями.
– Ягайло – не тот, кого испугают такие речи, – насупившись, отвечал визитер. – Лишь только один язык он способен понять: язык силы и страха.
– Силы и страха? Ты за этим пришел в Великое княжество Московское?
– Московское княжество юно, да слава о нем уже гремит по всем землям.
– И славою той ты брата устрашить желаешь, так? – Донской холодно посмотрел на гостя, но тот лишь промолчал в ответ. – Ты же пытался разговаривать с ним на языке силы? – хозяин хором в упор посмотрел на князя Гродненского, и тот, не выдержав взгляда, отвел глаза.
– Ягайло – Иуда, – зло выдавил гость, да так, что Николай Сергеевич аж вздрогнул.
– И это я знаю, однако вера православная учит прощать, – Великий князь Московский обнажил зубы в едва заметной улыбке.
– Я готов его простить, но кровь моего отца – нет, – напрягшись, оскалился визитер.
– Возлюби ближнего своего, – так же спокойно парировал Донской. – Да по вере твоей воздастся тебе.
– Я не могу! Он – убийца! Убийца моего отца! – Забыв про приличия, гость ринулся вперед, изо всех сил грохнув кулаками по столу, разделявшему мужчин.
– Сердце мое обливается кровью, видя твои страдания. Паче обливается оно, чуя, что над православными княжества Литовского меч латинянства занесен. А и что делать? Моя вера наставляет: возлюби. Моя вера наставляет: не суди. Моя вера наставляет: на все воля Божья.
– Тогда почему ты дал бой Тохтамышу?!
– Так велел мой Бог: возлюбить. Я возлюбил свой народ, свои земли, княжество, веру. Так разве возможно позволить погубить то, что любишь?
– Ты любишь своего Бога, князь Дмитрий! Но Ягайло собирается изгнать его из храмов Великого княжества Литовского. Ты готов погубить его, возлюбив предателя?
– И что ты мне предлагаешь? – совершенно искренне, как показалось Николаю Сергеевичу, поинтересовался Донской. – В Орде говаривают: на место жестокого хана придет еще более жестокий. Подумай, желаешь ли ты зла своему правителю? Ягайло хоть и хитер, а все одно даже твоим отцом был признан Великим князем Литовским.
– Сделай так, чтобы ваш союз не состоялся! – прошипел Витовт. – Предатель не должен стать Великим князем Литовским!!!
– Я и свою судьбу с молитвою смиренной Богу вручил, а ты с меня за чужую спрашиваешь. Как таковому возможно быть?
– Один из твоих проповедников говорил, что пастыря судьба и судьба агнцев, за ним идущих, – едины до скончания веков. Еще он говорил, что учителя первых христиан принимали смерть во имя своей веры. Ты да митрополит твой – пастыри, за собою народы ведущие. Паства ваша – Русь Московская да Русь Литовская! – напрягшись, словно бы ему тяжело давались эти слова, вновь заговорил князь Гродненский. – Ты не хочешь внять зову, просящему о помощи, хотя твой Бог и наставлял не отказывать тем, кто просит! Разве не на свою душу ты берешь этот грех? Ягайле больше по сердцу обещания шляхты, чем твои слова! Он предал меня, предаст и тебя!
– Иисус говаривал: коли в правую щеку ударили тебя, так и левую подставь. Ему я готовился вверить Великого княжества Литовского земли, на волю Господа да патриарха уповая. А еще – породниться предлагал, дочь мою в жены отдав. Ягайле то все не по душе пришлось… Судьей ему Бог и будет. И если он от клятвы своей отказался, волю Божью поправ, то я грех на душу этот не возьму. Своею волею я обещал свою кровь с кровью потомка великого Гедимина связать, да земли наши объединив, единого наследника поставить. Обещание то назад уже не возьму, кары Господни страшася.