– Сдюжим! – горячо принялся убеждать Сенька.
– Вот те крест сдюжим! – бросился креститься Ивашка.
В общем, сомнения отпали в силах потяг. Да и видел пенсионер их уже не раз в деле-то! Даже в посад как-то выезжал, куда только коробейники на своих машинах для бега и катались. И – ничего. Вцепившись в жерди и стиснув зубы, иной раз полдня без остановок таскали братья шаткую конструкцию. И взглянуть на них страшно в дни такие было: раскрасневшиеся, со вздутыми венами и с головы до ног покрытые склизким потом. Жадно хватая воздух, они, как мерины добрые, несли кузовок, отдыхая только в коротких перерывах, пока Николай Сергеевич умахивал по своим делам, копошась то с дополнительно организованными недалеко от посада селитровыми ямами, то с пилорамой, все-таки построенной на относительно бурном участке реки. Таком, что колесо с валом уже круглые сутки приводили в движение кованое полотно пилы, с невиданной до этого скоростью распиливая бревна на достаточно аккуратные длинные доски.
– Кто его знает, когда вернемся, – трудовик дипломатично ушел от ответа.
– Как скажешь, Никола, – упавшим голосом отвечал Сенька.
– Сдюжим ведь! Ей-богу, сдюжим! – снова попытался вставить Ивашка.
– Не кручиньтесь, Вольговичи. Не все разом делается. Не в этот раз, так в другой. Мое слово, – подбодрил он поникших потяг.
Тогда отговорил, а сейчас и призадумался: может, и не стоило? Выносливые, черти, хоть по виду и не атлеты совсем. В общем, когда на шестой день уже вышли к Троицкому монастырю, где их радушно встречал сам Сергий Радонежский, с таким наслаждением вывалился пришелец из седла, что даже не сконфузился ничуть, мордой в пыль дорожную приземлившись.
– Бог в помощь, Никола, – приветствовал старец старого своего товарища, отряхивающегося от пыли. – И тебе, Фрол, – холодно продолжал тот, – здравия.
– И тебе не хворать, отче, – радостно улыбаясь, Булыцкий, пересиливая боль во всем теле, также приветствовал настоятеля. – Благослови, Сергий.
– Благословляю на дела добрые, – схимник осенил припавшего на колено мужчину. – Благословляю, – повторил он с Фролом, а затем и с остальными участниками похода. – Гостем будь, коли в неге не забыл, как в кельях живется, – обратившись к пенсионеру, пригласил настоятель.
– Как же забыть, отче? За год родной келья стала.
– При женке теперь, поговаривают, да при почете.
– При женке да при почете, – в знак подтверждения кивнул трудовик.
– А раздобрел, – улыбнулся Сергий, так и сяк разглядывая собеседника. – Хоть так же рукаст остался?
– А то! Сладить чего надобно, что ли?
– Бог защитит, да что надобно – все даст. Хотя, – чуть призадумавшись, продолжал схимник, – лазарет твой… Люди простые о других пекутся да любовью искреннею, молитвами смиренными, да настоями травяными чудеса во славу Божью творят. Видеть хочешь?
– Хочу.
– Милости прошу. Не сочти за труд, пока отроки твои шатры ладят, – улыбнувшись, Сергий повел гостя.
Монастырь изменился с тех пор, как в последний раз видел его Николай Сергеевич. Спокойней стал, что ли. Суета и гомон постоянно присутствовавших здесь мирских людей исчезла, и обитель погрузилась в тишину. Из того, что напоминало о присутствии здесь пришельца из грядущего, разве что были предбанники в кельях, огородец, еще Жданом возделываемый, да диковины, добравшиеся и до этого тихого места: тачки, которые здесь, собственно, и появились, трубы печные из келий, да приписанные Дмитрием Донским к монастырю смерды. В остальном все вернулось на круги своя, и посад, стряхнувший с себя суету и шум промышленного центра, вновь зажил привычной своею неторопливой жизнью.
