Революция-с.
Елохину почему-то вспомнился Чехов с его рассказом по гайку. Крестьянин там тоже был с понятием и искренне недоумевал, зачем в его отношении ведется следствие.
Прокудин закончил стучать по клавишам пишущей машинки.
— Погоди еще, — сказал ему Елохин.
Устав от унылой физиономии Кублинцева, он вышел в коридор. На подоконнике сидел Марышев и курил, выдыхая дым в приоткрытую форточку.
— Колется, урод?
Марышев был небрит. Под глазами темнели круги.
— Выражает деятельное участие, — сказал Елохин. — Ограбления на Воздвиженской и на Успения, где Фрол все семью зарезал, случились, оказывается, с его помощью.
— И что думаешь, Семен?
Елохин потер щеку.
— Ничего не думаю. Устал, с ног валюсь.
— А если Фролу от него весточку послать? Мол, есть квартирка на примете? Промышленника Боргозена, который любовницу содержал, а по случаю смутного времени все свое богатое барахло к ней и перевез…"
Солнце светом обмакнуло исписанные страницы.
О-хо-хо. Виктор разогнулся, как дед в сто лет, чувствуя, как отзываются ноющей болью все кости и мышцы.
Почти прирос. Мхом зарос.
За окном было желто от вечернего солнца и мокро, снег таял, в размякшей земле подрагивали лужицы, сосулька, прилепившаяся под крышей, звонко капала на подоконник.
Виктор закрыл распухшую буквами тетрадь.
Итак, осталась последняя глава, берем Фрола живым или мертвым, и все. Все! Он потер усталые глаза, смешок колыхнулся в горле.
Сделал! Виктор Павлович, сука, наконец-то написал то, за что ему не стыдно. Почти написал.
— Ура! — крикнул он, пугая мышей и домовых.
Ну а кого еще пугать в доме с одним-то жильцом?
Ах, товарищи вы мои! — мысленно обратился он к объективно существующим мышам и необъективно обитающим домовым. Знали бы вы, как жизнь играет в человеке после хорошего дела! Скидывал я вам в подпол ерунду, может, вы меня и за хорошего-то человека поэтому не считаете, но скажу вам: ошибаетесь вы, звери и существа. Новый я человек, другой. И мир я менять буду, как могу.
— Ми-ра-жи! — запел Виктор. — Это наша жизнь!
Радость рвалась наружу немузыкальным ревом. Спасайся, кто может.
Он походил по комнатам, вспомнив, что ему надо в магазин, напялил на себя брюки, рубашку и пиджак. Пригладил волосы. К людям все-таки идем, не дикие. А впереди нам светит целая культурно-банная программа, граждане. Виктор достал из утятницы остатки снятой в прошлый раз суммы. Тридцать… сорок тысяч.
На хлеб-макароны хватит.
Чего еще душа желает? Он задумался. Сосиски не хочу. Сервелат финский тоже. Конфеты? Барышня я что ли, чтобы себя шоколадом баловать? Водка сразу нет. Еще есть в собственных закормах. Да и куда сейчас водка? Вот после Фрола горло промочить… Тогда что? Килька-сардины? Кстати, сахара пакет, это да. И чая.
Виктор прикинул: хлеб — две тысячи буханка, чай — где-то три, сахар, наверное, уже пять стоит. Ох, отстал от жизни, отстал. Килограмм макарон, лапши — еще пять. Масло сливочное… На брикетик в полкило хватит. Ладно.
Он вышел на веранду, натянул шерстяные носки, обул резиновые высокие галоши. К полету готов! На крыльце покрутился, глядя на зарево в полнеба. Разошлось солнышко. Не греет только, зараза. Где весна-то? Где весна, я вас спрашиваю?
Нет у природы ответа. Был бы пришвин, примечал всякие особенности, почки березовые там, следы заячьи, мох с южной стороны, глядишь, природа и поделилась бы информацией. А так…
Закрыв дверь, Виктор вбил в петлю щепку. Он уже направился к калитке, как уловил в грядках странное движение.
