– Явление полиции народу, – хрипло сказал Фонарев, увидев полковника Гущина и Катю. – Ну что, теперь-то мы вольны отсюда уехать или как? После того как вы задержали этого типа?
– Мы решим это позже, – ответил Гущин. – Сейчас я бы хотел поговорить с вами, Юлия.
– Но у меня съемки на носу, – Иван Фонарев обращался больше к Кате, чем к Гущину. Его лицо – весьма смазливое и подвижное, с мелкими чертами, – осунулось и одновременно опухло. – У меня съемки, контракт, я не планировал зависать здесь надолго.
– В клубе «Тайный Запой»? – спросил Гущин.
– А хотя бы и так. – Фонарев осклабился. – Я должен уехать отсюда.
– Этот вопрос решится позже. С задержанным Раковым встретится следователь. Мы не станем вас удерживать здесь без необходимости, это я обещаю. – Гущин обратился к Юлии Смоле: – Пойдемте в другую комнату, необходимо кое-что выяснить. Я не мог этого сделать раньше, когда вас привезли в УВД, занимался Раковым. Так что придется поговорить сейчас, более не откладывая в долгий ящик.
Юлия с бокалом двинулась к двери, оглянулась на Фонарева. Тот провожал ее взглядом.
«Соседняя комната» оказалась огромным залом с расписным потолком – тем самым, где Феликс давал свою первую королевскую аудиенцию Гущину. Полковник, видно, ошибся дверью, когда выбирал место для беседы. Или они все уже просто обалдели, осатанели от усталости и обилия впечатления и эмоций.
Верхний свет в зале был погашен, горели лишь настенные хрустальные бра. Фигуры на потолке напоминали призраков. Да и Юлия Смола выглядела не лучше. Она допила свой бокал и уставилась на Гущина темными, как маслины, глазами.
– Юлия, где вы поранились? – спросил ее Гущин.
– Я не понимаю, о чем вы.
– А может, вас кто-то поранил?
– Никто меня не ранил. Что вы такое несете?
– Что за посуду мы у вас изъяли? Такая чаша из меди?
– Это для медитаций.
– Там на ободе надпись по-латыни: «Отдаю кровь и жертву прошу заклинаю», – сказала Катя.
– Да? Я как-то не обращала внимания. Я не читаю по-латыни.
– Насчет внимания вы неправду говорите, Юлия, – заметил Гущин. – Чашей вы пользовались совсем недавно. И не только медитировали. Черный воск плавили, что-то жгли там – какую-то органику, порошки, корешки… Что-то это мне очень напоминает.
– И что?
– Какой-то ритуал. Черный воск, кровь… Колдовство.
– Вы это серьезно, полковник?
– Звучит нелепо, но я серьезно.
– А вы что, инквизитор? – усмехнулась Юлия. – А я ведьма, по-вашему?
– Звучит нелепо, но я серьезно, – повторил с нажимом Гущин. – В ситуации, когда кто-то пытался задушить трехлетнего мальчика, все серьезно.
– Иван сказал мне, что вы задержали… ну, в мое отсутствие, когда я в вашей полиции торчала неизвестно по какой причине… Он сказал, вы задержали убийцу. Это сожитель Капитолины – тот старый болван.
– Юлия, мы знаем, что у вас недавно было обильное кровотечение. Вы использовали подручные средства… скажем так, не совсем подходящие, чтобы остановить кровь. Я повторяю свой вопрос: где вы поранились? Или кто нанес вам рану?
– Да нет никакой раны!
– Я вынужден усомниться. И вынужден проверить. Мы должны осмотреть вас. Выбирайте: или это сделает сейчас наша сотрудница, – Гущин кивнул на Катю, – я выйду, она останется, вы разденетесь, и она вас осмотрит; или вас снова повезут в Истринский УВД и там с приглашением медиков, с выполнением всех формальностей произойдет то же самое – личный досмотр.
