У Яковлева всегда был страх висельника, осознающего, что натворил, и понимающего, что рано или поздно, но таки придут за его душой из преисподней. Такие, как Яковлев, боятся тени. Они понимают, что есть «Неизбежность» — так, кстати, именно и называлась статья В. Чалмаева в «Молодой гвардии», № 9, 1968 г. Даже в гетто были восстания, а мы пока ещё не в гетто. Мыто знаем: возмездие на «оккупантов» придёт, потому что русский народ долготерпелив, это как тяжко сжимающаяся пружина, которая, дойдя до предела, затем разжимается с невероятной силой. Ну, а отщепенцы Яковлевы всегда пытались сыграть на опережение. Заранеё в зачатках задавить ростки русского самосознания. Сразу навесить ярлык «черносотенец, фашист» и растоптать.
Он вспоминает, как его безумно напугали русские: «Журнал ЦК комсомола «Молодая гвардия» опубликовал одну за другой статьи литературных критиков М. Лобанова «Просвещённое мещанство» и В. Чалмаева «Неизбежность». Лобанов обвинил интеллигенцию в «духовном вырождении», говорил о ней с пренебрежением как о «заражённой мещанством» массе, которая «визгливо» активна в отрицании и разрушительна. Вызывающим было и то,
ц^о официальный курс… автор объявляет неприемлемым для русского образа жизни. «Нет болеё лютого врага для народа, чем искус буржуазного благополучия», ибо «бытие в пределах желудочных радостей» неминуемо ведёт к духовной деградации, к разложению национального духа. Лобанов рекомендовал властям опираться не на прогнившую, сплошь проамериканскую (то есть еврейскую. — А.Б) омещанившуюся интеллигенцию, а на простого русского мужика, который… способен сохранить и укрепить национальный дух, национальную самобытность… Пока власти приходили в себя, журнал публикует статью Чалмаева «Неизбежность». Как и Лобанов, он тоже осуждает «вульгарную сытость» и «материальное благоденствие». В статье немало прозрачных намёков на то, что русский народный дух не вмещается в официальные рамки, отведённые ему властью, как и сама власть «никоим образом не исчерпывает Россию».
Такой пощёчины власти снести не смогли. На этот раз на статью Чалмаева буквально обрушился пропагандистский аппарат партии, был запущен в обращение термин «чалмаевщина». «Хромой бес» объявил тотальный поход на «черносотенцев». Но мы в русских кругах над изобретателем термина «чалмаевщина» только посмеивались. Как ни парадоксально, широкая общественность бросилась читать обруганный журнал. В коридорах только о храброй «Молодой гвардии» и шептались. Мол, наконец-то, кто-то за русских заступился. Правду против «них» сказал. Лучшей рекламы, чем бешенство Яковлева, было не придумать. Средний партаппарат был весь в восторге. Знакомые офицеры ГБ наперебой звонили:
— Достань журнальчик — для своих «чалмаевщину» размножить!
И тогда Яковлев организовал провокацию.
рабление России. Мы были уже не те мальчики для битья, какими были до супервысшего образования, полученного в «Русских клубах». Совершенно неожиданно для горластых иудеев, привыкших к русскому безмолвию, — русские дали крупно сдачи. Нами было организовано оперативно письмо одиннадцати крупнейших писателей в защиту «Молодой гвардии» и, преодолев цензуру (письмо это прошло-таки через её стену — я для этого использовал всё свои «права»), оно попало на страницы воскресного «Огонька» — прямо пред очи Брежнева, который начинал свой выходной день с чтения любимого «Огонька». К тому же его ещё и предупредили, чтобы не пропустил письмо русских корифеев. Сам Шолохов позвонил, что всем сердцем вынужденное письмо поддерживает и что поднимет вопрос на ближайшем съезде партии. Ну, Второй Ильич понял, что дело далёко зашло.
Двенадцатым подписантом у нас тайно был Солженицын, он нам сочувствовал, мы могли организовать его подпись. Но упёрся Софронов: «Только без Солженицына! Для Володьки Солодина это лучший повод «Огонёк» в цензуре задержать. Этот главный яковлевский «бдила» и так будет на ушах стоять. Сделайте всё, чтобы Солодина нейтрализовать! И ни в коем случае не надо Солженицына». Мы смирились.
Мы поработали над письмом основательно. Я даже вписал в текст пресловутую «конвергенцию», не очень понятную самим писателям, зато ключевую в профессиональной терминологии контрпропагандистского аппарата. Бить так бить наотмашь — мы тоже умеем смертельные ярлыки клеить. Мы вели огонь по А. Дементьеву из всех калибров, засыпали письмами ЦК, издевались, где только можно.