Сердце вздрогнуло.
Что-то большое ползло по границе участка, все больше забирая к нему, мимо смородины, мимо яблони, вороша ветки и выламывая ограждающие кусты кирпичи. Крокодил не крокодил, человек не человек. Существо хрипело, дышало, трясло большими лохматыми ушами.
Виктор сглотнул. Подумалось: здравствуй, прибавление в штанах.
— Кто здесь? — сипло поинтересовался он, на всякий случай отступая на ватных ногах к дому.
Существо захихикало и отняло лицо от земли, превращаясь в чумазого, в шапке-ушанке, безногого Егорку Соболева.
— Ну ты, дядя Витя, и струхнул!
— Струхнешь тут, — Виктор, испытав сладкое облегчение, шагнул ползуну навстречу. — А ты чего?
— От мамки сбег.
Егорка снова захихикал. Он пьян, понял Виктор. С Елохой набрался. Или еще с кем.
— А коляска?
— А на хрена мне коляска? — ожесточился лицом парень. — Я, видишь, и так… Как к своим мимо "чехов", на локтях, по-пластунски.
— Куда к своим-то?
— Да куда-нибудь.
Виктор подхватил Егора за рукава фуфайки, подтащил, хихикающего, к лавке. В глине, в стебельках молодой травы, он действительно походил на какое-то непонятное существо. На лихо. На лешего. Укороченные ноги глядели вверх обмотками из поролона.
— Дай-ка я тебя…
— Хрен! — отмахнулся от Виктора, попытавшего его подсадить, Егор. — Я и сам могу.
Он ловко закинул обрубки ног на доску, но тут же качнулся и едва не сверзился, как недавно Елоха. Виктор не без душевной боли смотрел на него, шмыгающего носом и сбивающего вверх падающий на глаза меховой козырек. Ему вдруг стало понятно, что ни в какой магазин он сегодня не попадет. И с баней, скорее всего, выйдет пшик.
— Дядь Витя, у тебя водка есть? — выглянул из-под козырька Егор.
— Не дам, Егор, извини, — сказал Виктор.
— Бойца не уважаешь? — мгновенно вызверился Соболев. — Мне ноги!.. Я за тебя, за страну — в Чечне подыхал!
Он задергался, будто в припадке.
Виктор почти увидел, как, пристыженный, семенит в дом, как торопливо достает остатки водки, как накладывает на тарелку закуси, и мотнул головой.
Это раньше. До повести.
Он вдруг понял, что нет в нем прежнего чувства к Егору, как к убогому, есть только желание помочь, придать смысл его жизни.
— Что смотришь? — спросил Егор. — Жалко меня, да?
— Нет, — сказал Виктор. — Накапливаю рабочий материал. А вообще думаю, как мне тебя от тебя же самого спасти.
Соболев неожиданно посмотрел серьезно.
— Я пьяный очень. Меня спасти нельзя.
— Значит, будем отпиваться горячим чаем, — сказал Виктор и присел перед парнем. — Хватайся.
Егор криво усмехнулся.
— Лошадка, да?
— Старая, сорокадевятилетняя. Ну же!
Парень, помедлив, закинул руки Виктору на плечи.
— Готово, товарищ конь.
Виктор, наклонившись, подхватил Егоркины ноги под коленями, слегка подбил непрошеный груз вверх. Егор оказался не особенно тяжелым. Не тяжелее мешка с цементом или мукой.
— И-эх!
Соболев интимно дохнул в ухо:
— Вези меня, олень…
— Сам ты олень!
Виктор поднялся на крыльцо, выдернул щепку и открыл дверь.
— Так, — сказал он, опуская Егора на табурет на веранде, — грязного я тебя в дом не понесу. Снимай фуфайку к чертям. Зараза, и меня-то измазал.
— Это ты сам, — парень принялся выковыривать непослушными пальцами пуговицы из петель. — Мне слова не дал, сразу в седло…
Подсохшая глина крошилась на доски пола.
