– Я не могу говорить. Мне плохо. Извините.
– Что-то с памятью моей стало, все, что было не со мной, помню. Я правильно понимаю твое состояние?
– Все вы понимаете правильно. Но я никого не убивал.
– Это уже что-то новенькое. А чем же вы занимались? Гладили девочек по головкам?
– Смешно, да? Не знаю, насколько внимательно вы прочли мои письменные показания, но боюсь, что ваши поиски и находки, связанные с оборванной пуговицей на моей куртке… как бы это сказать, чтобы вас не обидеть? Не пришлось бы вам их пересмотреть.
– Продолжайте.
– Дело в том, что всю эту праздничную ночь на мне не было куртки.
– Мне это известно. Всю ночь куртка было на Мастакове. Света вырвала с корнем эту злополучную пуговицу во время схватки с ним. Вы мне лучше вот что скажите, гражданин Зайцев. Что такого обидного могла произнести Света, что он набросился на нее с булыжником?
– Она усомнилась в его мужских достоинствах.
– А они у него действительно оставляют желать лучшего?
– Мы, наверно, выпили лишнего, поэтому он и оплошал. Она выразилась как-то особенно оскорбительно.
– Это как же?
– Со смехом это у нее получилось, какие-то прибаутки выдала. Вот он и озверел.
– А когда он озверел, его мужские достоинства стали лучше?
– Не знаю. Это вы у него спросите.
– Обязательно спрошу. Что случилось потом?
– Когда Мастаков ударил Свету булыжником по голове, она упала. Он, видимо, решил, что девушка мертва.
– И что?
– И с перепугу закричал, мол, все, ребята, надо заметать следы!
– Вы их замели с помощью бульдозера?
– Подвернулся бульдозер. Мужик тоже был хорошо так поддатый.
– А вам не приходило в голову, что девочки могли быть живыми, что вы их хмельными своими неверными ударами только оглушили?
– Потом, под утро, пришла и такая мысль, но было уже поздно что-то предпринимать.
– Но до попытки дело не дошло?
– Светало уже, прохожие появились, могли обратить внимание – чего это мы там копаемся.
– Неловко, значит, вам было перед случайными прохожими?
– Я понимаю, сейчас это звучит дико. Тогда все воспринималось иначе. Но, наверное, можно и так сказать. Опять же поддатые мы были.
– А теперь вот такой вопрос, к делу, в общем-то, не относящийся. Сон у вас все эти десять лет был хороший?
– Сон как сон. Вполне себе нормальный.
– Девочки не снились?
– Мне не снились.
– Ни живые, ни мертвые?
– А это имеет значение, снятся они живыми или в гробах?
– Да, и очень большое.
– Какое?! – уже с вызовом спросил Зайцев.
– Всем, кому девочки не снились, я бы на месте судьи добавил лет по пять, а то и по десять.
– За что?
– За спокойную совесть. За хороший сон. Ты вообще сны видишь?
– Когда как. Это тоже относится к делу?
– Впрямую. Собаки снятся? Большие, добродушные, мохнатые такие. Снятся?
– Мне мелкие снятся. Злобные какие-то, визгливые, с острыми зубами.
– Это хорошо, – удовлетворенно проговорил Пафнутьев.
– Что же тут хорошего?
– Это значит, что совесть твоя еще не успокоилась. С грехом живешь. Водку пьешь?
– Пью.
– Это правильно.
– Впервые встречаю человека, который одобрительно относится к употреблению водки.
– Надо же как-то душу успокаивать.
– А у меня душа спокойная!
– Ошибаешься, дорогой. Очень сильно заблуждаешься. Твоя душа только мечтает о покое. Невозможно убить человека, причем вот так зверски, как это вы с приятелями проделали, и жить дальше, будто ничего не произошло. Не зря тебя злобные собаки одолевают каждую ночь. Это они совесть твою грызут.
– А я и не говорил, что они снятся мне каждую ночь!
– Каждую, – настойчиво повторил Пафнутьев. – Просто ты не все свои сны помнишь. А вот если под гипнозом окунуть тебя в твои сновидения…
– И что будет?
– Умом тронешься. И детей твоих во сне мелкие злобные собаки будут грызть. И внуков. До седьмого колена, как в Библии сказано. Потому что детей своих ты зачинал уже после убийства. Программу свою в них вложил. А они запихнут ее в своих детей, то есть в твоих внуков. Весь род твой будет порченый. Убийцы, насильники, воры – вот кто будут твои потомки. По тюрьмам гнить станут.
– Ужас какой-то! И что же мне теперь делать?
– Молиться, – сказал Пафнутьев и развел руками. – Каяться от всей своей грешной души. Но это уже не по моей части. Крест на груди носишь?
– Нет. Я некрещеный.
– Вот с этого и начинать надо.
– И родители мои некрещеные.
