9 апреля 1959 года закончился творческий путь Райта, и священник, отпевавший его, читал 121-й Псалом: «Господь создал его из небытия и вернул в грядущее навсегда».
Жизнь архитектурных произведений Райта продолжается и после его смерти. Его проекты продолжали строиться. Начинается реконструкция знаменитой «Виллы над водопадом», которая стала Меккой для туристов. За год ее посещает 150 тысяч человек.
Дело Мастера продолжает жить. Его вклад в архитектуру и человеческую культуру неизмерим. Во время интервью американскому телевидению в 1953 году он сказал: «Если демократия будет когда-нибудь иметь свободу и свою собственную культуру – архитектура будет ее основой».
Жизненный путь Константина Степановича Мельникова окончился в 1974 году. Шесть дней и ночей ждали разрешения председателя Моссовета Промыслова на захоронение на Новодевичьем кладбище, но разрешения не дали. Очевидцы рассказывают, что на гражданской панихиде в Союзе архитекторов, когда внесли гроб, распорядитель подбежал к родственникам: «Ордена, медали, поскорее!». Но орденов и медалей не оказалось. Остались только архитектурные памятники и мировая известность.
ХАЛТУРЫ
Лозунг Райта: «Пусть никто из вас не вступает в архитектуру, чтобы зарабатывать себе на жизнь», как нельзя более соответствовал нашему положению, ибо заработать на жизнь с помощью одной зарплаты было почти невозможно. Зарплата молодого специалиста в начале 60-х составляла 720 рублей. Мне, учитывая мое старание, дали через два месяца 810 рублей, потом 900, и, наконец, когда я стал руководителем группы, 1200 – это по курсу 1980-1990-х составляло 120 рублей. Архитекторы, в том числе и я, бегали по городу, как голодные волки, постоянно выискивая халтуру во всех смежных областях деятельности. Считалось, что нам легче найти халтуру, чем другим специалистам-проектантам, так как мы умеем рисовать.
Я начал обходить издательства в поисках хлеба насущного. Начал я с Политиздата. Еще не было компьютеров, поэтому книжные шрифтовые обложки рисовались. Когда я выполнил три шрифтовые обложки, мне предложили сделать рисованную обложку. Художественный редактор напутствовал меня, объясняя, что мне, кроме белого, разрешается вводить только два цвета. «При этом ты должен знать, – говорил он, – что у нас издательство, связанное с идеологией, и поэтому у нас есть свои правила. Много пользоваться черным нельзя – это мрачно. Желтый с синим или голубым нельзя – это национализм. Синий с красным нельзя – это патриотические цвета – только для специальной литературы. Желтый с черным нельзя – это для антирелигиозной литературы. Коричневым вообще не пользуйся – это цвет фашизма. Ну, а в остальном, бери любые цвета, какие хочешь, на свое усмотрение.
Я вышел в коридор и уселся на подоконник. Я перебирал в уме все возможные сочетания, тупо повторяя поговорку, по которой в школе определяли цвета спектра: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Вдруг за спиной я услышал голос:
– Что ты шепчешь здесь в коридоре? Нашел где молиться. Здесь это не поощряется, – это был Виктор – знакомый архитектор из Киевпроекта, который тоже халтурил.
Я изложил свои сомнения.
– Да это обычная история! Бери синий с сиреневым – это близко к патриотическому, но разрешено. Можешь серый с красным или синим, только в серый намешай что-нибудь, а то не пропустят. А вообще, не бери в голову. Давай лучше зайдем в Академкнигу.
«Академкнига» к книгам не имела ни малейшего отношения. Это был винный магазин. Он находился на Владимирской улице, между Прорезной и Ленина, напротив издательств. Это было очень удобно, так как здесь обмывались все гонорары работниками среднего звена полиграфического фронта. Авторы посолиднее обмывали гонорары в буфете гостиницы «Театральная», которая располагалась тоже близко. Но туда надо было приносить выпивку с собой. Однако в те времена на эти шалости смотрели сквозь пальцы. Подвальчик же «Академкниги» был более пролетарским и уютным, хотя закусывать приходилось только конфеткой. Зато там собиралась интересная публика, которая в перерывах между заказами любила выйти и погутарить «за жизнь». Тут были и писатели, и спортсмены, и чемпион Советского Союза по шашкам. В связи со скромностью закуски диалоги выходили весьма бурными. Это отсюда вышла эпиграмма, написанная неизвестным мне автором:
В «Академкниге» встречались шашечные корифеи, с которыми мы часто общались, когда я увлекался этим тихим видом спорта. Мы вспоминали веселые заседания шашечного клуба, на которых его шеф зачитывал состав правления.
