Она охнула.
– Разве так можно?
– Ты в каком плане? – спросил он с подозрением. – В этическом?
– Нет, – поспешно сказала она, понимая, что этика – это что-то ругательное, – это в самом деле сделать можно? Подправить?
– Мы это уже делаем, – ответил он гордо. – А заведует всеми чудесами, меняющими мир, наш великий Максим! А ты – жиголо, жиголо…
Она вскрикнула виновато:
– Не напоминай, а то прямо тут сквозь землю!
– Не надо, – сказал он деловито. – Этажом ниже резервуары с жидким гелием. Ты знаешь, сколько это стоит?
– Бессовестный, – упрекнула она. – А меня совсем не жалко?
– Жалко, – сказал Френсис, глядя на нее честными бесстыжими глазами. – Но жидкий гелий, ты же понимаешь, нам нужен предельно чистый…
Меньше всего Максим ожидал увидеть после работы лимузин Фирестоуна, но тот обогнал его и остановился впереди в пяти шагах.
Магнат вышел, мощный и уверенный, такие были на море пиратами, а на суше ковбоями и грабителями дилижансов, широко улыбнулся замедлившему шаг Максиму.
– Я же говорил, – сказал он дружески, – еще увидимся.
Максим пробормотал:
– Не думал, что так скоро.
– Я тоже не думал, – признался магнат. – Но тут и минута свободная выдалась, и Аллуэтта ведет себя очень странно, а это любимая дочь и, увы, единственная.
Максим нехотя ответил на рукопожатие, пальцы у отца Аллуэтты крепкие, словно постоянно держит реальные вожжи, смиряя коней ретивых, а голос звучит еще напористее и увереннее, чем в прошлый раз.
– Странно? – переспросил он. – Может, тогда ее сразу в психушку?
Магнат ухмыльнулся.
– Да уж, по современным меркам… Но я застал времена, когда такое поведение, как у нее сейчас, не показалось бы странным. Для него существовали другие определения, теперь почти исчезнувшие.
Максим промолчал, спрашивать о таких определениях чревато, не хотелось бы о них слышать вовсе.
Магнат махнул автомобилю, и тот послушно покатил рядом с бровкой, не обгоняя и не отставая, а сам Фирестоун пошел рядом с Максимом.
– Да, конечно, – сказал он с иронией, но в то же время как-то доверительно, – я сволочь и свинья уже потому, что у меня семьсот миллиардов долларов, не так ли?
Максим сдвинул плечами.
– Я разве говорил именно так?
Фирестоун снова ухмыльнулся.
– Ты не политик и не бизнесмен, чувства скрывать не привык. Что думаешь, то у тебя на лице, в глазах, жестах, мимике… Но в то же время считаешь Гейтса, Джобса, Цукермана, Стивенберга, Дормана… заработавшими свои миллиарды честно? Представь себе, так можно и в торговле, строительстве, да в любом виде деятельности. Ты ж понимаешь, я все эти деньги не проем, просто правильнее трачу то, что остальные просрали бы, пропили, пустили бы по ветру… Я трачу с пользой! Хотя я, конечно, не Берт Ласкастер, у того два триллиона долларов, но и мои семьсот миллиардов что-то значат в наше время.
Максим увидел, что воротила смотрит на него с ожиданием, вздохнул и ответил нехотя:
– Да, к сожалению. Но не в моем мире. Так что извините.
Он хотел было ускорить шаг и оторваться от мультимиллиардера, но Фирестоун ухватил его за рукав.
– Погоди, парень. Я даже знаю, что ты подумал, было в твоих глазах что-то нехорошее. Дескать, и эти электронные деньги вскоре уйдут вслед за бумажными.
– Я этого не сказал, – произнес Максим вежливо.
– Но подумал, – сказал магнат. – Но пока они есть, давай пользуйся!
– Нет, – сказал Максим.
