В эстетских, пестрящих арабизмами строках новоявленный поэт расписывал несчастную долю простых хунзахцев, веками гнувших спину под игом коварных нуцал-ханов и их интриганок-жен. Вскользь упоминался и Хочбар из вольного Гидатля, унесший с собой в огонь малолетних ханских сынков.
Поэму оценили, она ходила по рукам, и отец Махмуда Тагировича был призван в Хунзах и назначен там школьным учителем, а спустя два года уже стал зятем главного колхозного агронома, потом директором школы, а потом, уже будучи ветераном Великой Отечественной, – и вовсе служащим Министерства образования в Махачкале. К стихам отец Махмуда Тагировича больше не возвращался.
Сам Махмуд Тагирович родился очень поздно, когда три его старшие сестры уже заканчивали школу. Рос в отдельной городской квартире, в которой постоянно гостили местные звезды и в том числе поэты в кирзовых сапогах и с пандурами. Мать быстро отцу наскучила, уступив место тайным кудесницам из номенклатурных кругов. Когда Махмуду Тагировичу было восемь, она умерла в Хунзахе загадочным образом после празднования пятидесятилетия ДАССР. Говорили, что наелась жирного мяса с хинкалом, обильно запила ледяной водой и скончалась от заворота кишок.
Через год у Махмуда Тагировича появилась мачеха, дочь секретаря обкома, а у шестидесятилетнего отца его дача в садовом товариществе, личный автомобиль и вскорости новый ребенок. Предоставленный самому себе, Махмуд Тагирович быстро увлекся алкоголем и писанием дневников. Запасшись общими тетрадями, он выписывал в них цитаты из Маркса, Энгельса, Сен-Симона, Горького и Гамзатова, а также делился наблюдениями за собственной жизнью.
Сейчас, оставшись один, он достал из шкафа стопку тетрадей, выбрал ту, что потолще, раскрыл на середине и жадно принялся перечитывать:
«16 мая 1980 г. Сегодня проснулся почему-то не в своей комнате, а в зале. Вспомнил, что вчера, проводив родителей в Чехословакию, сразу же набрал Рустаму и Володе, чтобы те зашли. Первым пришел Рустам с сухачем и бутылкой водки, я достал коньяк. Нужно было разогреться перед походом к Ирке и Вадику, они вчера отмечали трехлетие совместной жизни.
Оказывается, на гулянку пригласили еще и Тоню, с которой мы познакомились в апреле во время поездки в Баку. Рустам тут же стал рассказывать, как он к ней подкатывал, пока не вернулась из Саратова его Надя-тумбочка. “Но все равно Тоня – это не мой тип кадры, – рассуждал он, – Тоня как раз для таких, как ты, Махмуд, а у меня от ее книжных разговоров печень сворачивается”.
Мне было лестно, что Рустам косвенно намекнул на мое интеллектуальное превосходство и в то же время неуютно от собственного тщеславия. Мы почти распили бухло, когда появился Володя. Он был какой-то вялый и вообще мочил кисляки. Я предложил захватить магнитофон “Маяк”, кассеты и отправиться сразу к Ирке и Вадику.
Вышли. У “Комсомольца” взяли мотор и отправились на Кирова. И тут я вспомнил, что совсем забыл о подарке. Но делать было нечего, в случае чего решил дать денег или напустить загадочности, сослаться на некий сюрприз, который еще не готов.
Ира встретила нас в переднике. Вадик, оказывается, пошел к соседям за штопором. В комнате стол уже был накрыт, много закуски. Откуда-то стали появляться неизвестные мне мужчины и женщины, как потом оказалось, родственники Иры из Пятигорска. Володя сразу пробрался куда-то в угол и стал листать фотоальбом, а я активно знакомился с гостями. Один из пятигорцев, гораздо старше нас, сказал, что у меня очень дагестанское имя. Я ответил ему, что так звали величайшего аварского поэта из Кахабросо. Вышла Ира и стала прикалывать меня прочитать что-нибудь из Махмуда на аварском. Я не стал кокетничать, но объявил, что прочитаю, как только все будут в сборе. На самом деле мне хотелось дождаться Тоню.