– Черт возьми! Вы не имеете права.
– Мы имеем право проводить личный досмотр подозреваемых.
– Вы меня подозреваете? Но вы же задержали его – Ракова. Я в сотый раз вам повторяю: я никого не убивала. И мало ли… кровь… это мое личное дело.
– Я выйду. Моя помощница сейчас вас осмотрит. Ведите себя разумно, – сказал Гущин.
Он покинул зал, оставив Катю наедине с Юлией.
– Догола, что ли, раздеваться? – спросила та зло и хрипло.
– Юлия, у вас на теле есть рана, я хочу ее увидеть. – Катя не знала, как себя вести в этой ситуации. Она ощущала дикий дискомфорт.
Юлия очень медленно начала расстегивать блузку из черного итальянского льна, что так шла к ее глазам. Очень медленно она выпростала из блузки сначала одно плечо, затем другое, сняла ее, оставшись в черном кружевном бра.
Катя в неярком свете оглядела ее – на верхней половине туловища ничего. Ни ран, ни повязок.
– Брюки снимите.
Юлия расстегнула молнию на своих черных льняных брюках, вильнула бедрами, и они спали до щиколоток.
И Катя сразу увидела.
На внутренней поверхности левого бедра – телесного цвета медицинский пластырь внушительного размера.
– У вас рана на ноге, – сказала Катя.
– Это вас не касается.
– Кто вас поранил?
– Никто.
– Тогда каким образом вы получили эту рану?
Юлия – полунагая, тоненькая как тростинка, хрупкая и темноглазая – смотрела на Катю странным взглядом.
Презрение… Вот что Катя различала в этом пристальном взгляде. А еще – вызов, и легкую панику, и злость, и превосходство. И было там что-то еще, в этих темных глазах, минуту назад напоминавших спелые маслины, а сейчас – тлеющие угли.
Катя не знала, что в этот самый миг Юлия вспоминала слова Калибана. Калибана – колдуна с Яникульского холма, сказанные ей на прощание:
Об этом нельзя говорить никому. Это нельзя обсуждать ни с кем. Эти правила были установлены не сегодня и не вчера. А в те времена, когда горели костры. Когда инквизиция пытала раскаленным железом. Когда за одну лишь попытку можно было расплатиться истязанием и жизнью. Эти правила скреплены самой смертью. Вы должны их соблюдать. Никогда никому нельзя рассказывать об этом – ни о крови, ни о жертве. Никогда. Это табу. Иначе все развеется как дым – все ваши усилия, надежды, ваши желания и просьбы. Запомните, Тот, кого вы просите, кому я служу, не любит болтунов.
– Это вышло случайно, – сказала Юлия. – Я не понимаю вашего ажиотажа вокруг моего случайного пореза. Вы увидели то, что хотели? Я могу одеться?
– Да, пожалуйста, – ответила Катя.
Она поняла: телекулинарша ничего им не скажет. А если они и дальше станут настаивать в этом ключе – что за рана? зачем чаша, черный воск? зачем кровь? и что такое жертва? – она вполне резонно и саркастично будет парировать: «Вы это серьезно? Колдовство? А не пойти ли вам, полиции, полечиться»?
Юлия медленно натянула брюки, скрыв свой медицинский пластырь.
Катя внезапно поняла, что не давало ей покоя, когда она смотрела на телеведущую. Это ее манера двигаться, ходить. Рана, видно, до сих пор причиняла Юлии боль, хотя она это тщательно скрывала. Но она почти постоянно стояла, не садилась, видно, боясь, что… Что рана разойдется и снова начнется кровотечение?
Ее должен осмотреть врач…
Только это ничего не даст, как и личный досмотр.
У нас нет никаких реальных улик против нее.
Надпись на латыни – это не улика.
Что все-таки есть жертва? Какую жертву она отдала?
Жизнь маленького Аякса?
В обмен на что?
Но малыш жив, хоть покалечен и в коме.