– Значит, они родили тебя уже порченого. Не убил бы ты Свету – кого-нибудь другого порешил бы. Как говорится, на роду написано.
– А я и Свету не убивал. Мастаков сорвался.
– Вот, Игорек. Будем считать, что началось твое выздоровление.
– Значит, что же получается? Сдай ближнего, и тебе зачтется? Хиловатая у вас мораль, Павел Николаевич!
– Не надо, Игорек. Не тебе говорить о морали. Чуть попозже. А что касается «сдал или не сдал», то не волнуйся по этому поводу. Никого ты не сдавал, успокойся. У меня уже сто страниц написано о том, кто кого убивал. – Пафнутьев положил тяжелую ладонь на папку уголовного дела. – Твои приятели пожиже тебя оказались.
– Ну и как оно, по-вашему, получается? Кого я убил?
– Никого. Ты давно начал правду говорить. Потому проходишь как активный участник преступления. Но не исполнитель. Когда судья будет зачитывать приговор, ты услышишь, что тебе назначен срок поменьше, чем другим. Ты еще полетаешь. Увидишь и синее небо, и белые облака.
А дальше произошло нечто совершенно неожиданное. Зайцев закрыл лицо руками и чуть ли не во весь голос разрыдался.
Пафнутьев некоторое время смотрел на него с полным недоумением. Потом, уже не обращая особого внимания на подследственного, он принялся прибирать свой стол. Павел сгреб с него бумаги, сложил в стопку папки. Потом он все это рассовал по ящикам, некоторые из них закрыл на ключ.
Только потом, проделав всю эту работу, Пафнутьев посмотрел в сторону притихнувшего Зайцева и спросил сочувственно:
– Ну и как? Полегчало тебе?
– Да ладно вам. Случилось, с кем не бывает. В этом кабинете вы, наверное, и не такое видели, да, Павел Николаевич? Много чего припомнить можете?
– Всякое случалось.
– Вот и я о том же. Так что не будем, Павел Николаевич, друг дружку корить.
– Корить не будем, – согласился Пафнутьев. – А вещи своими именами назовем.
– Это вы о чем? – насторожился Зайцев.
– Да все о том же, как ты выражаешься. Убийство назовем убийством, зверство – зверством. И так далее.
– И никакой поблажки? Ни малейшего снисхождения?
– А за какие такие заслуги тебе снисхождение положено? За то, что за эти десять лет ты никого не убил? Медаль тебе за это? Премию? Путевки в город Париж? Да? Света в ваших юных трепетных руках минут пять помирала. А ее мать – все эти десять лет. С утра до вечера. Каждый божий день. Все, нет больше у меня для тебя слов. Катись в камеру. Там уж тебя заждались.
– Насиловать будут?
– Зачем мне об этом думать? Разбирайтесь сами. Моя власть только в этом вот кабинете. Здесь тебя никто не обижает? Вот и хорошо. Будь здоров, дорогой. Главное, не кашляй.
Пафнутьев молча наблюдал, как конвоиры выводили Зайцева из кабинета. Тот задержался в дверях, хотел, видимо, еще что-то сказать, но нет, так ничего и не добавил.
Пафнутьев промолчал.
А утром следующего дня Павла вызвал к себе прокурор – Алексей Федорович со странной фамилией Простоватый. Человек он был неторопливый, немногословный, с небольшим животиком, голос никогда не повышал, ни за какие промашки своих подчиненных не отчитывал. Ногами опять же не топал, по столу кулаками не стучал, мог только иногда осуждающе протянуть вполголоса: «Ну, ты даешь, мил человек! Это ж додуматься надо. И что мне теперь с тобой делать?»
«Повышать», – отвечал провинившийся, понимая, что скромная шутка в этом вот прокурорском кабинете вполне позволительна.
«Да, видимо, придется повышать, – соглашался Алексей Федорович. – Только чуть попозже, ладно? Не в этом году».
– Присаживайся, Павел Николаевич, – пригласил прокурор Пафнутьева. – Разговор есть. Как жизнь-то протекает?
– Такое ощущение, Алексей Федорович, что она не столько протекает, сколько вытекает.
– Как из дырявого ведра? – с усмешкой полюбопытствовал прокурор.
– Примерно так, да.
– Это хорошо. – Такими словами прокурор обычно заканчивал небольшую разминку перед разговором важным, серьезным, тягостным.
– А что плохо?
– Есть и плохое. Оно всегда найдется. Согласен, Павел Николаевич?
– Мне ли этого не знать, – ответил Пафнутьев, маясь от неопределенности.
Он никак не мог сообразить, зачем его вызвал прокурор, на что намекает, куда клонит.
– Как твои убивцы? Заговорили? Дали признательные показания? Раскаялись, повинились в содеянном?