Фирестоун сказал настойчиво:
– Погоди! Ты не понял. Я не собираюсь для своей дочери что-то делать особенное. Напротив, я очень доволен, что у вас ее заставили работать уборщицей. Это здорово! Я бы сам так хотел ее нагнуть, да у меня не получилось бы.
Максим смотрел угрюмо и с ожиданием.
– Ну?
– Ты заставил ее работать, – сказал Фирестоун – Вы все там заставили! Первые дни, когда нагружали ее так, чтобы бросила и ушла, она приходила без сил и едва доползала до кровати. Сейчас уже втянулась.
– У нее оказалось больше выносливости, – буркнул Максим – чем все ожидали.
– Я от нее далек, – сказал Фирестоун, – но присматриваю. Аппаратура следит за ее здоровьем, а я за характером. Не скажу, что ей нравится, как с нею у вас поступают, но пока что держится. Не знаю, насколько хватит духу, но я хотел бы, чтобы ты сумел держать ее вот так… в черном теле или как-то еще, но я вижу, что в ней что-то начинает выправляться.
Максим сказал мрачно:
– Я не воспитатель.
– Меня жизнь воспитывала, – сказал Фирестоун, – потому многое узнал позже, чем мог бы.
– Вы наверстали, – пробормотал Максим.
– Аллуэтта, – сказал Фирестоун, – может узнать раньше, чем довелось мне. Уже узнает другую жизнь… Я эгоист, для меня важнее то, что ты делаешь с моей дочерью, чем твоя работа, хотя, слышал, она ценится очень высоко.
– Спасибо.
Фирестоун всмотрелся в его лицо, чуть качнул головой.
– Ты мне нравишься, парень.
– Польщен, – буркнул Максим.
– Ладно, – сказал Фирестоун дружелюбно, – мы же не враги. Давай действовать заодно. Мужчины мы или кто?.. Должны действовать сообща. Тем более у нас есть возможность совместными усилиями сделать доброе дело.
– Выкрутить руки Аллуэтте? – сказал Максим. – Но это как-то гадко. Ваша позиция понятна, но моя какая-то подленькая.
– А тебе ничего и не надо делать, – сказал быстро Фирестоун. – Раз уж ей так хочется заполучить тебя, то ты просто держись и не поддавайся.
Максим сказал недовольно:
– Думаете, это трудно?
– У меня нет следящих камер в вашем институте, – сказал Фирестоун. – Так что скажу сразу: не знаю.
– Она и не пытается меня нагнуть, – сообщил Максим. – Или как-то еще поймать, покорить, захомутать, подчинить…
– А что делает?
– Ничего, – отрезал Максим.
Фирестон покачал головой, в его глазах появилось и начало разрастаться изумление.
– Правда? Неужели так серьезно?
– Что серьезно?
– Моя девочка, – проговорил Фирестоун странным голосом, – наконец-то все-таки влюбилась… Неужели влюбилась?
Максим вздрогнул.
– Бросьте эту песню.
– Но если она, – сказал Фирестоун, – довольствуется тем, что находится в одном помещении с тобой? Ну да, она же вся в меня…
Максим сказал резко:
– Прекратите! Я не хочу ничего об этом слышать.
– Почему? – спросил Фирестоун с интересом. – Не готов, как говорят у молодежи, к серьезным отношениям?.. Знаешь, на самом деле никто к ним не готов. Особенно те, кто говорит уверенно, что вот теперь-то готовы. Это всегда цунами… Подхватывает тебя, как щепку, и несет, и несет…
– Это вы что-то несете, – отрезал Максим. – Я не из таких, кого может что-то подхватить из тех инстинктов, что достались нам от динозавров. Но я обещаю не увольнять Аллуэтту, пока она сама не захочет уйти!
Фирестоун кивнул.
– Прекрасно, – сказал он деловым тоном. – Это я и хотел услышать. Еще увидимся!
Он хлопнул, подмигнул заговорщицки, словно они в одном тайном обществе, и быстро пошел к автомобилю, послушно притормозившему у самой кромки дороги.