Яковлев попытался организовать ответ письму одиннадцати. Симонов с трудом собрал шесть подписей членов правления союза писателей под ответом на письмо одиннадцати через тогда контролируемую евреями «Литературную газету». Но письмо развалилось, не дойдя до печати. Мы поработали с русскими писателями, которых Симонов попытался соблазнить на русофобию. Открыли им глаза, и они разобрались.
Бой же в закулисе разгорелся не на шутку, и отчаянные столкновения шли с попеременным успехом.
7. РУССКИЕ ОСЛУШАЛИСЬ!
Русские не только не сдались, «безмолвствуя», на милость победителя, как было привычно заведено в советское время, но — дерзко опубликовали свой русский манифест — «О ценностях относительных и вечных», блестяще написанный Сергеем Семановым. Мы понимали, что таким манифестом бросаем вызов уже даже не «хромому бесу» Яковлеву, а всей коммунистической идеологии. Требуем коренного пересмотра её принципов. Поднимаем своё Русское Знамя и громогласно объявляем, что готовы насмерть сплотиться под ним.
Впечатление, которое произвёл «семановский» манифест (так его довольно быстро прозвали и в наших, и в «их» кругах), было огромным. Последовательно по логическим темам, манифест охватывал всю панораму общественной жизни страны, брал всё болевые точки. И спокойно, доказательно, заглядывая в прошлое и показывая, как оно может, если им гордиться, плодотворно работать на современность, обозначал путь, по которому мы, русские, хотели бы, чтобы наше общество развивалось и дёр-
жавно укреплялось. Многие вслух говорили (и даже в высоких партийных кругах, на уровне помощников Дёмичева, Суслова, Черненко, самого Брежнева), что вот так, в такой проникновенной, спокойно объяснительной манере на уровне «столыпинской» патетики надо бы готовить для генерального отчётные доклады на съездах. А то, мол, наш яковлевский отдел пропаганды только руками умеет размахивать и ярлыки клеить. А тут программа просто и ясно, без иностранных слов подана — и кто враги, и кто друзья, и что делать всем сразу, по крайней мере, совершенно понятно. И я подозреваю, что от помощников такая оценка «манифеста» шла не по их собственной инициативе.
А вот кто буквально взбесился, так это «яковлевская свора», пытавшаяся монополизировать «голос партии». Те аж на стенку полезли: в этих «Русских клубах» уже для партии готовую разработанную программу подносят на блюдечке с голубой каёмочкой?!
Русский манифест резко изменил политическую атмосферу в обществе. До этого в статьях Чалмаева, Лобанова было, как выразился А.И. Солженицын в памфлете «Бодался телёнок с дубом», действительно нечто вроде нечленораздельного русофильского «мычанья» — праведного, но несколько забитого. С фигой в кармане. Как бы дерзящего из-под полы. А тут уже вполне чёткий и уверенный голос прорезался. Мы уже не жаловались, не вздыхали, не скулили, мы чётко формулировали нашу программу и не боялись, что хуже «их», хуже какого-нибудь липового доктора наук из Отдела пропаганды Яковлева знаем свою историю.
Сергей Семанов, как князь Святослав иудейским хазарам, гордо и уверенно послал «яковлевцам» берёсту: «Иду на вы». И не надо подозревать нас, что мы поступили так
спонтанно. От отчаяния. Вышли навстречу противнику на бруствер со Знаменем, потому что уже решились на всё. Цех, мы верили в себя и решили воевать по всем правилам современного полководческого искусства. Недаром Сергей Семанов написал несколько книг о выдающихся русских полководцах. Мы использовали военную науку.
Скажу честно про себя. Я понимал, что рискую головой, что будут долго и — самое страшное: тихо! за кулисой! — бить. Но надо спасать Русскую Идею, и я, используя всё сугубо профессиональные познания и всю самую свежую закрытую информацию, обнародовал на страницах «Молодой гвардии» (1970, № 3) программно-теоретическую статью с вызывающим заголовком «Силуэт идеологического противника». Я не говорил о наших ценностях — это предстояло фундаментально сделать Семанову. Я лупил из всей силы по «их» ценностям — по их окопам. Эта была артподготовка перед наступлением — артиллерийское обеспечение русского манифеста.
Уже в названии стояло «силуэт» — ещё даже до «Русофобии» Шафаревича. Но мы подстраховались. Статья начиналась с цитаты из «работы» члена Политбюро, второго секретаря по идеологии Суслова, а заканчивалась цитатой из «работы» кандидата в члены Политбюро — рабочего секретаря по идеологии Дёмичева. Так тогда было принято, и они, зная меня, бегло «проглядели» статью до публикации и дежурно согласились. Мол, валяй! Тем более, что статья была замаскирована под развёрнутую рецензию на две «апробированные» книги Марушкина и Кортунова, только что выпущенные «Наукой» и «Политиздатом». Они решили, что это очередной «барабан».
