– Переходите к сути, время позднее, а я бы хотел еще поговорить с вашим Гариком, – устало сказал Гущин.
– Не надо, пожалуйста! Оставьте его в покое. Лучше выслушайте меня, – Юлия понизила голос и коснулась руки Гущина. – Я умоляю вас, поверьте мне. Капитолина – лживая и опасная. Не знаю, что уж она там про Гарика вам наговорила. Но о себе она уж точно правды не скажет.
– Какой правды? О чем? – Катя подталкивала многословную теледиву к конкретике.
– Двадцать лет назад Феликс только начинал как шоу-мен и певец, его мало кто знал. Гарик вообще в то время еще в школе учился. Они росли без отца. Мать рано умерла. Из родственников была лишь молодая тогда Капитолина – дочь сестры матери – и престарелый троюродный дядюшка Адриан Андреевич Фаворов, адвокат и известный коллекционер. Вы видели картины в галерее Феликса?
– Юлиуса фон Клевера? – быстро спросила Катя и… запнулась. Не произнесла название картин.
Юлия недоуменно глянула на нее.
– Нет, я не про них. С этими все чисто. Феликс купил их где-то на аукционе. Я о картинах из его наследства. Было всего пять картин: пейзажи Левитана, один Поленов и два полотна Бакста. Эти картины – музейного уровня, не просто эскизы. Уж не знаю, как они очутились в коллекции дядюшки, но он ими владел. А затем картины перекочевали к Феликсу – три он продал и тогда, двадцать лет назад, сразу получил хороший стартовый капитал для раскрутки на эстраде. Понимаете, он получил солидные бабки. А дядюшка Адриан сыграл в ящик при странных обстоятельствах.
– При каких странных обстоятельствах? – спросил Гущин.
– У Фаворова, кроме Феликса и Капитолины, троюродных племянников, не было ни родственников, ни наследников. Сам он страдал от астмы и сердечной недостаточности. Капитолина из кожи вон лезла, чтобы утвердиться в его наследницах. Она ухаживала за ним, хотела даже переехать к нему в квартиру, чтобы находиться при старике неотлучно. У нее и нотариус был уже наготове, чтобы заверить завещание старика по поводу картин. Фаворов все ее благодеяния принимал, но был очарован Феликсом, понимаете? Того уже пару раз показали по телевизору, и старик очень им гордился. Феликс сам за дядюшкой не ухаживал. Он нанял сиделку и договорился с одной своей знакомой, Аллой Кусковой. Понимаете, они все из Мытищ. Родились там. И Феликс, и Гарик. И Капитолина там жила. И этот их богатый дядюшка-коллекционер. Эту историю в Мытищах помнят, как же, Феликс – такая знаменитость! Так вот, очарованный Феликсом, дядюшка Адриан написал завещание насчет картин лишь в его пользу, Капитолину послал ко всем чертям со всеми ее заботами. А сам… он скончался на следующий день после оформления завещания. Странно как-то – вроде от приступа астмы, вроде рвотой захлебнулся, – Юлия посмотрела на Гущина, потом на Катю. – В это время в квартире с ним был Феликс. И еще сиделка.
– Вы Феликса в чем-то обвиняете? – спросила Катя.
– Не Феликса. Нет… Что, так получилось, да? Вы неверно меня поняли. – Юлия захлопала ресницами. – Это я неправильно все рассказала. Я хотела, чтобы вы поняли одно: тогда с этими картинами Капитолина осталась на бобах. Нищей. А Феликс получил стартовый капитал и раскрутился, и вот он какой сейчас. Поместье, этот дом, слава, зрители. А Капитолина после всех ее злоключений и провалов вынуждена была поступить к нему в услужение. Она ничем не лучше горничной. А она гордая, злая. Она Феликса ненавидит с тех самых пор. Люто ненавидит. Уж поверьте мне, я знаю.