– Сомневаюсь, – пробормотал Максим, но магнат уже сел и сам, по старинной привычке, закрыл дверцу. Максим не знал, услышал ли его этот напористый делец с запоздалой программой перевоспитания взрослой дочери.
Глава 14
В дальнем углу огромной лаборатории сложены 3D-принтеры, ими еще приходилось пользоваться: новейшее оборудование из-за уникальности стоит дорого, приобрести не по карману, а вот так, по старинке, удается сделать то, что можно быстрее и дешевле на хай-тековском оборудовании..
Максим посмотрел, как Джордж и Евген, чертыхаясь, вручную настраивают одну старинную установку, сложную и медлительную, такое было с теми же видеомагнитофонами, что, едва появившись, моментально завоевали мир невиданной революционной технологией, каждый смог дома смотреть любой фильм, но так же быстро они исчезли полностью, уступив место более совершенным возможностям цифровой записи.
Так же ушли и принтеры, уступив новой волне хай-тека, а потом вообще придут наноботы и будут делать вроде бы то же самое, но на качественно ином уровне.
У Георгия на экран выскочила с бравурной музыкой, чуть ли не маршем, реклама, что такой-то выиграл в национальную лотерею США миллиард двести миллионов долларов и сегодня получает этот крупнейший за всю историю выигрыш.
– Что, – спросил Френсис, – тоже примериваешься?
Георгий надменно фыркнул.
– Я не считаю себя таким уж полнейшим ничтожеством.
– А что, – спросил Френсис обиженно, – так уж все, покупающие лотерейные билеты, ничтожества?
– Все, – отрезал Георгий.
– Ну ты даешь…
– Все, – повторил Георгий с такой категоричностью, что, судя по лицу Френсиса, тому даже восхотелось хрястнуть его по самодовольной роже. – Мы вот не надеемся на счастье для дураков, мы сами работаем, зарабатываем?
Френсис сказал раздумчиво, то ли протролливая, то ли всерьез:
– Ну ты даешь…
– Все, – повторил Георгий с такой категоричностью, что, судя по лицу Френсиса, тому даже восхотелось хрястнуть его по самодовольной роже. – Мы вот не надеемся на счастье для дураков, мы сами работаем, зарабатываем?
Френсис сказал раздумчиво, то ли протролливая, то ли всерьез:
– Но миллиард долларов – это деньги…
Георгий поинтересовался с подозрением:
– Погоди-погоди… а ты что, покупаешь лотерейные билеты?
Френсис отшатнулся.
– Я?.. Ты чего?.. Это я так, теоретизирую. Интересно же, как у дураков мозги работают! Все-таки дураков абсолютное большинство, их как бы знать тоже нужно…
– Зачем?
Френсис сдвинул плечами.
– Не знаю. Так говорят. А я человек такой наивный, такой доверчивый и общечеловечный…
Георгий повернулся к сторону Максима.
– Шеф, ты нас слышишь? Давайте его уволим?.. Хватит нам и одной наивной и доверчивой…
– Кого это? – спросил Максим и осекся, явно же речь не об Анечке. – У тебя странные представления о наивности. Иди работай, а я подумаю, кого уволить. И ты, Френсис, иди, не дефилируй тут.
Френсис ухмыльнулся.
– Пойду, куда денусь. А ты посматривай за этим хитроафедронным. Я слышал, его приглашают в центр Курта Вальденбраудера. Обещают повышение в лаборатории Вениамина Куроедова…
Максим вздрогнул.
– Что? Нашими разработками интересуются?.. Георгий, колись, это правда или гнусный поклеп?
– Гнусный поклеп, – ответил Георгий, – хоть и правда. Я же золотце и гений, и потому мне и предложили оклад в полтора раза выше, а главное – перспективы…
– Ну, – спросил Максим резко, – и?
Георгий сказал со вздохом:
– Нет уж, это всю жизнь свою пустить под откос.
– Верно, – сказал Максим с облегчением, – ты патриот. И тут коллектив.
Георгий отмахнулся.