– Алексеенко – кожно-венерологический институт.
Вскакивает возмущенный Алексеенко:
– Сколько раз я вас просил не расшифрововать мой кожевенный институт.
За «Академкнигой», напротив оперы, размещался во дворе дом, в котором жил мой ближайший институтский приятель Толик (Батя). Он отказался делать диплом, еще больше отпустил бороду, женился и переехал к жене в этот дом. Жили они на первом этаже в коммунальной квартире. Их соседом был известный скрипач, увлекавшийся не только музыкой. Его регулярно засекала супруга с домработницей за занятиями, отнюдь не музыкальными. Когда мы спрашивали ее, уволила ли она прислугу, она приходила в ужас:
– Да что вы, что вы? Где сейчас достанешь приличную работницу?
Толика взял в Киевпроект в свою мастерскую Милецкий. Там он восемь часов в день занимался проектированием, а все свободное время уделял живописи. Реалистом его назвать было бы трудно. Его корифеем был Пикассо, причем периода кубизма.
Когда в Киев приехал Евтушенко, его привели к Толику, ему очень понравились живописные работы, о чем он не преминул провозгласить на творческом вечере. «Живет, мол, у вас такой блестящий художник, а вы его и не знаете». Все это сослужило бедному Толику плохую службу в дальнейшем. Это произошло во время окончания «оттепели».
В начале 60-х в Москве Элий Белютин организовал студию «Новая реальность». Участники этого движения искали новые пути в изобразительном искусстве, отличающиеся от надоевших официозных и консервативных. В 1962 году на Таганке состоялась выставка этой студии, которая дала некоторые надежды на развитие нового искусства. После этого в Манеже открылась выставка, посвященная 30-летию Московского отделения Союза художников. Эту выставку посетил Никита Сергеевич со своим штабом. Его к ней подготовили. Инициатором подготовки, как уверяют участники, был Серов. Но даже и он не ожидал такого эффекта.
– Мне тут сказали, что у вас мазня. Что это? – вопрошал глава правительства. – Это же сумасшедшие!
На встрече с интеллигенцией он произнес коронное высказывание:
– Товарищи-господа, вы настоящие мужчины? Не пидерасы ли вы? Это, извините, пидерастия в искусстве, а не искусство! Так почему же пидерасам дают десять лет, а вы на свободе?
Вопрос был поставлен весьма серьезно. Была создана идеологическая комиссия в составе Фурцевой, Шелепина, Кузнецова и др. В доме приемов на Ленинских горах была проведена встреча с интеллигенцией, которая проходила в том же стиле. В соседнем зале томились двести работ, арестованных в Манеже.
В общем, каша заварилась весьма серьезная. И вот, когда Никита Сергеевич в Москве разносил Фалька, Неизвестного и Жутовского, киевские партийные боссы решили не ударить в грязь лицом и провести свою кампанию. Но в Киеве с «пидерасами» дело обстояло плохо. Абстракциониста нашли только одного – монументалиста Юрия Литовченко, создавшего мозаичные панно для ресторана «Метро». Один абстракционист это очень мало, пустили все силы на поиски второго. И тут вспомнили о Толике. Два «пидераса» это уже кое-что. Можно говорить – Литовченко, Суммар и прочие. И вот уже секретарь горкома Скоба подверг резкой критике наших местных абстракционистов, осудил их деятельность и требовал принять меры.
На следующий день Толика вызвали в партком Киевпроекта. О бороде уже не говорили. Попросили ознакомиться с докладом Скобы и сообщили, что партийные и советские организации его осудят.
– Какие организации, – поинтересовался наивный Толик. – Я не член партии, я не комсомолец, не член профсоюза, я не член кассы взаимопомощи, я даже не член общества охраны природы и охраны памятников архитектуры.
– Позвольте! Но вот же сказано, что вы рисуете абстрактные картины, а это должна осудить общественность.
– А кто может знать, что я рисую? Выставок я не устраивал. Я, правда, живу на первом этаже, так что могли подослать кого-то заглядывать ко мне в окно или проникнуть в мою квартиру, когда меня не было дома. Это единственный путь, потому что ни в одной выставке я не участвовал.
Ситуация оказалась довольно дохлой. До них доехало, что не того подсунули. Толика отпустили, а наверх ушло донесение, что жесткие меры были приняты. Все-таки время при Хрущеве было уже более либеральное.
– Позвольте! Но вот же сказано, что вы рисуете абстрактные картины, а это должна осудить общественность.