– Откуда у вас такие подробные сведения о семье? – спросил Гущин.
– Я наводила справки, – Юлия выпрямилась. – Я собиралась за Гарика замуж и хотела знать, кто они, моя будущая семья. Вот, – она достала мобильный, пролистала файлы. – Можете навести справки у этой женщины, Аллы Кусковой, вот ее телефоны – оба, запишите. И про сиделку поинтересуйтесь тоже. Алла вам расскажет о тех временах. И про Капитолину, и про картины из наследства мертвого дядюшки.
– Вы с этими женщинами из Мытищ встречались? – спросил Гущин.
– Лично я нет. Но скажу вам правду: я прибегла к услугам детективного агентства. Вот телефон сотрудника, если потребуется. Он все подтвердит. Он по моей просьбе проводил дознание.
– Не пойму, на кого вы компромат собирали, – сказал Гущин, записывая данные с телефона в блокнот. – На домоправительницу, на своего жениха или на его брата?
– Я должна была знать и хотела знать, что за семья, – твердо повторила Юлия. – Я не девчонка с улицы, я медийное лицо. Я сама – звезда, у меня зрители моего кулинарного шоу, поклонники. Я сама зарабатываю достаточно, так что меня не деньги интересуют, а репутация, понимаете? И я пришла к выводу, что Капитолина – это злая ведьма, и она может… Я никого пока не обвиняю. Но я искренне жалею малыша. Аякс маленький, он ни при чем. Он ребенок. И этого нельзя так оставить! Так что разберитесь с историей о мертвом дядюшке.
– Хорошо, я приму к сведению все, что вы сказали, – согласился Гущин. – Все у вас?
– Нет. Взгляните на эти снимки, – Юлия снова пролистала свой мобильный. – Видите машины? Это снимал детектив из агентства. Снимки двухнедельной давности. Как раз после скандала… ну, когда Гарик выложил в сеть свой розыгрыш с этим питерским идиотом.
– С Клинопоповым?
– Я в этих делах мало что понимаю, но… Детектив сказал мне, когда он наблюдал за машиной Гарика, то заметил, что за ним ведется слежка вот с этой машины. А номера питерские. Понимаете? За Гариком кто-то следил.
– Ваш детектив, – сказал Гущин. – По какой причине?
– Это личное, неважно. Я хотела знать, с кем он… Короче, у него было полно девиц, я хотела знать. Я люблю его, понимаете? А он назло мне гулял направо и налево. Но сейчас, после всего, что здесь случилось, это неважно. Это совсем неважно.
Гущин записал номера обеих машин.
– Тень на плетень, пудрит нам мозги и много чего недоговаривает, – заметил он, когда они с Катей остались одни в пустом гулком вестибюле, освещаемом лишь настенными лампами в нишах над фальшивыми римскими бюстами.
– Не поймешь, на кого она бочку катит, – согласилась и Катя, – Одно ясно: Капитолину она очень не любит.
– Завтра утром поедешь в Мытищи, – неожиданно сказал Гущин. – Надо узнать, что там за давняя история с мертвым дядюшкой.
– Но Федор Матвеевич…
– Я вечером получил информацию по банку данных – Капитолина Касаткина была судима.
– Судима? За что?
– Условный срок – три года за махинации с деньгами из городского бюджета. Она работала в городской администрации Мытищ, отдел городского хозяйства. Это было шесть лет назад. Судимость еще не погашена. Из администрации ее, естественно, поперли, и вот она здесь четыре года в роли домашней обслуги у Феликса – своего родственника, который ее когда-то с наследством облапошил. В общем, завтра отправишься в Мытиши и с помощью местных сотрудников попытаешься узнать все, что там было и чего не было. Я сейчас начальнику УВД позвоню, подниму его с постели. – Гущин глянул на часы. – В этом деле мы должны знать все, все нюансы. Кто в ящик сыграл из-за картин. Кто утопиться решил по неясной причине, кто мстит, кто лжет, кто… Я за этого ребенка, Катя, выверну их всех наизнанку, – Гущин сказал это очень просто.