– Вон и лазарет во славу Божию возведенный. – Радонежский кивнул в сторону широкого бревенчатого барака, с торчащими из крыши трубами печей. – Сюда со всех окрестностей хворые да пораненные стекаются. Кто Богу душу отдает да покаяние принимает перед смертью, кого выхаживаем да на все четыре стороны отпускаем, словом Божьим наставив напоследок. Кто и остается за хворыми следить, а кто, раскаявшись, здесь и монахом становится. Так, выходит, и свои души спасаем, и о рабах божьих печемся, послушания при хворых отрабатывая. Вон, молитвы воздав, еще один лазарет ставим, – Сергий кивком указал на два строящихся неподалеку бревенчатых сруба внушительных размеров.
– Сразу два?
– Один – лазарет, – важно отвечал старец, – другой – университет. Люд ученый вскорости прибывает, – Радонежский важно поднял палец. – Вот и решил Дмитрий Иванович с владыкой, что правильнее от сует подале их, да и так, чтобы от столицы не шибко далеко. Слова твои в душу запали, что Москве теперь за православие радеть. А про то еще, что на свой лад каждый Богу служит. Никуда так не годно. Отроков со всех окраин собираем да чину с науками священными знакомим. Так, Диавол чтобы души эти чистые не прибрал, да так, чтобы на места в Литовское княжество ушедшим кому встать было.
– Погоди, отче, – Булыцкий встряхнул головой. – Князь же под университет в Москве велел хоромы ставить?!
– Все во славу Божью, – Радонежский спокойно пожал плечами. – Мож, два университета желает, мож, еще подо что-то? Мне то неведомо.
– Во дела, – только и нашел что сказать гость.
– Дело ты, Никола, угодное Господу нашему сотворил, – улыбнулся старец.
– Одно, что ли, только? – подбоченившись, ухмыльнулся пришелец.
– Коли с гордынею, да хотя бы и с помыслами о корысти, так и ни одного! – гневно сверкнув глазами, отвечал старец.
– Прости, – опешил от такого поворота трудовик.
– Одною рукою спасаешь души, другою – губишь! – грозно добавил Сергий.
– Как же так-то? – пораженно пролепетал Николай Сергеевич.
– А так, что диковинами своими от Бога отворачиваешь! Вон, Ждан-то раньше днями в молитвах был. Смиренно Богу служил, а теперь и в церковь-то – бегом, да снова к грядкам твоим. Так, или чего не знаю я?! – насупился настоятель.
– Ну так, – помявшись, отвечал преподаватель.
– А Никодим да Лель?! Не слыхивал, думаешь? Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное! – грозно процитировал старик. – Вон, покуда милостыню просили, так и на волю Божию полагались всецело. Как при деле оказались, так и в гордыни грех впали, себя творцами возомнив! Так?!
– Ну, наверное… – сбитый с толку, промямлил в ответ мужчина.
– А потешники?! – гневно сотрясая бородой, продолжал старец. – Вон, пока рать на рать шли, так и судьбы свои, молитвы сотворив, воле высших сил вверяли! Оно где к Богу ближе?! Да там где смерти дыхание! А нонче что? Наука твоя ратная! Теперь не о промысле высшем дружинник думку ведет, а о том, как встать, да так, чтобы по науке. Теперь не о величии божьем мысли все, да о грехе смертоубийства. А ты к этому еще и пушки добавь, что боль да слезы сеют!!! Мало?! Или еще сказать?! – в упор на собеседника глядя, твердо продолжал старец.
– Довольно, отче, – замотал головой Булыцкий. – И так душа в сомнения скатилась.
– Судить – грех, – смягчился вдруг настоятель, – да только вижу я: от Бога ты мужик. Светлый, да без камня на ближнего своего. А раз так, то и Дьяволу добыча желанная. Ты не серчай, – улыбнулся старик, – на слова-то мои… Глаза открыть тебе желаю.