Наконец Тоня пришла. Нельзя сказать, чтобы она была красавицей, но лицо милое, симпатичное. Сразу прошла на балкон, наверное, покурить. Потом за столом Тоня села прямо напротив меня и спросила:
– Махмуд, вы будете за мной ухаживать?
– Вообще-то у вас справа уже есть кавалер, – сказал вдруг Рустам и сел справа от Тони.
Меня это слегка задело, но я промолчал и предложил тост за Иру и Вадика:
“Тут сегодня упоминали моего тезку, поэта Махмуда из Кахабросо. Не все, наверное, знают его историю. Он был сыном угольщика, который не одобрял поэтических занятий своего сына. Но Махмуд не мог не писать, потому что был влюблен в прекрасную Муи. И взаимно влюблен. Но богатый и знатный род Муи отказался выдавать ее за бедного Махмуда.
Между тем слава о нем гремела во всех аварских городах и селах, послушать его собирались толпы. Будущий последний имам Чечни и Дагестана контрреволюционер Нажмудин Гоцинский был взбешен тем, что Махмуд отказывается писать стихи на заказ.
– Почему ты не пишешь о наших духовных лидерах? – спросил он Махмуда.
– Потому что я в них не влюблен, – ответил Махмуд.
Тогда Гоцинский приказал дать Махмуду сотню ударов кнутом, и Махмуд охромел на правую ногу. После наказания он был вынужден жить в Закавказье, но когда вернулся наконец на родину, его встречали как царя, потому что все его очень любили, знали и читали наизусть.
Но Муи уже была замужем. Несчастного Махмуда сразу женили на красивой вдовушке, любившей петь, но вскоре он разошелся с ней и уехал в Баку. Там узнал, что муж Муи умер, появилась надежда. Поэт, сговорившись с возлюбленной, собирался похитить ее и устроить тайную свадьбу, но в последний момент Муи отказалась от плана, боясь, что ее оскорбленные родственники убьют Махмуда.
Чтобы хоть как-то забыться, поэт поступил в Дагестанский конский полк. Где-то в Карпатах, гонясь за неприятелем-австрийцем, он почти нагнал его, но испуганный австриец скрылся в церкви. Махмуд ворвался за ним. Оказавшись в церкви, он увидел перед собой “Мадонну с младенцем” Микеланджело. Сходство Девы Марии с Муи поразило его. “Лишился рассудка, гляжу – сам не свой… И вот, не стерпев, я спросил у людей:
– Кто женщина эта на стенах у вас? Зачем в каждом доме портреты ее?
И мне отвечали:
– Она – Мариан, родившая в девах пророка Христа…”
Это перевод, сами понимаете. Так вот, потрясенный Махмуд написал поэму “Марьям”. Правда, свою Марьям-Муи он больше не увидел, она умерла, пока он был на войне.
Сам Махмуд тоже прожил недолго, его уложили завистники выстрелом в затылок после очередной его победы на стихотворном состязании. Говорят, в тот момент, когда его застрелили, Махмуд как раз читал стихи про собственную смерть: “Золотой мозг, серебряный череп, Не думал, что умру напрасно”. Это мой, уже мой перевод, между прочим. Но я уже заканчиваю тост. Дорогие Ирина и Вадим, цените и храните то, что так и не досталось Муи и Махмуду – близость любимого человека”…
Пока я говорил этот длинный тост, все молчали. Кажется, я произвел впечатление. Стали кричать мне: “Махмуд! Да тебя нужно тамадой на свадьбы приглашать!” Тоня сверлила меня проникновенным взглядом. Я шутил, смеялся, чувствовал себя на высоте, но и выпивать не забывал. За полчаса мы с Володей вылакали пол-литра водки.