– А знаете, Алексей Федорович, как ни трудно в это поверить, но ведь действительно заговорили! Дали признательные показания. С оговорочками, с лукавыми оправданиями, объяснениями, но ведь раскололись!
– Как твои убивцы? Заговорили? Дали признательные показания? Раскаялись, повинились в содеянном?
– А знаете, Алексей Федорович, как ни трудно в это поверить, но ведь действительно заговорили! Дали признательные показания. С оговорочками, с лукавыми оправданиями, объяснениями, но ведь раскололись!
– Значит, дожал ты их?
– Разговорил, Алексей Федорович!
– Так они готовы понести наказание?
– Не то чтобы понести наказание. К этому никогда никто не бывает готов. Но приговор выслушать им самое время.
– Это хорошо, – негромко проговорил прокурор, думая о чем-то своем.
Эту нотку в настроении Простоватого Пафнутьев уловил сразу и забеспокоился. Алексей Федорович слушал его как бы вполуха, не переставая размышлять о чем-то ином, гораздо более важном, нежели то, что говорил ему Пафнутьев.
– А вот скажи мне, Павел Николаевич, не лукавя, не таясь. Не заметил ли в своих подследственных перемен за последние три-четыре дня?
– О каких именно переменах речь, Алексей Федорович?
– Да как тебе сказать. Я имею в виду перемены в их поведении, в отношении к тебе и к твоим вопросам, к своему будущему, к предстоящему наказанию.
– Вы спрашиваете о последних нескольких днях?
– Да. Постарайтесь охватить трое-четверо суток.
– Докладываю. Я не задумывался о возможных переменах в поведении моих подследственных. Но сейчас, после ваших наводящих вопросов, могу сказать, что перемены действительно произошли.
– В чем они заключались?
– Ребята как бы перестали ожидать в моих вопросах подлянку. Появилась этакая нотка. Мол, а так ли уж важно все то, о чем вы нас спрашиваете, уважаемый Павел Николаевич?
– В их настроении появилась снисходительность, да?
– Да, можно сказать и так. Чем это объясняется?
– Их навестил адвокат.
– И что он им сказал? – спросил Пафнутьев почти неслышным голосом.
Он начал понимать суть происходящего.
– Он им сказал именно те слова, о которых вы только что подумали, Павел Николаевич.
– Неужели это возможно? – мертвым голосом спросил Пафнутьев.
– Это не просто возможно, но и уже состоялось. Остался бумажный шелест – что-то подписать, заверить, согласовать.
– После этого они выйдут на свободу?! – вскричал Пафнутьев.
– Истек срок давности, – ответил прокурор. – Можно было бы устроить суд, но я подумал, что незачем лишний раз позориться перед людьми. Проведем все это в закрытом режиме.
– Они выйдут на свободу, – чуть слышно повторил Пафнутьев, уже без вопроса, потрясенно.
– Выйдут, – подтвердил прокурор. – На полных, совершенно законных основаниях. Со всех организаций, где они работали последние десять лет, пришли прекрасные характеристики. Мол, отличные работники, активисты, даже в художественной самодеятельности участвовали, что-то там на сцене изображали, в образ входили, пели, плясали. А то, что с ними случилось десять лет назад, – несчастный случай. Все они искренне, до самой глубины души раскаиваются в содеянном.
– Надо же, – пробормотал Пафнутьев. – А вот интересно, на бис их вызывали благодарные зрители?
– А это имеет значение? – Прокурор нахмурился и заявил: – Какие-то шуточки у тебя, Паша, запредельные.
– Никаких шуточек. Может быть, наша прокуратура выступит с инициативой?
– Какой?
– Присвоить всем троим звание народных артистов! Медальку какую-нибудь выхлопотать.
– Так!.. Я чувствую, Паша, что у тебя есть мысль. Поделись с руководством.
– Трупы будут.
– Еще?
– Вот только сейчас и пойдут.
– Кто пойдет?! – уже не сдерживаясь, прокричал Алексей Федорович.
– Трупы пойдут.
– Косяком? – спросил прокурор и недобро усмехнулся.
Пафнутьев повертел ладонью в воздухе и ответил раздумчиво:
– Сдается мне, что небольшой такой косячок все-таки будет.
– Хотелось бы знать, трупы сами пойдут? – проговорил прокурор, уже явно куражась. – Или добрые люди поведут их под руки?
– Как получится, Алексей Федорович. – Пафнутьев встал и придвинул свой стул к столу. – По-разному может обернуться.
– Ладно, Паша. Поговорили мы с тобой. Иди-ка ты отдыхать. А то что-то заговариваться начал. В свое оправдание могу сказать, что не я принимал это решение. Так сказал закон.
– Привет закону! – заявил Пафнутьев и прощально махнул рукой уже из коридора.