Это не жертва. Или это неудавшееся жертвоприношение?
Как о таких вещах говорить всерьез и на полицейский протокол?!
Но если жертва не удалась, не означает ли это, что ритуал придется повторить?
Глава 42 «Что-то вырвалось»
Катя открыла глаза и… снова закрыла их. Свет, яркий, почти праздничный. Он ослепил ее.
Она снова открыла глаза и увидела солнце, потоком льющееся в открытое незашторенное окно, и высокий белый потолок. Она снова в первый миг не поняла, где она. Села на широкой кровати.
Она в комнате у Мещерского. Она уснула и… Ох, сколько же времени? Она дотянулась до мобильного на столике и глянула на дисплей. Двенадцать часов, полдень!
Она ведь прилегла лишь на минуту – после душа! И вот, проспала почти пять часов! И Сережка не разбудил ее!
Мещерский отсутствовал. На столике рядом с кроватью стоял на подносе завтрак: стакан апельсинового сока, большой бутерброд с ветчиной. Это Мещерский раздобыл на кухне и, как и в прошлый раз, принес ей. А она, как и в прошлый раз, после душа уснула в его кровати.
Катя встала, на ней были чистые джинсы и футболка – из тех вещей, что она захватила с собой из дома. Она переоделась в них сразу после душа, утром.
Она вспомнила все, что произошло. Как осмотрела Юлию Смолу. Как они с Гущиным обсуждали то, что она обнаружила.
– Трехлетний мальчик не мог нанести ей эту рану, – сказал Гущин. – Мы в детской не обнаружили никаких следов борьбы, не было там и следов ее крови. Она говорит правду, что поранила себя сама.
Катя согласилась – да, Юлия нанесла себе рану сама в ходе какого-то ритуала. Косвенные признаки указывают на ритуал черной магии. Но обсуждать эту тему она отказывается. И вообще, это тема скользкая. Сюрреализмом каким-то попахивает. Однако и рану, и ритуал сбрасывать со счетов нельзя. Потому что…
– Потому что когда-то где-то давно были свидетельства, что в ходе ритуалов черной магии приносили в жертву детей? – закончил ее мысль Гущин. – Она вон открыто над нами насмехается – вы, мол, инквизиторы, а я ведьма, так, что ли? И как с такой версией к следователю выходить и в прокуратуру?
Катя на это ответила, что на изъятой чаше имеются слова о крови и жертве. И если насчет «отдачи крови» из-за раны еще можно строить догадки, то о том, что же было жертвой, отданной в ходе того ритуала, они не имеют ни малейшего понятия. А Юлия сама им этого никогда не скажет.
Полковник Гущин по поводу Юлии Смолы так ничего и не решил, зато он решил насчет другого. Он сообщил Кате, что в семь утра уедет в Москву, в Главк. После задержания Ракова ему необходимо встретиться и с начальством, и с прокурором. Раскрытие убийства няни Светланы Давыдовой надо закрепить документально.
Катя спросила: что же будет с гостями и домашними Феликса Санина? Удерживать их в доме после ареста Ракова уже практически невозможно. Гущин вздохнул и сказал, что он обсудит этот вопрос со следователем и прокурором, вернется в Топь вечером и… тогда все и решим. Гости пробудут в доме до вечера, а потом покинут его.
В семь утра Катя проводила его в Москву. Он сел в машину и уехал. Катю же настоятельно попросил остаться. Большая часть опергруппы тоже уехала – работать по эпизоду Ракова, там дел было непочатый край. В полицейской палатке остались двое оперативников – один из Главка, второй истринский. И еще двое патрульных Истринского УВД на машине.
Катя, глядя в окно, видела эту полицейскую машину. Она стояла на лужайке с открытыми дверями. Полицейские сидели в тени, на кованой скамейке.
День был такой солнечный и жаркий, что хотелось загорать на пляже у воды.