– А кто может знать, что я рисую? Выставок я не устраивал. Я, правда, живу на первом этаже, так что могли подослать кого-то заглядывать ко мне в окно или проникнуть в мою квартиру, когда меня не было дома. Это единственный путь, потому что ни в одной выставке я не участвовал.
Ситуация оказалась довольно дохлой. До них доехало, что не того подсунули. Толика отпустили, а наверх ушло донесение, что жесткие меры были приняты. Все-таки время при Хрущеве было уже более либеральное.
Неизвестно к чему бы это привело, случись это всего несколько лет назад.
У нас в общежитии института, когда мы были на третьем курсе, ребята организовали группу здоровья. Они бегали по утрам до занятий на зарядку в Ботанический сад, который находился напротив общежития. Называлось это «Ранняя птаха». Они даже выпускали газету с рисунками и фотографиями. Наверху висел лозунг: По почину товарища Стаха Начинается «Ранняя птаха».
Стах был одним из наших студентов – инициаторов этого дела.
И вот их деятельностью, уж не знаем по какому доносу, занялось КГБ. Студентам не давали учиться, делать проекты и дипломы. Их забирали прямо из института на длительные и изнурительные допросы. У них выясняли, какие лозунги в их националистической организации, с кем связан их руководитель Стах, собираются ли они производить акции против советской власти. Особенно досталось студентам, приехавшим из западных областей. И длилось это безобразное расследование полгода. За это время они подорвали здоровье, которое собирались улучшать с помощью той же «птахи», и, если бы не всенародная помощь и смерть «отца народов», вообще бы не выпутались из хвостов.
Так что мы считали, что в данном случае Толик отделался легким испугом. После посещения «Академкниги» мы иногда заглядывали к нему посмотреть живопись и побеседовать «за искусство». Он был очень талантливым художником.
В «Академкниге» Виктор мне предложил пойти с ним похалтурить в Украинской Советской Энциклопедии. Энциклопедии и словари шли по самым высоким расценкам. Когда я появился там (редакция размещалась на улице Ленина в старом здании), оказалось, что все самые выгодные иллюстративные работы уже забиты. Все агрегаты и машины целиком и в разрезе были уже надолго разобраны. Мне достался малодоходный отхожий промысел в отделе музыки и архитектуры. Редактором отдела искусства был Петр Басенко. Он мне и давал работу. Пошли скучные рисунки вроде абаки, авлоса, атланта, баяна, аккордеона. Шли пока первый и второй тома на А и на Б. В один прекрасный день он мне намекнул, что все их авторы не только выполняют рисунки, но и разыскивают их. После такой преамбулы он попросил нарисовать басолю.
– А что это такое? – удивился я.
– Есть такой народный музыкальный инструмент.
– А где мне его найти?
– В том то и дело, что ваш предшественник его не нашел, или не хотел искать. Но я выяснил, что в институте этнографии есть аспирант Гуменюк – вот он и занимается басолями. У него, наверное, можно на нее посмотреть.
Ничего не поделаешь. Я отправился в этот институт и нашел-таки этого Гуменюка и выяснил, что никакой басоли у него нет.
– Так что же вы пишете, неужели вам предложили тему диссертации о несуществующем музыкальном инструменте?
– У меня есть ее фотография, – скромно промямлил он.
– А ну-ка, покажите.
Он достал папку и извлек из нее небольшую довольно потрепанную фотку.
– Так это же виолончель!
– Да, она похожа на виолончель, только на ней играют без смычка.
Я спорить не стал. Взял фотку под расписку и нарисовал ее такой, как она есть. Соискатель был безмерно счастлив. Пусть простят меня этнографы, но до сих пор у меня ощущение, что такого инструмента в природе нет. Просто в тяжелые времена банд гражданской войны после очередного ограбления в обозе очередного батьки оказалась виолончель без смычка, которая попала в село, где какой-то умелец приспособился играть на ней, как на гитаре, народные песни. Поскольку у нее был басовитый голос по сравнению со скрипочками, ее назвали басоля. Но это лишь моя версия.
Самый неприятный казус у меня произошел с арфой. Я тщательно отработал все золотые завитушки и тонким рейсфедером наштриховал струны. Когда я принес эту арфу к Басенко, он не поленился, вынул лупу и сел пересчитывать струны. В конце он торжественно объявил, что пяти струн не хватает. Тут уже я взвинтился:
– Какую же это играет роль? Какой идиот сядет пересчитывать струны?
– Это вы на меня намекаете?
– Я имею в виду всех, кому это придет в голову. У вас же в тексте написано количество струн.