Пошли в другую комнату и стали танцевать. Я танцевал с Тоней, потом с какой-то маленькой старушкой, потом снова с Тоней. Она явно мною заинтересовалась. Попросила меня почитать Махмуда на аварском. Я был уже слегка выпивший, но декламировал с блеском, мне аплодировали. Даже Рустам с Володей были удивлены моей активностью.
Тоня спрашивала, где я собираюсь работать. Я ответил, что хочу на производство, хочу работать на благо коммунизма, искоренять недостатки, которых кругом очень много. Тут я пересказал ей описанный выше эпизод с барыгами-таксистами и капиталистками, хозяйками съемных комнат, наживающимися на чужих несчастьях. Тоня на это ответила, что ей иногда хочется искоренить саму себя, что это даже проще. Она добавила, что ее часто посещают мысли о самоубийстве. Я отчитал ее, сказал, что это проявление слабости.
Потом, пока все плясали, по дороге в сортир хряпнул еще две рюмки. Закусил зеленью. Володя уже еле разговаривал и почти не держал перпендикуляр.
Шел уже десятый час, когда мы собрались по домам. Попрощались, вышли, поймали мотор и поехали ко мне догоняться. Как назло, поблизости все магазины были закрыты…»
Махмуд Тагирович почесал желтую бородавку на правой щеке, оторвался от тетрадки, покачал головой и выглянул на балкон. С улицы слышались какие-то крики, гудела сирена. Опять что-то происходило. Махмуд Тагирович вздохнул, вернулся в комнату и захлопнул пластиковую дверь, чтобы ничего не слышать. Стало тихо и хорошо.
5
Жена Махмуда Тагировича работала в государственном учреждении. Работала она так. Утром с коллегами собирались на службу к десяти. Общались, красились, приводили себя в порядок. В одиннадцать обязательно пили чай. Каждая из работниц приносила конфеты, выпечку. Угощали мужчин.
В двенадцать расходились к своим столам. Молодые сидели в Интернете, старшие сплетничали. В час начинали готовиться к обеду. Появлялись термосы с бульонами, завернутые в целлофан куски холодного сушеного мяса, пироги, свежие овощи. Запирали кабинет изнутри и обстоятельно накрывали на стол. Обедали не спеша, всем отделом, обсуждая последние новости. Потом собирали посуду, убирались. Иногда к вечеру запускали посетителей, а чаще болтали между собой.
Часов в пять снова организовывалось чаепитие, после чего медленно расходились.
В тот день Фарида пришла позже обычного, уже после обеда. В отделе было шумно, никто не сидел на месте, все волновались. Роза, которая всегда в этот час устраивалась у окна, доставала флакон с ацетоном и принималась обновлять лак на ногтях, стояла растрепанная посреди кабинета и кричала:
– Давайте еще раз ему домой позвоним, давайте!
Оказывается, никто из начальства не явился на работу. Ни главный, ни зам главного. Более того, по слухам, остановилась работа не только всех госведомств, но и правительства. После вчерашней свадьбы Ханмагомедовых пропала вся «верхушка».
Роза кричала, что всех расстреляли «проклятые бородатые». Файзулла Гаджиевич, худой и сиплоголосый, доказывал, что все это бредни, и безостановочно приговаривал:
– Скорей всего, собрались на срочное совещание.
Зарема Эльмуразовна прижимала кулаки к ходящей ходуном полной груди и восклицала:
– А мне дочка сказала, всех посадили на моторный катер и на Тюлений остров отвезли.
– Зачем? – возмущался Файзулла Гаджиевич.
– А чтобы они там от голода сдохли!
В двери показался озабоченный юноша с коровьими глазами:
– Не появлялся еще дядя Алихан?
– Откуда, Шамиль?! – запричитала Зарема Эльмуразовна.