Но Катя ему сразу же поверила. Не усомнилась в его обещании.
Где-то в доме – возможно, в библиотеке – часы глухо пробили два часа ночи. Катя по плану дома разыскала комнату Мещерского. Он не спал, после душа, согревшись и закутавшись в одеяло, печатал что-то на своем ноутбуке. Катя коротко рассказала ему все. От усталости она плохо соображала.
– Мертвого дядюшку Юлия уже упоминала при мне и при Гарике, – сказал Мещерский задумчиво. – Между прочим, в тот момент, когда мы говорили про картины фон Клевера в галерее, когда Гарик мне эту легенду рассказывал о вилле Геката и семье Кхевенхюллер. Странно это… Я не придал тогда ее словам никакого значения. Она говорила – это второй вариант легенды. Но что, мол, в роли чудовища, убившего ребенка, выступал… да, я вспомнил точно ее слова – мертвый дядюшка, задушенный в постели во время приступа… астмы.
Катя ничего на это не ответила. Она уже ничего не соображала от усталости. Просто прошла в ванную, разделась и встала под горячий душ. И едва под ним не уснула, как под дождем.
Затем она насухо вытерлась полотенцами Мещерского, оделась и, еле добредя до большой кровати, рухнула на нее.
– Разбуди меня в семь, пожалуйста, Сереженька, мне утром в Мытищи, – пролепетала она.
Кто-то – горничные, коллеги из ГУВД – могли увидеть ее здесь, спящую в постели одного из подозреваемых. Но Кате было наплевать на все эти условности. Ей надо было выспаться, чтобы завтра с ясной головой тянуть, тянуть, тянуть новую нить.
Перед ее глазами возник полковник Гущин с ребенком на руках – как он бежал, спасал, летел, мчался…
Он умирает…
Теперь она знала, о ком эти слова.
Он умирает…
Теперь она знала, о ком эти слова.
Но отказывалась верить в самое плохое.
Сон поглотил ее.
Мещерский устроился спать в кресле, не ропща и не укладываясь на широкой кровати «рядышком под бочок».
Ровно в семь он разбудил Катю. И протянул ей – сонной – кружку горячего кофе и круасаны, добытые на «дворцовой» кухне.
Глава 25 Кхевенхюллер…
Утром округу окутал туман, предвестник наступающего лета, сотканный из ароматов мокрого мха, мокрой хвои, мокрого речного песка и большой воды.
Катя на оперативной машине покидала деревню Топь ради Мытищ. Она все смотрела на дом, пока он не скрылся из вида.
Кхевенхюллер…
Причудливая фамилия хозяина виллы Геката из рассказа Мещерского всплыла в ее памяти. Надо же, она запомнила… Кхевенхюллер… Словно чей-то тяжкий вздох – звуки э и ю доминируют. Слово длинное, немецкое, если прищуриться и глянуть сбоку, то похоже на удаляющийся поезд… Кто это сказал про немецкие фамилии? Марк Твен или не он?
Внезапно она ощутила дрожь во всем теле. Ее бил озноб. Катя попросила водителя отключить в машине кондиционер.
Она не знала, что ее ждет в Мытищах.
И подумала: может, Сережка Мещерский думает о ней в этот миг и желает удачи, а сам остается в доме-дворце.
Кхевенхюллер… Кого он убил? Или это его жена? Что Сережка о них говорил там, в галерее? И отчего она вспоминает это сейчас, удаляясь от…
Если отвести вон ту ветку мирта, то вилла хорошо видна. На открытой террасе собрались гости. Еще не время красться туда…
Три прыжка… на четвереньках, по-волчьи…
Водитель машины выключил кондиционер и включил музыку. Но Катя раздраженно попросила вырубить все.