Уже в названии стояло «силуэт» — ещё даже до «Русофобии» Шафаревича. Но мы подстраховались. Статья начиналась с цитаты из «работы» члена Политбюро, второго секретаря по идеологии Суслова, а заканчивалась цитатой из «работы» кандидата в члены Политбюро — рабочего секретаря по идеологии Дёмичева. Так тогда было принято, и они, зная меня, бегло «проглядели» статью до публикации и дежурно согласились. Мол, валяй! Тем более, что статья была замаскирована под развёрнутую рецензию на две «апробированные» книги Марушкина и Кортунова, только что выпущенные «Наукой» и «Политиздатом». Они решили, что это очередной «барабан».
Но в том-то и дело, что пафос статьи был отнюдь не обычный, не барабанно догматический. Её пафос был таков: «Во время войны, помнится, нас учили угадывать вражеского налётчика по характерному силуэту самолёта. Нам показывали образец, и мы потом угадывали врага безошибочно. В наше мирное время быстро различать противника стало труднее». Но мы, мол, поможем. И подробнейшим образом с цитатами из закрытых источников я объяснял, что на самом деле в планах ЮСИА — американского агентства по контрпропаганде, нашего прямого идеологического противника, и иже с ним (то есть наших частично оболваненных «дерьмократов», частично сознательных антисоветчиков иудеев-«сахаровцев») — стоит за подсовываемой нам через «Новый мир» и «Юность» программой «конвергенции».
Я для отвода глаз пару раз похвалил Марушкина и Кортунова, что-то процитировал. Но в действительностито статья опиралась целиком и полностью на совершенно иные — оперативные материалы, и ядро её было в разъяснении именно новейшего инструмента в руках русофобов. Помянув про «ленинское учение об эпохах русского освободительного движения» — весь акцент на русском освободительном движении! намёки-то какие грозные: начинается, мол, новая эпоха в «русском освободительном движении!»— я дальше предупреждал: «Поэтому сегодня шансы пропагандиста, вооружённого «статичной моделью» советского общества, стали минимальными. Надо уж действительно давно не читать ничего о прошлом России, кроме энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, чтобы поверить в «национальный русский тоталитаризм» или отождествлять тех же славянофилов с крепостниками, а затем большевиками. Понимая всё это, руководители «четвёртой сферы» (профессиональное обозначение СМИ — средств массовой информации) срочно
^али перестраиваться. Так явилась «динамичная» теория «конвергенции», то есть «растущего сходства и конечного слияния» социалистической и капиталистической систем»Я цитировал академика Сахарова, не называя ни его, ни его тень Боннэр. И дальше сразу переходил к Теодору Гершп° — основоположнику сионизма. К профессиональным антисоветчикам, вроде А. Мейера. И тут же в стык цитировал — не худо-бедно, а секретные инструкции резидентам НАТО в социалистических странах, как определять, какие группировки в настоящий момент наиболеё восприимчивы к психологическим операциям Запада. Наша русская белая эмиграция тоже кое-что тогда умела перехватить!
Материал у меня был убийственный. Тут бы завопить! Но я сознательно избрал несколько академический тон. И результат был самый действенный. О статье говорили на всех собраниях. Первый секретарь Союза писателей РСФСР Леонид Соболев с трибуны назвал её «глотком кислорода в затхлой местечковой атмосфере». Но никто, ни в одном противоборствующем органе печати её не решился облаять. Даже Александр Николаевич Яковлев смолчал на летучке для главных редакторов. Не по зубам. Такую статью бить — это самому раздеться и сказать: «Вот я — агент американского влияния. Берите меня голеньким».
А прямо в стык к «Силуэту» уже в журнале «Москва» (1970, № 9) появилась моя статья «Воткнутые деревья», в которой, развивая тему, я показал, что вместе с сомнительными западными ценностями нам одновременно всякими «вайнштейнами» и «ягодовскими» цинично, как отрава серым мышам, подбрасывается программная «девальвация ценностей», построенная на иудейском всеотрицании, и главное — наносится циничный и беспощадный удар по русским традициям, на которых, собственно, и держится нация. Цель моих статей была максимально обезопасить русский манифест от «жидовствующей» критики и привлечь к нему широкое общественно внимание. В бою — как в бою! Если уж знамя поднимаем, то надо его хорошо прикрыть.