Виктор вооружился щеткой и прошелся жестким волосом сначала по себе, затем по штанинам Егора, приводя их в более-менее божеский вид.
— Ну, это… по коням?
Лишившись верхней одежды, Егор остался в синем, грубой вязки свитере. Тонкая шея по-цыплячьи торчала из ворота. Меховая шапка сидела косматой короной. Другого сравнения Виктор не нашел.
— Я ведь могу и к матери отнести, — пригрозил он.
— Зачем? Прибьет ведь мамка.
— И правильно прибьет, — сказал, приседая, Виктор.
Егор сцепил руки замком под шеей.
— Поехали?
— Шапку еще сними.
— Снял.
Взмахнув ушами, корона шлепнулась в угол.
В большой комнате Виктор посадил Егора за стол, сам быстро сбегал за дровами, разжег огонь в печи, долил и поставил к огню чайник.
— Что ты суетишься? — сонно спросил Егор, уронив голову на руки. — Все вы бежите куда-то, ноги есть, вот и бежите…
Он пьяно вздохнул.
— Не спи, — сказал Виктор, — сейчас чай будет.
— А водка?
— Каша, рисовая.
— Сдохнуть хочется, — признался Егор. — Раза три или четыре примерялся уже. Мамка только следит. Лютая! Нет, она добрая, дядь Вить, но знаешь… Обуза я, зачем я ей? Надо бы, конечно, с силами собраться…
Подойдя, Виктор ладонью зарядил ему по уху, по макушке.
— Дурак!
Егор вытаращил мутные глаза.
— Ты чего, дядь Витя?
— Да я тебя, паршивца… — Виктор сжал пальцы в кулак, но, посмотрев, отступился. — Жить нужно, парень, жить.
— Куда, дядь Витя? Зачем? — тоскливо произнес Егор.
— Погоди…
Виктор знал, Виктор на собственной шкуре убедился, что в жизни случаются моменты, которые могут служить поворотными, но не для тебя, а для человека, который находится рядом. И если достанет душевных сил, честности, чистоты, искренности, ты сможешь подтолкнуть его в нужном направлении, чтобы он взлетел и парил, чтобы он жил, чтобы одумался, понял, выстоял.
Виктор чувствовал: для Егора такой момент настал сейчас.
— Послушай меня, Егор…
Он подставил стул и сел, подбирая в уме слова. Как с хорошим рассказом здесь многое зависело от того, как начнешь.
— Пять дней назад, — сказал Виктор, — там, в пристройке, я делал петлю для себя.
Обкусанный ноготь, скребущий по матерчатой скатерти, замер.
— Не врешь, дядь Витя? — с какой-то странной надеждой спросил Егор. — Я в сказки-то… Я, в общем, вырос из сказок.
— Не вру. Личные мотивы.
— Ты же это… успешный.
— Был. Да весь вышел. Хотя в тот день, наверное, не повесился бы. Тоже, знаешь, нужного градуса недобрал. Но примерялся. Куда закинуть, где висеть. Только запах там не очень хороший. Кислый такой, навозный.
Егор изобразил смешок.
— Как в нужнике повеситься.
— Да уж, — усмехнулся Виктор. — Но я к чему? Я к тому, что я тоже задавал себе вопрос: ради чего и зачем?
— У тебя ноги есть, дядь Витя.
— Насрать! Насрать, Егор, чего нет. Жопы, ног, члена. Когда тошно, когда думаешь, что ты это, сука, все заварил писульками своими… И все это крестом, камнем, тяжестью… Когда каждая пуля, каждый осколок, каждая смерть — где-то твоя вина…
Виктор закрыл рот дрожащей ладонью. В груди клокотало, звенело, не успокаивалось. Егор смотрел по-детски, как ребенок на героя, на летчика-космонавта.
— Вы что, за всех что ли отвечаете?
— Да хотя бы и так! Это моя страна, мой мир, кому отвечать за него, как не мне?
— Тогда вы плохо стараетесь, — прошептал Егор.
Виктор горько кивнул.
— Потому и петельку готовил.