– Благодарю тебя, отче, – разом стушевался Николай Сергеевич. – Гнев то – грех. А если на человека святого – так и тем паче.
– Ты, Никола, как-то говаривал, что Богом себя человек возомнит в грядущем твоем.
– Было такое, – кивнул в ответ мужчина.
– Так вот ты, с диковинами своими, уклад с ног на голову меняешь. Тот, что испокон веков складывался отцами нашими да дедами. Оно ведь так?
– Мне-то почем знать? Мои отец с дедом по-иному жили, нежели мы сейчас с тобой. Беда какая в моих делах? Что творю я худого?
– Не так что? – усмехнувшись, отвечал Радонежский. – Вот рассуди, Никола: если вера святая поперву всего, так ведь и лад. Так и ни страху, и ни греха тебе. Оно, как Господу угодно, так тому и быть. Верно?
– Верно, – согласился Николай Сергеевич.
– А как раб себя хозяином возомнит, так что же выходит? По твоему ведь разумению, хозяин – тот, кто сам судьбу творит свою, верно? – Сергий испытующе поглядел на собеседника.
– Верно.
– А как ты судьбу творить можешь, не ведая, что там завтра сложится? А как ты судьбу свою творишь, ежели ни одного волоса на голове своей сделать белым или черным не можешь? Так получается, что, веру растеряв в промысел высший, взамен ничего и не берешь. Верою движимый – да не потеряет вовек! Животом понукаемый – за него да за мошну дрожать будет. Страх лишь перед неотвратимым у такого и останется… А где страх, там и грех.
– Грозны слова твои, отче, – надолго замолчав, проронил наконец Николай Сергеевич. – Да мудрости полны великой. Вот… – задумавшись, замолчал он, собираясь с мыслями. Старец не торопил и не перебивал, ожидая, когда гость заговорит. – Вот только как иначе-то быть?
– Хорош вопрос твой, – также помолчав, ответил Сергий. – Будь он до Тохтамыша, так и ответ был бы мой тебе: как есть пустить все. Да только переладилось оно все с тех пор.
– Ты как разумеешь: к добру то? Или к беде?
– Не к добру, – уверенно покачал головой настоятель. – Ох, не к добру. Пути Господни переменив, себя в грех гордыни ввел.
– А крови пролиться не дал?
– А перемерло сколько полоненных, кто считал? А Тохтамышевых посекли сколько? Крови, вишь, пролиться ежели суждено; прольется, да еще и сверх спросится. Дети мы божьи. Несмышленые. А ведь отроков нет-нет, да одергивать надобно бы. Ухи драть, чтобы не натворили чего, – старец замолчал, похоже, выговорившись. Притих и Булыцкий, не зная, что теперь и сказать, а тем паче делать. – Ты, Никола, после победы великой над Тохтамышем благословление мое получил на дела свои, – не спрашивая, прошептал священнослужитель. – Так и иди путем своим, а я помолюсь, чтобы Бог тебе глаза открыл да сердце любовью наполнил.
– А как же грех гордыни?
– Да не твой то грех, а мой, – крестясь, вздохнул отшельник. – Тогда, должно когда было, не остановил, вот и грех мне на душу, отмаливать который до самой смерти.
– Думаешь, тогда не прав был?
– Живи днем сегодняшним; завтра Бог даст день, да пищу даст. А о минувшем печалиться – так и грехом Дьявола дразнить.
– Так научи меня, Сергий, как быть, – про себя проклиная вновь зазвеневший в голове мотивчик «Самары-городка», поинтересовался учитель. – Неможно мне днем сегодняшним жить. Как быть, ежели хоть и попеременилось уже все, а ведаешь, как оно там вывернуться может. Как быть, ежели князь лютует да пороху требует, а серу где взять, так и неведомо мне, а без нее порох какой? Как Бога о помощи просить? Какие молитвы читать?