– Может, и придет. Так не бывает же, чтобы всех шайтан скушал, – забормотал Файзулла Гаджиевич.
Пораженная Фарида уселась на стул:
– Что, домой идти?
– Нет, давайте чаю выпьем, – предложила Роза.
Шамиль отказался от чая и вышел из учреждения. Последние два дня он провел в каком-то странном ослеплении. Бегал из дома в дом, от одних родственников к другим, таскал чей-то скарб, трясся в душных маршрутках, названивал в какие-то инстанции и даже сгонял в аэропорт, глухой, с забитыми крест-накрест окнами и амбарным замком на дверях. Оказалось, что кассы закрыты, а самолеты все улетели в Москву и вряд ли вернутся.
Мать его впала в оцепенение и подолгу молчала. Потом призналась, что директору ее школы шлют какие-то угрозы и выпускные экзамены прерваны. Стала собираться в село.
Интернет уже несколько дней не работал, и почти всю ночь Шамиль бдел перед телеэкраном, бессмысленно переключая с одного телеканала на другой. Как ни странно, из новостных передач ничего нельзя было уразуметь. Какие-то программы отмалчивались, где-то мелькала сухая фраза «Операция отторжения», и наконец он наткнулся на репортажи со ставропольской границы. Показывали вышки, вооруженных солдат, колючую проволоку, неразборчиво кричащих женщин и ничего более.
В который раз Шамиль нажал на первую кнопку и наткнулся на хитрое, щедро накрашенное личико с пегими прядями, рассыпанными по щекам. Певица Сабина Гаджиева отчаянно вихляла шеей, как будто желая оторвать себе голову, а микрофон так и просился в ее широко раскрытый, обведенный бордовой помадой рот. Шамиль выругался, выглянул из комнаты и пошел на ощупь в сторону лоджии. В темноте его окликнула мать. Она стояла на пороге своей спальни совсем одетая. Впрочем, различить без света было трудно.
– Что там с Мадиной? – спросила она.
– Надо слово забрать, – отмахнулся Шамиль отрывисто и без разъяснений.
Мать не стала ничего выспрашивать, а только провела ладонью по его волосам. Шамиль отстранился и вернулся в комнату, ничему не удивляясь. Он взял пульт и снова принялся переключать каналы, натыкаясь то на циничный мультфильм для взрослых, то на занудный боевик, то на тупую женскую трескотню. В конце концов он выключил телеящик, смежил веки и опрокинулся на незастеленный бывший отцовский диван.
Сон наваливался на него не сразу, а как будто кусками. Сначала послышались отрывистые шумы и звуки, потом появилось дергающееся изображение, словно объектив очутился в руках пьяного человека. Шамиль был у себя в селе, в Эбехе. На непросохшей от дождя дороге собралось много народа, все родственники. Что-то кричали, смеялись, тыкали в него пальцами.
Потом показалась мать Мадины в нарядном платке с бахромой, красивая еще женщина. Протиснулась сквозь толпу, взяла Шамиля за руку и повела за собой. Толпа последовала за ними, жадно посвистывая, приподнимаясь на цыпочки и отпуская шуточки по поводу шамилевских сапог. Шамиль посмотрел на ноги и увидел, что обут в какие-то нелепые белые сапоги с металлическими пряжками.
Так они миновали несколько домов и пошли, поскальзываясь, по непроходимой грязи, куда-то к бывшему клубу, а оттуда, перескакивая с камня на камень, к обвалившимся старым домам, поросшим бурьяном. Белые сапоги Шамиля стали черны от грязи. Мать Мадины крепче сжала его ладонь и, пригнувшись, завела его в темную арку, красиво обложенную выточенными камнями. Под ногами зачавкал жидкий коровий навоз, где-то справа мыкнул и сразу замолк бычок.