В ответ я прослушал длинную и скучнейшую лекцию о том, что такое энциклопедия, и каким образцом точности она должна быть. Басенко был до этого директором музыкального училища и слыл своим менторством. Его музыкальное прошлое натолкнуло меня на мысль. Жалко было терять рисунок, который отобрал 2 дня. Я спустился в подвал, где находилась библиотека издательства. Там, естественно, была Большая Советская Энциклопедия. Я попросил последний том и изучил состав редколлегии. Главным редактором музыкального отдела был академик Келдыш – фигура хорошо известная всему музыкальному миру. После этого я взял первый том с арфой и пересчитал струны (зрение тогда еще позволяло это сделать). Их оказалось на 9 меньше, чем у меня. Я выпросил этот том под документ на полчаса, положил его в сумку и вернулся к придирчивому Басенко.
– Вы что, так быстро переделали? – спросил он удивленно.
– А я ничего и не собираюсь переделывать. Вы академику Келдышу доверяете, Юрию Всеволодовичу?
– О, это самый крупный музыковед нашего времени.
– Так вот, его удовлетворяет значительно меньшее количество струн на рисунке.
– Не может быть!
Я торжественно вытащил том из сумки, открыл арфу, Петя вытащил лупу, а я начал приговаривать под руку:
– И вообще арфе три тысячи лет, она существует у разных народов и у каждого из них имеет свою модификацию, – причитал я, набравшись знаний в этом томе.
– Ну что ж, тогда я, пожалуй, возьму, рисунок красивый, если, конечно, художественная редакция пропустит.
– Художественной редакции наплевать, сколько на ней струн. Художественная редакция смотрит черноту и толщину линий.
Вот таким образом проходило наше сотрудничество с энциклопедистами. Все эти работы были мелкими, трудоемкими и склочными. Разгулялись мы на обложках журнала «Знания та праця». Тут нам разрешили все. Шесть цветов (практически все), никаких раскладок, а главное – тематика. Мы изображали подводный мир и космические полеты, цунами и землетрясения. Работали мы вдвоем с Юрием Паскевичем. Обложки нам никогда не возвращали на доработку и всегда оплачивали по самой высокой цене. Были номера, в которых мы делали сразу по две обложки – первую и четвертую. А однажды вышел номер с двумя нашими обложками, с моей статьей и нашими же иллюстрациями. Когда я открыл журнал, то был страшно удивлен. Там было написано: «рис. на обложке 1 и 4 выполнены художником Штепой». Я позвонил в редакцию к секретарю:
– В чем дело? Кто такой Штепа? Я не знаю никакого Штепы.
Шиян смеется:
– Правда, здорово? Как я вас объединил? И фамилия красивая, и вместо двух евреев мы имеем одного украинца – начальство это любит. Но вы не беспокойтесь – гонорар выписан на двоих.
C легкой руки редакторов «Знания та праця» мы стали получать заказы и от других журналов. А в один прек-расный день – звонок.
– Говорит художественный редактор газеты «Правда Украины». Нам нужна рисованная заглавная страница к новогоднему номеру. Нам вас рекомендовали, и мы знакомились с вашими работами. Рисунок черно-белый, но большой, оплата высокая. Если вы согласны, приезжайте сегодня в четыре часа (он назвал адрес). Комната 312.
Ровно в 4 я прибыл в издательство. Указанного редактора я не обнаружил ни в комнате 312, ни в 311, ни в 313. Вокруг царили хаос и страшная суета. Кто-то надоумил меня искать его на втором этаже – там его видели. Мне его описали: седоватый мужчина высокого роста в сером пиджаке и черных брюках. «Да вы его узнаете – он все время бегает и кричит». На втором этаже царил бедлам, бегали многие. Я заглядывал в разные комнаты. Наконец я увидел действительно наиболее шустрого человека, подходящего по описанию.
– Вы Петр Сергеевич? Вы мне звонили насчет новогодней обложки? Вот я и пришел.
– Лучше было прийти пораньше, а то у нас видите, что делается – готовится номер. Впрочем, это не играет роли. У нас так всегда. Это же не журнал, где они просыпаются раз в месяц – это газета. Мне рекомендовал вас Шиян из «Знания та праця». Мы сейчас быстренько организуем чудненькое совещание. Только вот все комнаты заняты, и все кричат, как будто их режут. Мы там друг друга не услышим, – сообщил он, хотя сам кричал больше всех. – Помогите мне вынести стулья в коридор, – и уже не ко мне, – Куда я забираю стулья? Это вас не касается. Это вопрос к Кисе Воробьянинову. Ха-ха-ха! Маша, Николай, выйдите на минутку. Нужно провести небольшое совещание.