Катя вспомнила, как после того, как проводила Гущина, она зашла в дом и нашла Мещерского в библиотеке. Он крепко спал за столом, положив голову на дневники путешественника Вяземского. Катя разбудила его, рассказала ему, сонному, про Юлию, про ее рану и фиаско с допросом. Мещерский хлопал глазами. Катя попросила, чтобы он проводил ее наверх, в свою комнату, – она хочет вымыться под душем. И он повел ее к себе. А потом, выйдя из душа, она сказала, что приляжет на пять минут, потому что сил больше нет и глаза слипаются. И попросила себя разбудить через час – в восемь утра. А он не стал ее будить, дал поспать. И только завтрак принес. И сейчас он, наверное, снова торчит в библиотеке. А остальные…
Катя прислушалась. В доме-дворце стояла тишина. После бурных турбулентных суток и бессонной ночи остальные, возможно, тоже отсыпались.
Катя набросила на плечи куртку. И перед тем, как покинуть комнату, снова посмотрела в окно.
Она подумала, что это место – Истра, деревня Топь, – наверное, одно из самых красивых в Подмосковье. Даже без вида на водохранилище. Этот зеленый простор лугов и рощ, девственный кусочек природы, облагороженный руками садовников и ландшафтных дизайнеров. Солнце заливало луга, изумрудная зелень травы словно впитывала в себя солнечный свет. И аромат полевых цветов лился в открытое окно.
Все дышало покоем и безмятежностью.
Катя выпила сок, съела бутерброд. И решила пойти в библиотеку – найти Мещерского. А потом отыскать Феликса Санина и сообщить ему, что полковник Гущин уехал до вечера.
Она вышла в коридор и спустилась по лестнице. И снова заблудилась в лабиринте коридоров, дверей, комнат и залов. Где-то слышались громкие женские голоса. Катя ощущала себя в доме незваной гостьей. Она хотела побыстрее очутиться в библиотеке, найти Мещерского. Открыла первую попавшуюся дверь и оказалась в той самой комнате без окон, через которую не раз проходила.
Дверь картинной галереи, выходящая в эту же комнату, была распахнута настежь.
В галерее явно кто-то был. Катя подумала – может, Феликс, или его брат, или Мещерский. Или еще кто-то. Она подошла к двери, на секунду замерла на пороге, а затем быстро пересекла галерею и остановилась перед дальней стеной. Прижала руку к губам. То, что она увидела в этой просторной комнате, залитой ярким солнечным светом, заставило ее похолодеть.
Четвертая картина «Пейзажа с чудовищем» была изу-родована. Холст криво взрезали крест-накрест. Катя убедилась в этом позже, в том, что холст был варварски разрезан ножом. Но в ту первую минуту ей показалось, что холст разорван. И разорван словно бы изнутри. Словно что-то вырвалось оттуда, из этого холста с масляными красками, открывая себе путь наружу.
Обрывки на нижней части картины свисали вниз, верхние отогнулись так, что из всего нарисованного Юлиусом фон Клевером на своем четвертом полотне можно было различить лишь глаза чудовища. И пасть, сжимающую тело ребенка.
Катя попятилась назад. Ей внезапно захотелось закричать на весь дом, всполошить всех, созвать сюда, в галерею, и…
Но она сдержалась. Вышла из галереи и столкнулась в комнате без окон с горничной Валентиной. Та была взволнована.
– Где Феликс Санин? – спросила ее Катя.
– Он в Москву собирался, в больницу. Сама его ищу, может, еще не уехал. Наверху, на третьем этаже, какой-то бардак. Кто-то устроил погром в офисе. Все разбросано – бумаги, коробки из-под скотча. Я пришла убираться, а там такой разгром…
В эту минуту за дверями со стороны парадных залов раздался встревоженный женский голос. Двери распахнулись, и к ним, как пушечное ядро, вылетела Капитолина.
– Послушайте, тут у вас в картинной галерее… – начала было Катя и осеклась, увидев искаженное лицо Капитолины. – Что случилось?