Статью «Воткнутые деревья» мне заказал журнал Союза журналистов СССР «Журналист», и она была уже набрана. Но когда сигнал номера прочитал президиум Союза, то перепугался:
— Это статья на снятие с треском главных редакторов ряда изданий. Мы, Союз журналистов, вроде бы должны защищать своих, а мы их выдаём с потрохами…
Вёрстку унёс с собой Анатолий Софронов, главный редактор «Огонька», и пригласил меня к себе в кабинет:
— Я напечатаю срочным набором!
Мы часа два обсуждали проблему, но я печататься в «Огоньке» отказался. Я за всю свою жизнь ни разу не опубликовался в слишком уж «конформистском» «Огоньке» — разве только давал фотографии для обложки, после ВГИКа я немного баловался «для себя» художественной фотографией. Но публиковаться в «Огоньке» за собственной подписью? Это было бы делать уж слишком явными мои тайные связи — всё ведь знали, что Софронов — друг Черненко, а первый читатель журнала — Брежнев. Да и вообще это было бы немножко «моветоном». Русские умы могли печататься у «противника» — в «Новом мире», охотно участвовали в дискуссиях на страницах «Литературной газеты», хотя знали, что их приглашают для того, чтобы хорошенько приложить за русские идеи. Но несколько чурались «Огонька» с его многочисленными официальными фотографиями Брежнева, хотя в принципе фотографии эти
фдли всего лишь «светской хроникой», естественной в иллюстрированном общественно-политическом еженедельнике. В русском лагере не принято было славить Брежнева — вообще безудержно славить власть имущих, как это делали беспринципные «жидовствующие», вроде Коро?ича. Мы власть поддерживали, но — как свою Державу Ради сохранения своей Державы. А гимны советской власти никогда не пели, сознательно вынося её оценки как бы за скобки русского публичного мировоззрения. Считали, что оценки — это дело будущего, когда «Русская партия внутри КПСС» окончательно русифицирует КПСС и получит абсолютно доминирующие позиции. Вот тогда, мол, и разберёмся с «ними». А к этому тогда всё шло.
Посоветовавшись, мы с Софроновым нашли для публикации «Воткнутых деревьев» болеё нейтральный и интеллигентный журнал «Москву». Так удар должен был прозвучать заведомо объективнеё и сильнее.
Воткнутые в русскую почву, но так и не укоренившиеся деревья — это, конечно, «они». Партруководство наиболеё опасным участком культуры всегда считало изобразительное искусство. В мастерских ряда художников иностранные корреспонденты и чины посольств буквально паслись. Процветал черный рынок живописи с «утечкой» на Запад. Да и я сам лицезрел, стоя за спиной Фурцевой, знаменитый хрущёвский скандал в Центральном выставочном зале в Манеже, когда рассвирепевший бузотёр Никитка с налитыми кровью свиными глазками топтал ногами картины.
Я изобразительное искусство хорошо знал изнутри. Мало что работал в изобразительном отделе газеты «Советская культура» в самые острые дни хрущёвской «ангара
живописной» дури. Но моим крёстным отцом был первый секретарь Союза художников СССР, всемирно известный живописец, поживший во Франции, беспартийный, глубоко православный Сергей Васильевич Герасимов.
Человек с русским характером, он категорически отказывался рисовать Сталина, что на волне «Оттепели» и предопределило его избрание «вольными художниками» своим персеком. Сергей Васильевич в 1964-м умер у меня на руках в Кунцевской «кремлёвке» с именем Христа на устах, я уже не мог никак крёстному повредить, и я в «Воткнутых деревьях» разошёлся. Я цитировал А. Бенуа: «…То, чем мы сейчас любуемся в иконах, — не только просто их яркие краски, их изумительная графичность, их ни с чем не сравнимая техника, но — и это главным образом — глубина духовной жизни, в них отразившаяся». Я славил икону за дух. Это в советское-то время. И в стык статья на массе примеров показывала, как «девальваторы ценностей — вайнштейны-рубинштейны» пытаются взорвать отечественные традиции «психологической глубины в живописи» при активной поддержке «своих» журналов по изобразительному искусству «Творчество» и «Декоративное искусство СССР». Я цитировал мечту П. Кончаловского: «Создать живой пейзаж, в котором деревья не просто торчат, воткнутые в землю, как это часто приходится видеть в современной живописи, а логически вырастают из земли, как у старых мастеров, чтобы зритель чувствовал их корни». И я комментировал, приведя пример, как «вайнштейны» издевательски называют русских «провинциалами»: «Воткнутые деревья» и зритель, который «чувствует корни», — вот она суть конфликта!»