Толпа несколько сникла и теперь подшучивала уже шепотом, как бы предчувствуя важность минуты. «Как они все сюда влезут?» – думал Шамиль, осторожно, след в след шагая за несбывшейся тещей. Наконец из какой-то щели забил дневной свет, и вскоре, выбравшись из темного хода, они оказались на другой стороне заброшенного дома. Дом выходил на край ужасающей пропасти, на дне которой блестела перламутровая нить ручейка.
Мать Мадины повернула к нему смеющееся, еще не старое лицо и легонько хлопнула по плечу. Из узкой арки вываливался народ, постепенно заполняя крохотный клочок земли над пропастью. «Мы не в Эбехе, – растерянно думал Шамиль, – там поблизости от жилья нет никакой пропасти». Люди, толпившиеся теперь у заросшего травою дома, били в обтянутые телячьей кожей бубны и смеялись. Старый Мухук аккуратно отплясывал перед целым поездом хохочущих партнерш. «Пати, выше руку, ты что, как больная цапля, а ты, Зухра, семенишь, как курица», – подсмеивался он над танцорками.
Шамиль стоял, упершись носком сапога в торчащий из земли камень, боясь потерять равновесие и ненароком полететь в обрыв. Но тут его стали пихать, щипать, ерошить ему волосы, кружить его вокруг оси. И только он собрался оттолкнуть обезумевшую гурьбу и отступить назад, к арке, как мать Мадины легко стянула с себя нарядный платок и с радостным гиком бросилась вниз со скалы. А за ней задорно ринулись остальные, на ходу торопя Шамиля и колотя в бубны. Послышались счастливые женские визги и мужские смешки.
Шамиль испуганно застыл, боясь заглянуть вниз и увидеть, что с ними сталось. Постояв в нерешительности, он метнулся к арке, но налетел на теплую от солнца стену. Арки не было. Тогда он стащил с себя облепленные землей и навозом сапожки и швырнул их в пропасть. Раздался грохот, и на землю посыпались мелкие, с колотый рафинад градины. Шамиль очнулся.
Он засыпал и просыпался несколько раз, пока наконец не пробудился окончательно. В двери обнаружил записку от матери. Она писала, что уезжает на автостанцию вместе с Машидат, что они поедут в село и чтобы он тоже приезжал, как только решится. Шамиль раздраженно умылся и небритый помчался к Машидат. Она была их родственницей.
6
У порога Машидат он наткнулся на Асю, ее дочь, которая была у них в день его разговора с Мадиной. Ася была стеснительна и слегка растрепана. Оказывается, родители ее уехали рано утром и с ними его мать. Ася ехать отказалась и осталась с братом в городе.
Пока она говорила, они шли бок о бок по разрытой проезжей дороге, медленно, как будто ноги застревали в глубоком песке. Справа показался забор детского садика. Завидев отогнутые прутья решетки, Шамиль зачем-то юркнул внутрь. Ася вслед за ним.
Она, Ася, почему-то часто попадалась ему на улицах. Он даже начал было подозревать, что она намеренно искала встреч, и ему захотелось подтрунить над ней, кольнуть, обидеть, чтобы отстала. Но постоянно забывал об этом.
Сейчас взглянул на нее внимательнее. Она была бледна, не особенно ухожена, но по-детски красива. Только синева под глазами придавала юному лицу ее болезненный и озабоченный вид.
– А Вал признали, – сказала вдруг Ася.
– Кто признал?
– Сегодня по телевизору сказали, в местной передаче.
– А я всю ночь искал, так ничего и не нашел! – воскликнул Шамиль сокрушенно.
Они подошли к поскрипывающему железному кольцу – остову бывшей карусели. Ася села на него верхом и поправила волосы.
– Я хочу отсюда уехать, – произнесла она, путаясь губами в гуляющих прядях.
– И куда?
– В Москву, например.
Шамиль хохотнул:
– И что ты там будешь делать? Жизни радоваться?