Он поднялся, отставил от огня вскипевший чайник, достал из верхнего шкапчика буфета лишнюю чашку, сыпнул и себе, и Егору по крупной щепоти цейлонского, залил кипятком. В сахарнице оставалось едва на донце — все равно выставил на стол.
Егор повертел в ладонях поданную чашку.
— А потом что?
— Потом? Есть известная истина, Егор: человек или ломается, или становится сильнее. Про Маресьева читал?
— Который летал без ног?
— Он самый.
— Мне в госпитале каждый норовил про него рассказать, — усмехнулся Егор, на мгновение окунув лицо в пар. — Мол, жизнь на этом не кончается…
— А разве не так?
— Тогда война была.
— Дурак! — сказал Виктор. — А у тебя не война? Война! Вот здесь, — согнутым пальцем он стукнул себя по лбу. — Изо дня в день ты выбираешь между силой и слабостью, между целью и ленью, между злом и добром. Ты, сука, ежедневно сдаешь рубежи!
Егор дрогнул плечами.
— Вы, дядь Вить, это… Мне что делать-то?
— Хороший вопрос. Хороший. Жить!
Виктор посмотрел на Егора в упор и стукнул кулаком по столу, вызывая испуганное дребезжание ложек.
— Жить! За тех, кто погиб. За тех, кто еще погибнет. Ради матери. Ради страны…
Он вбивал слова в душу Егора, как гвозди. Егор дышал ртом.
— Но страна…
— Насрать! Это твоя страна, какая есть, какая бы ни была. Тебе, Егорка, ее и делать такой, какой она должна быть. Понимаешь? Если тебе наплевать на нее, на себя, на всех, ни жди, что что-то изменится. Начинай с себя.
— Как? — совсем тихо спросил Егор.
— Живи для других, для матери. Учись! Думай! Приспосабливай себя к жизни! Голова, руки есть? Коли дрова, мастери что-нибудь, попроси Тимку Шаралиева научить тебя играть на гармони. Приноси радость людям, понял?
— И что получится?
— Жизнь получится! Смысл получится!
Егор сжал ладонями коротко стриженную голову.
— Ты так говоришь, дядь Витя, что попробовать хочется. И трясет всего, потому что… не знаю…
— Вот и у меня также мозги прочистились.
— Только, наверное, я не справлюсь, — качнулся Егор.
— Справишься! Я знаю. А легко не будет.
В окне за спиной Егора внезапно всплыло белое, страшное лицо, которое Виктор с облегчением признал знакомым.
На веранде раздались быстрые шаги, скрипнула дверь.
— Вот ты где! — с порога сказала Лидия. — Я там… я его…
Виктор успел встать у нее на пути, но она через его руки, через плечо всем телом потянулась к съежившемуся сыну.
— Убью тебя, гадину!
Они заговорили, заорали все разом.
— Лидия!
— Мам, ты чё?
— Я думала, где уже искать… Мертвый? Живой? А он здесь, он, сучонок, здесь…
Лицо у Лидии оплыло и сделалось безучастным, почти мертвым. Она снова рванулась к Егору. Заскрипел ножками уступающий напору стол. Виктор получил локтем в скулу и сапогом по ступне.
— Лидия!
— А ты меня не держи! Не муж!
Подальше от протянутых рук Егор отполз на край лавки.
— А чё мне, в гости нельзя? Я в заключении что ли?
— Я вся извелась…
— Лидия!
Виктор вдруг почувствовал, что устал. Смертельно. Не потянет он Лидию, только что в сына ее все душевные силы вбухал. Нет, не потянет.
— Все. Как хотите.
Он отпустил женщину и сел.
Лидия несколько мгновений озадаченно и косо нависала над пустотой, словно Виктор все еще стоял барьером, затем подшагнула, упираясь ладонями в столешницу.
— Дядь Витя, — испуганно пискнул Егор, предчувствуя скорую выволочку.
Лидия повернула голову:
— Пили?
— Чай, — сказал Виктор вяло. — Можешь понюхать в чашке.