– Мой сын! – воскликнула та. – Миша пропал! Я нигде не могу его найти!
Глава 43 Погоня
Катя выскочила на улицу. Патрульные по-прежнему безмятежно отдыхали в тенечке на скамейке. В полицейской палатке у ноутбука сидел один из оперативников. Катя ринулась к ним и почти сразу же нос к носу столкнулась с Мещерским. Он шел со стороны пляжа – брюки подвернуты, мокасины в руках.
– Мальчик пропал! Миша! – крикнула ему Катя. – Коллеги, ЧП! Пропал ребенок – Миша Касаткин!
– Я его совсем недавно видел, – удивленно сказал Мещерский. – Может, он просто играет? Что вообще случилось?
– Когда ты его видел? Где?
– Час назад или минут сорок. Здесь, у дома, он был возле клумбы. – Мещерский показал в сторону патио и разросшихся на клумбе кустов белых роз.
– И мы мальчика видели, – подтвердили патрульные. – Точно, он был здесь, во дворе, а потом пошел…
– Куда? Куда он пошел? – Катя не могла унять волнение.
– Туда, в сторону конюшен.
– Нет, по-моему, он пошел к эллингу, – возразил Мещерский. – Хотя у воды я его не видел. Катя, да что случилось? Отчего такой переполох? Может, мальчик в доме? Или где-то здесь, гуляет?
– Сережа, с ним беда. – Катя стиснула руки. – Ты не понимаешь… там, в галерее… эта картина… кто-то разрезал ее… словно, ну, я не знаю… и в офисе погром, там что-то пропало и… Ищите Мишу! Надо найти его во что бы то ни стало!
На улицу выскочила Капитолина, бросилась к полицейским с криком – мой сын! Я нигде не могу найти его!
Подбежал второй оперативник. Все засуетились, Катю слушали и в то же время не слышали.
– Надо сначала в доме посмотреть, может, он где-то спрятался, – сказал оперативник, обращаясь к Капитолине. – Пойдемте со мной, мы осмотрим дом. А вы ищите снаружи.
– Иди с ними, – попросила Катя Мещерского. – Загляни в галерею, посмотри сам, что там. Я буду искать здесь. Я пойду к конюшням. А где Феликс? Надо сообщить ему!
– Санин уехал четверть часа назад. Машина – спортивный «Мерседес», – сообщил один из патрульных. – Сказал, что едет в Москву, в больницу к сыну.
– На машине? Там есть багажник, у этого спортивного «Мерседеса»? – Катя и сама не понимала, что болтает, но почти кричала. – Вы, коллега, берите патрульную машину и сейчас же за ним к воротам, может, он еще недалеко отъехал, надо его задержать и машину осмотреть!
Патрульные взглянули на нее как на безумную.
Потом один бегом кинулся к машине и завел мотор, газанул.
– Катя, да что с тобой? – воскликнул Мещерский.
– Посмотри на картину в галерее! Оно там утащило ребенка! А картину кто-то разрезал, словно… словно…
Катя топнула ногой и всплеснула руками. Ее душил страх. Ее терзала тревога. Ей не надо было убеждать себя в том, что мальчик в беде, в большой опасности. Но как убедить их – тех, кто остался в деревне Топь?
Мещерский словно что-то прочел по ее испуганному лицу, кивнул и побежал в дом вслед за Капитолиной и оперативником.
– Обыщи дом! – крикнула ему Катя. – Проверь, где кто, кто из них отсутствует, кроме Феликса! Проверь, где Юлия Смола!
– Вы отправляйтесь на пляж! – обернулась она ко второму патрульному. – К эллингам. А вы – со мной к конюшням, – это она сказала оперативнику.
– Да тут такая территория, мать честная… – покачал головой тот.
Он был немолод и грузен и почти сразу же отстал. Катя бежала бегом, то и дело оглядываясь на дом-дворец.