– Бога по делам мирским тревожить – грех то великий. Богу забота о спасении душ. Так и просить его за душу надобно. А хлеб насущный он и так даст.
– Боязно, – чуть помолчав, проронил Николай Сергеевич.
– Оно завсегда так, да то – по неверию нашему. Подвиг великий – во всем на волю отца нашего небесного положиться, все прочее отринув, да мало кто способен на то. Ты, Никола, не кручинься почем зря, – чуть помолчав, продолжал старец. – Коли было бы потребно, так и прибрал бы он к себе. Ты, Никола, молись. Молись да слушай, что Бог тебе говорит. Хоть и велик Творец, а все одно услышать его – великое дело, – на том и закончился разговор тот.
Дальше провел Сергий гостя да следующих теперь за ним всюду двоих крепких молодчиков, которых отправил Дмитрий Иванович приглядывать за пришельцем, по лазарету где, в разделенных бревенчатыми стенами секциях молчаливые служители ухаживали за мающимися с хворями или ранами людьми; в правой части – мужики да отроки, в левой части – юнцы. Тут же отметил Булыцкий необычайно грамотное распределение пациентов по симптомам и степени тяжести. Так, к примеру, в самой первой секции лежали те, кто свое уже почти откоптил и вот-вот должен был отдать душу Богу. Тут было густо накурено ладаном, а между полатями, на которых метались, неподвижно лежали или громко стонали, через боль пытаясь просить Бога о милости скорой смерти угасающие, бряцая кадилом и напевая монотонные молитвы, ходил священник. В углу располагался клирос, где несколько монахов, нараспев служа молебны, облегчали страдания мающихся. Эту часть секции прошли быстро, дабы не мешать.
Далее – лежали лихорадочные да те, которых с ног свалил жар. Как один, с тряпками на блестящих от выступившего пота лбах, они протяжно стонали, сжигаемые изнутри жаром хвори. Между ними тенями шмыгали служители, то и дело приподнимая головы несчастных, чтобы, приложив к истрескавшимся губам плошки, заставить сделать по нескольку глотков дымящихся отваров.
Потом – пораненные да покалеченные, а за ними – просто оголодавшие.
– Добрый лазарет, – довольно кивнул Булыцкий, когда они вышли из душных, наполненных терпкими запахами пота, ладана да отваров казематов.
– А вот еще, – указывая на десяток добротно срубленных домов. – Люд знатный зачастил; во славу Божью для таких и сладили отдельно.
– Ладно все у тебя, – улыбнулся Булыцкий. – Воздуху бы только свежего поболе, а то смраду в лазарете, – поморщился, вспоминая запах, стоящий в бараке, Булыцкий, – много. Монахи-то не падают от хворей?
– Бывает, – чуть нахмурившись, кивнул настоятель. – Мудрено ли?..
– Ты, Сергий, поделил бы схимников, да через день божий, а пуще, через два направлял сюда. Так, чтобы день за хворыми приглядывать, день или два – в молитвах да от лазарета подале. Вон пусть бы и со знатными. Так оно вернее будет.
– Благодарю тебя, Никола, за поучение, – статно поклонился Сергий.
– А бабы как? – встрепенулся учитель. – Они где?
– Ты, Никола, честь знай! Мужик-то женатый, а ему – баб подавай!
– Не про то я сейчас, – поняв оплошность, поспешил поправиться пожилой человек. – Бабы, что ли, за помощью не обращаются?
– Просят, вестимо, – Радонежский статно кивнул головою. – Только их в соседний монастырь отправляем. Недалече разбился третьего месяца. Там и лазарет еще один справили.
– Вот рассуди, отче, – чуть подумав, обратился к схимнику Булыцкий. – Желаю, чтобы потешники Василия Дмитриевича в наряды единые были одеты. Так, чтобы ворог издалека сразумел: сила великая на него идет. А раз так, то либо тикать, либо орудие складывать. Так, крови чтобы не лить.