Лидия, не поверив, цапнула Егорову чашку, поднесла к носу.
— И что он здесь? — спросила она Виктора.
— Мам, я, может, по делу, — подал голос Егор.
— Угу, по делу. Аж из коляски выскочил и побежал, — махнула рукой Лидия.
— Ма-ам…
— У нас был разговор, как жить дальше, — сказал Виктор, с трудом удерживая глаза открытыми. — Мы кое о чем договорились.
— И о чем?
Думая о мягкой кровати, мягком одеяле, мягкой подушке, в которую так сладко зарыться носом, Виктор кое-как сфокусировал взгляд.
— О но… новом Егоре.
— Сам-то лыка не вяжешь!
— Устал. Писал весь день. Когда б вы знали из какого сора, растут слова, не ведая чего? И прочие колыбельные.
Лидия уставилась с подозрением.
— Ты ж говорил, что завязал с этим делом.
— Развязал.
— И как?
Виктор выставил большой палец.
— Вот не пахнет, зараза, а как пьяный, — сказала Лидия. — Ну-ка, Егор, лезь-ка на спину, дома поговорим.
Она подсела, и Егор, сбивая складки платья, забрался к ней на закорки.
— А коляска? — спросил он.
— Где бросил, там и лежит.
— Идите уже, — сказал Виктор и попытался перекрестить то ли их, то ли хлопнувшую дверь. — Интересный тандемный боеприпас, — пробормотал он, сползая со стула.
По грязи, по своим и чужим следам он на четвереньках добрался до кровати, сбросил галоши и носки, стянул штаны и пиджак, как из скорлупы, выбрался из рубашки. Новый Виктор, блин. Франкенштейн, освобожденный от одежды.
Чуть пружинящие недра кровати мягко приняли его, обволокли, согрели и погрузили в усталый серый сон.
Под утро Фрол устроил ему "темную".
Удары были чувствительны и точны. Со сна накрытый, плотно упакованный под одеялом Виктор испытал панический приступ. Прижатый к лицу ватный край едва давал дышать. Прилетало и по уху, и в глаз, и по ребрам. Как ни соображай — то ли землетрясение и дом под обломками, то ли ты в багажнике автомобиля, мчащегося по склону в пропасть.
Он заворочался, просыпаясь, перевернулся набок, получил пинок пониже спины и, матерясь, попробовал скинуть с себя давящую силу. Но Фрол был ловок и силен. Он ударил Виктора по затылку и несколько раз по бедру, шипя: "Получи, сучонок… Против кого, тварь, пошел? Думаешь, убьешь, и все кончится? Не-а…"
Виктор качнулся к стене и, оттолкнувшись лбом, локтями, коленями, резко крутнулся обратно, заставляя Фрола свалиться с него на кровать. Далее было хрусткое падение на пол, прямоугольник света на стене, развернувшееся свитком одеяло и обиженный звон сшибленного с тумбочки будильника.
И пустота. На кровати, в комнате, в доме.
Несколько минут Виктор сидел, подобрав ноги, и слушал, как болит тело. Под лопатками, в затылке, в ребрах.
Я все-таки стар для сумасшествия, подумалось ему. Фрол не может существовать, потому что он выдуманный персонаж. Фикция. Буквы. Воображение. Но Фрол только что отмудохал меня по первое число. И еще, сука, грозился убить.
Попробуйте совместить.
Выкрутив руку, Виктор посмотрел на расцветающий на плече синяк.
Да, попробуйте совместить. Но если рассуждать логически… Он, приподнявшись, снова проверил кровать — пусто. Комната светлела. Холод, текущий от земли, кусал пальцы ног. Не закрытая с вечера печь быстро выстыла.
Итак, если логически…
Самое простое — Фрол живет в моей голове, сказал себе Виктор. Где он еще может жить? Нигде. У него нет привязки в реальности. А если бы и была, то не здесь, а в Ногинске, сиречь, бывшем Богородске, прообразе Боголюбска. Означает ли это раздвоение личности? Вопрос. Мы снова подбираемся к сумасшествию.