Тишина. Она ехала в тишине.
Тишина царила и над большой водой.
И эту тишину слушал и наслаждался ею на открытой террасе дома всего один гость – Иван Фонарев, в полном одиночестве.
Он поднялся в это утро рано. В отличие от Евдокии и Клинопопова, он не выказывал никакого протеста против того, что полиция удерживала их в доме в роли подозреваемых. Он молча воспринял эту новость и подчинился. Беседовал, как и остальные, с оперативниками, расспрашивавшими о том о сем – где был, что делал, во сколько лег спать. Видел ли няню, видел ли мальчика.
В эти мгновения он испытывал полное умиротворение и острое возбуждение одновременно. Эти взаимоисключающие чувства уживались внутри него в полном согласии. И он давно уже не ощущал себя так хорошо, как здесь, глядя с веранды на серую пелену тумана и серую воду – плоскую и безмятежную.
Его враг пытался наложить на себя руки…
Гарик Тролль хотел утопиться, но его спасли.
Кто бы мог подумать?..
Иван Фонарев, сгорбившись, стоял возле балюстрады террасы. Он поднялся в это утро на рассвете и пришел сюда.
Никакого восхода, никакого солнца и бликов на воде, игры света и тени. Лишь туман, лишь одни только тени.
Возбуждение было таким же острым, почти осязаемым, как в те минуты славы, когда журналисты фотографировали его на красной дорожке «Кинотавра» и орали: «Улыбочку, Вездесущий!», намекая на то, что он неразборчив в ролях.
Возбуждение было столь же могучим, как в те минуты, когда он видел свои фото на обложках глянцевых журналов или слышал сплетни, что его гонорары выше, чем у актера Хабенского или актера Безносова.
Умиротворение же воплощалось и являло себя в ином – в мощном подъеме внутри и полной прострации, почти безвольном подчинении, растворении сладости в ужасе и полной добровольной покорности. Как при занятиях сексом, как при оргазме, что накатывал волной, наступал и длился, длился, длился…
Туман с водохранилища тоже накатывал волной. Или шел стеной. Или вообще был неподвижен, и душа Фонарева стремилась слиться с этим странным миражом, чтобы уже окончательно стать его частью.
Туман навевал дремоту и сны, хотя Фонарев бодрствовал и даже лениво перебирал в уме цепь событий, случившихся здесь после его приезда.
Все это представлялось некой пьесой. Он выбирал для себя в ней роль. Или она уже была выбрана для него?
Обрывки чужих монологов… осколки страхов и надежд, разбитых вдребезги. Слова, сказанные впопыхах, шепотом.
Он стоял, смотрел на воду, а все это клубилось вокруг и внутри, словно новый мир, который предстояло познать и подчинить себе, потому что…
Потому что иного выхода уже не предвиделось.
Но чужие слова так и не слетали с губ, он не произнес вслух этих подслушанных – где? у кого? во сне, что ли? – монологов и фраз. Лишь пальцы его – тонкие чуткие пальцы артиста – отбивали такт на холодном камне балюстрады.
Странно, но ему хотелось испытать то, что испытал его недруг и насмешник пранкер Гарик – когда тонул вчера там, в холодной воде.
Испытать смерть и вернуться…
Сколько раз он умирал на сцене!
А сколько раз убивал на сцене или в кино!
Туман как будто придавал ему сил и одновременно лишал воли. И он, Иван Фонарев, ощущал за спиной крылья и в то же время странную слабость во всех членах.
Крылья какого цвета?
Слабость какого сорта? Она не стала бы помехой ни в чем. Лишь бы приучила к осторожности.
Иван Фонарев внезапно тихо рассмеялся.
Если бы его сейчас спросили полицейские, чему он так радуется, он бы солгал.