– Да насрать на коллектив, где мне кофе приносят последнему, а шеф вообще зверь. Но у него фамилия Руд…
Максим спросил настороженно:
– И что?
– А там, – сказал зловещим шепотом Георгий, – завлабораториями знаешь кто? Вениамин Куроедов!
– А кто он? – спросил Максим в недоумении. – Что с ним не так?
Георгий окрысился.
– Не понимаешь? Он Ку-ро-е-дов! Представляешь, говорит на собрании: а позовите-ка Курицина… Нет, Максим Руд звучит не так пугающе. Хотя и непонятно.
За час до обеда Френсис, одурев от сложнейшей перекодировки в дээнкашной спиральке, поднял затуманенные глаза, тяжело вздохнул.
– Когда же нас обгонят железячники?.. Хочу, чтоб во мне все было неорганическое, саморемонтирующееся, без этой сложности!
– А разве в нас само не ремонтируется? – спросил Евген.
– Хочу неорганику, – протянул Френсис капризно. – Это, наверное, даже красиво…
Георгий сказал сурово:
– Работай, раб!.. А то не доживешь до Перехода.
– Зато кто-то из вас доживет, – сказал Френсис оптимистично, – а меня поднимете из праха и восстановите, такого вот красивого и нарядного.
Джордж сказал ласково:
– Френсик, мы тебя восстановим еще наряднее!
Френсис вперил в него подозрительный взгляд.
– Ты что имеешь в виду?
– Он имеет в виду только одежду по моде, – ответил за Джорджа Георгий, – а вот мы с Евгеном даже кое-что тебе подправим.
– Что-о?
– Да так, – ответил Георгий скромно, – по мелочи. Чтоб кофе подавал и тапочки в зубах носил.
Джордж сказал почти застенчиво:
– Я вот тоже все думал… Если даже удастся воссоздать его в точности, то это же будет копия Френсиса, но не сам Френсис?.. Да, его будем воспринимать, как Френсиса, который как бы умер, а потом воскрес. Так же точно будут воспринимать все родные и близкие. Даже жену и детей обманет запросто, но на самом деле Френсис умрет, его не будет, а мы воссоздадим точную копию!
Георгий капризно поморщился.
– А не один овощ?
– Нам один, – согласился Джордж застенчиво, – но… если я вытяну лапки и откину хвост, то это уже навсегда, а возродят только мою копию! Я только тогда я, когда это непрерывный я. Даже во сне, может быть, меня подменяют полностью, и тогда это уже не я, а только похожий на меня, который считает, что он тот самый!
Георгий сказал с неудовольствием:
– А нам не все равно?.. Ты какой-то эгоист. Все я да я!.. А для общества?.. Мы вот воссоздадим Френсиса… да и тебя заодно, таких умных и послушных, а в программе чуточку подправим… ну, чтобы работали все двадцать четыре часа, на баб не смотрели, есть не просили…
Аллуэтта сказала участливо:
– Френсис, они просто дразнят тебя!.. Не обижайся, они не все такие злые…
Георгий спросил с интересом:
– А кто злой?
– Он, – ответила Аллуэтта и указала пальцем на Евгена, – и ты. Остальные почти не злые.
– Почти не считается! – заорал Френсис. – Значит, все мы злые!
– Женщина не авторитет, – сказал Георгий веско.
Джордж смотрел на всех добрыми застенчивыми глазами и молчал в затруднении.
– Женщины и животные все нутром чуют, – гордо сказал Френсис. – Спасибо, Аллуэтта. А они, ты права, злые и противные. А Евген еще и рыжий, это вообще… Когда женщина рыжая – это класс, вам не только можно, но и нужно, однако мужчина должен быть умным.
– Ты хороший, – сказала Аллуэтта. – Хочешь, принесу булочку с кремом?
– Давай, – ответил Френсис, – и кофе в большой чашке!.. Ладно, можешь и шефу занести.
Аллуэтта сказала печально:
– Он не заказывает…
– Ну и что? – изумился Френсис. – А ты носи. Если спросит, скажешь, я послал.