– Добрая твоя задумка, а бабы-то при чем здесь?
– А при том, что и пряжи теперь – сколь душе угодно, да и еще поболе будет. Даст Бог, сукно доброе научимся делать, да в количествах неимоверных. А вот с материалу того кафтаны и шить некому. Рукодельницы-то есть, да каждая – себе на уме. Вот ведь лад был бы, ежели в горнице собрать баб с дюжину да шить посадить кафтаны на лад един. Вот бы дело было! И им работа, и мальцам – кафтаны ладные, да на манер един, и княжичу – добро. Серебра сохранить да на дела его богоугодные пустить. Оно ведь всяко дешевле так выйдет, ежели разом на дюжину зарок дать, чем каждой по отдельности, – принялся с жаром убеждать преподаватель.
– Ох и горяч, – усмехнулся в ответ старец. – Все тебе неймется!
– Так потому и неймется, что как лучше желаю!
– От молитв смиренных отвлекать, что же здесь доброго?
– Зачем отвлекать? Пусть бы не монахини, да мирские, послушание кто за выздоровление свое или просто во славу Божью приняли. Вот они бы и занялись!
Сергий замолчал. Замолчал и Булыцкий, понимая, что все, надобно что, уже сказано. А раз так, то все, что остается, – терпения набраться да ждать, как его собеседник рассудит.
– Вот что скажу тебе я, – Радонежский долго томить не стал. – Сделаю я вам с настоятельницей беседу да слово замолвлю за тебя. А там… Как она рассудит, так и быть тому.
– Благодарю тебя, Сергий, – поклонился Никола. – Благослови!
– Благословляю.
Остаток дня провели в беседах о последних новостях. Сергий стараниями князя и владыки был в курсе всех событий. Не все по душе было ему, но как человек кроткий видел он во всем лишь положительные моменты, напрочь отбрасывая сомнения. Твердо следуя озвученному принципу жить сегодняшним днем, он лишь благодарил создателя за любой поворот, свято веруя в то, что все происходящее – во имя православия.
Благословив пацанят на дела великие, старец молебен отслужить распорядился во здравие их. А те, остановившись и день роздыху взяв, пока Булыцкий перед настоятельницей речь держал да про пошив договаривался, отправились дальше, на Переславль-Залесский.
Два дня перехода, и потешники княжича вышли прямиком к Плещееву озеру, где их уже поджидали раскинутые шатры и три свежесрубленные лодьи небольших – метра по четыре в длину – размеров, с мачтами, поставленными по научениям Николая Сергеевича. Абсолютно незнакомый с мореходным делом, Булыцкий лишь помнил – и то больше по картинкам да приключенческим фильмам, – что парусная оснастка разная бывает. И мачты тоже по-всякому устроены могут быть, от размера и назначения судна в зависимости. Вот, собственно, и все, что ведал трудовик. А вот как определить – чего да зачем… тут только опыт, да, может, подсказки от византийских мастеров, которых еще дождаться надо было. А так… Традиционная одномачтовая лодья с прямоугольным парусом. Одна – с дублирующей мачтой на носу, на которой крепился дополнительный парус меньших размеров. Третья – с косым парусом на основной, – ох и чертыхался Николай Сергеевич, что в свое время не удосужился разобраться во всех этих грот, фок и прочих мачтах, – и уже с двумя дополнительными мачтами: на корме и на носу, несущими малые паруса. Но главной изюминкой третьего судна был навесной руль, приводимый в движение перекладиной, установленной на корме[91] (ох, и повозиться пришлось Лелю, механизм соображая как под это дело сробить! Но ничего. Молодец. Управился!).
– Ох, Никола! – встречал товарища Милован. – По миру князя пустишь с забавами своими! Лодьи-то и купцам на зависть, а ты их – в озеро! Где же расточительство такое видано, а? Вон, руль твой чуден, да, говаривают, толков, – сбиваясь с темы на тему, гудел бывший лихой.