Это странное ощущение, когда нечто… словно проклевывается на ваших глазах из скорлупы… новое, невиданное… не птенец, не птаха сизокрылая, а дракон или что-то даже похуже. Выпрастывается из слизи и сока, словно из тени, и тянется к вам за вашей спиной…
Иван Фонарев оглянулся.
Он был один на террасе в этот ранний час.
Но у него было чувство, что кто-то думает о нем – прямо сейчас.
Глава 26 Няня
Катя уехала, а Сергея Мещерского вызвал к себе в полицейскую палатку полковник Гущин.
Мещерский понял, что в этом неуютном месте спать никто не ложился. Полковник Гущин брился электрической бритвой, включенной в блок «походных» розеток, куда включались и полицейские ноутбуки. На столе кипел электрический чайник, рядом – коробки чая в пакетиках и банка растворимого кофе. Тут же лежала и нехитрая снедь из «Макдональдса», за которой сыщики ездили на федеральную трассу.
Полковник Гущин ничего не ел. Одной рукой он возил бритвой по щеке, заросшей щетиной, а другой подносил ко рту чашку с крепким чаем, дул и прихлебывал.
– Здравствуйте, Федор Матвеевич, – тихо поздоровался Мещерский.
– Здравствуй, Сережа. Как же это тебя сюда занесло, в эту Топь?
Мещерский начал рассказывать, как раньше Кате. Но Гущин поднял руку с кружкой – баста, я все это от Кати уже и слышал.
– Феликс из больницы не возвращался, до сих пор там, – сказал он.
– А как мальчик? Вы звонили, Федор Матвеевич?
Гущин посмотрел на Мещерского, отставил чашку с чаем и выключил бритву.
– Не звонил, – признался он. – Боюсь.
Мещерский не так хорошо знал полковника, как Катя, встречался с ним лишь по нескольким делам, когда помогал Кате тешить ее неуемное репортерское любопытство в расследованиях. Но он не мог припомнить случая, когда Гущин чего-то боялся. А такие бывали дела!
– Давайте я позвоню. От вашего имени.
Гущин достал мобильный, нашел номер и протянул ему.
Звонок.
Он умирает…
Мещерский ощутил, что сердце его…
Ответил сотрудник полиции, посланный с Феликсом. Мещерский включил громкую связь, назвался лейтенантом Н и сказал, что по поручению Гущина хочет узнать, как состояние ребенка.
– Ночью была остановка сердца, – сообщил полицейский. – Мы думали, что… в общем…
– Что?
– Бригада реаниматологов… такой кроха… и после операции… а тут еще сердце.
– Что? – хрипло спросил и Гущин.
– Кое-как выцарапали с того света, – сказал оперативник. – Откачали. Я думал, мы тут все вместе с его отцом тоже рехнемся со страха… Такой малец. Жив.
– Жив?
– В коме он, – вздохнул оперативник. – Врачи суетятся. Говорят – может, так оно пока и лучше. Но прогнозов не дают, вообще никаких. Сколько эта кома продлится? Может, навсегда.
Мещерский дал отбой. Он весь взмок, словно пробежал великий кросс. Глянул на Гущина – то же самое: толстый полицейский тоже пробежал свой кросс.
– Ну что скажешь по поводу убийств, Сережа? – спросил он после паузы.
– Чудовищно.
– Оба случая – убийство няни и попытка убить мальчика – связаны напрямую, – продолжил Гущин. – В этом нет никаких сомнений. Способ убийств один и тот же – удушение. Сначала избавились от няни. Ребенок остался фактически без присмотра в этом домашнем хаосе. И попытались убить его. Это чудо, что он остался жив.
– По-вашему, кто-то воспользовался ситуацией, что няня ушла в тот вечер из дома?
– Кто-то сделал так, что она не вернулась, – ответил Гущин. – И пацан остался один. Феликс и другие подтвердили: няня постоянно находилась с Аяксом, а тут вдруг – полное отсутствие присмотра. Эти убийства напрямую связаны.