На скамейке, напротив своего кабинета, Павел увидел привычную уже, чуть сутуловатую фигуру Евдокии Ивановны. Увидев его, женщина поднялась, сделала шаг навстречу и остановилась как раз перед дверью.
– Здравствуйте, Евдокия Ивановна! – радостно приветствовал ее Пафнутьев. – Рад видеть вас в добром здравии! Что случилось хорошего в вашей жизни?
– Ладно, Павел Николаевич. Узнали, вот и слава богу. Впускайте меня в свой кабинет, усаживайте поближе к столу и задавайте ваши вопросы. Что? Где? Почем?
– Что новенького?
– По вашему лицу я вижу, что вы уже все знаете. Да, выпускают насильников и убийц на волю вольную. Дескать, намаялись бедолаги за десять лет, заслужили.
– Что делать! – горестно проговорил Пафнутьев и закрыл лицо руками.
– Как это что делать! – весело воскликнула Евдокия Ивановна. – Исполнять задуманное! Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи, как сказал один не очень умный человек. Но не злобный он был, нет, терпеть его можно было. Мы терпели. Ближайшие соратники его не вынесли, но это уже их проблемы. Нам бы со своими разобраться.
– И желание такое есть?
– Что значит есть, уважаемый Павел Николаевич? Оно всегда было, а сейчас только окрепло. Вы свое дело сделали, назвали преступников по именам, выяснили, кто какую девочку убивал, измывался над ней, жизни лишал. Моя Света тоже свою работу выполнила – оборвала пуговицу на курточке у злодея, десять лет ее в кулачке держала. Как возможность представилась, она тут же вам ее на стол и положила. Видела дочку недавно во сне. Радостная, веселая. Все, дескать, у нас получилось, состоялось, пора за дело приниматься.
– Так и сказала?
– Так и сказала. И привет вам передала.
– Привет с того света? Звучит как-то жутковато, но поскольку я услышал его из ваших уст, то можно допустить, что ничего зловещего меня не ожидает.
– Все у вас, Павел Николаевич, будет хорошо. Из всей этой свистопляски вы выйдете победителем.
– А вы, Евдокия Ивановна?
– Я сделаю все, что положено. Но я не уверена, Павел Николаевич, в том, что выживу. Хотя к этому и не стремлюсь. Моя задача куда скромнее.
– Если я вас правильно понял, все, о чем мы с вами говорили в вашем домике, остается в силе?
– И даже более того. Но случилось и досадное недоразумение. Помните тот молоток, который вам так понравился?
– Как не помнить! – воскликнул Пафнутьев. – Он до сих пор у меня перед глазами.
– С тех пор как в городе стали известны имена убийц, в моем доме побывало великое множество людей. Приходили целые делегации от школ и рабочих коллективов. Деньги несли, вещи, коробки с конфетами. Но молоток исчез.
– Вы найдете ему замену?
– Уже. Он чуть другой, но тоже в рабочем состоянии. А помните, Павел Николаевич, в самом начале нашего знакомства я сразу сказала вам, чем все это закончится? Не забыли? Я заявила вам, что жены у этих подонков окажутся в больницах, у детей обнаружатся опасные заболевания, а рабочие коллективы, где трудились эти сволочи, завалят слезливыми письмами прокуратуры, редакции газет и журналов.
– Да, не забыл. С другой стороны, могу напомнить о том, как я предлагал вам перейти на службу в наше учреждение.
– Но я и не отказывалась! – с улыбкой ответила женщина. – Я и сейчас не возражаю. Как говорится, бери меня – я вся твоя!
– Заметано! – радостно воскликнул Пафнутьев, поднимаясь из-за стола. – Вот отгремят наши грозы, и мы с вами поговорим на эти темы.
– Надеюсь, Павел Николаевич, у нас с вами будет повод встретиться и пораньше, до того как отгремят наши грозы, – уже от двери произнесла женщина странные слова.
Чем дольше Пафнутьев думал о них, тем в большую озадаченность впадал.
К вечеру он довел себя до такой взвинченности, что, уже не колеблясь, позвонил Шаланде и произнес сдавленным голосом:
– Жора, есть разговор.
– Слушаю тебя внимательно, – проговорил Шаланда, устанавливая на столике две кружки.
Пиво в них налито было явно с излишней щедростью. Продавщица знала, кому угождала, несмотря на гражданский наряд Шаланды.
– Что-то Худолей задерживается.
– Дела у мужика, – пояснил Пафнутьев.
– У Худолея дела?! – Шаланда в голос расхохотался. – С любезной компашкой никак расстаться не может!
– Придет, – терпеливо протянул Пафнутьев. – Сознательно опаздывает. Не торопится. Дает нам с тобой посекретничать.
– А есть о чем?
– Найдется.
– Опять, наверное, про своих убивцев песню затянешь?
– Про них, родимых, – тяжко проговорил Пафнутьев.