Она счастливо заулыбалась.
– Френсис, какой ты хороший.
– Сам собой любуюсь, – заявил Френсис. – Вот встану с утра и сразу к зеркалу. Какое же я замечательное чудо! Другого такого нет.
Максим все слышал, но не вмешивался, а когда Аллуэтта приготовила его любимый кофе и поджарила гренки, сделал вид, что всецело занят работой и ничего не видит, не слышит, не замечает.
Аллуэтта сказала тихо:
– Может быть, поджаривать по два хлебца?
Он буркнул, не глядя в ее сторону:
– С чего вдруг?
– Ты худой, – сказала она, – как велосипед.
Он поморщился.
– Я пью семь-девять чашек кофе. Если к каждой по две гренки… а ты еще стараешься намазывать сыра побольше, то я скоро в двери не пролезу. Или ты нарочно?
– А мне все равно, – сообщила она тихонько, – толстый ты или худой, больной или здоровый, я все равно тебя не отпущу.
– Ты еще меня не поймала, – прошептал он.
– Но я охочусь, – напомнила она.
– Я, – сказал он, – знаешь ли, такой вот зайчик, о шкурку которого можно обломать зубки. Понимаешь, принцесса, а виноград-то зеленый…
– Не понимаю, – ответила она. – Но моя мама часто пела над моей колыбелькой: никуда не денешься, влюбишься и женишься, все равно ты будешь мой…
Он дернул плечом.
– Ты лежала в колыбельке? Как все люди?
– А ты думал, из-под коряги вылезла?
– Кто тебя знает, – сказал он. – А почему сама кофе не пьешь?.. Цвет лица оберегаешь?
– А что, – спросила она, – у меня хороший?..
– Как у доярки, – ответил он. – Никогда бы не подумал, что атмосфера ночных клубов способствует такому румянцу.
– Это я тебя стесняюсь, – сообщила она.
– Ты? Ты чего-то можешь стесняться?
– Только тебя, – ответила она.
– Ишь ты, – сказал он. – Это с какого времени?
Она ответила негромко:
– Ты знаешь, с какого.
Он умолк, не зная, что сказать, когда легкий и ни к чему не обязывающий треп опасно быстро принимает слишком серьезный оттенок.
– Лучший способ, – сказал он, – сохранить цвет лица – это хорошо высыпаться. Думаю, ты спишь без задних ног. И снятся тебе ночные клубы… Ладно-ладно, прогулки на яхтах, размером с авианосцы.
– Сплю я хорошо, – сообщила она, – хотя очень не нравится унижающее мое достоинство состояние сна. Да, у меня есть достоинство, а ты думал? Моя беспомощность во сне, беззащитность, уязвимость… не от внешних врагов, все-таки не пещерное время, живем в благополучном обществе, однако это состояние, когда лежишь в прострации и не знаешь, что с тобой происходит.
Он посмотрел с интересом: то ли в самом деле так себя чувствует, то ли догадывается, что это хорошая тема для разговора в лаборатории, где все немножко помешанные и говорят не так, как нормальные люди в ночных клубах, на теннисных кортах и пляжах Малибу.
– Понимаю, – сказал он, – конечно, большая часть сна просто проваливается в какую-то дыру, а от остальных жалкие и нелепые обрывки, да и то в лучшем случае…
– Вот-вот, – сказала она жалобно.
– А чаще всего, – сказал он искренне, – вообще ничего не помним. Как будто нас и не существует, верно? Иногда кажется, что в самом деле ночью нас нет, а в постели только сосуд, в который каждую ночь наливают новое вино.
Она сказала с трусливой надеждой:
– А может, то же самое?
– Может, – согласился он. – Но сперва вылили, просмотрели в некой лаборатории, какие-то ингредиенты убрали, что-то добавили, перемешали, взболтали, дали отстояться, а потом снова влили в это тело, которое считается мною, хотя это всего лишь тело, а не я сам.