— Ну, пошли!
— Слушаю.
Сигнал к атаке, поданный горнистом, подхвачен барабанщиками, капитан Гильер с возгласом «Да здравствует император!» обнажает саблю, и девяносто шесть солдат его роты начинают движение. Первыми перебегают от ворот к воротам стрелки, за ними рассыпным строем, прижимаясь к стенам по обеим сторонам улицы Сан-Хосе, — остальные. Меж тем стрельба становится чаше, пороховой дым затягивает улицу почти непроницаемой пеленой. Майор только по барабанной дроби может догадываться, что в это мгновение по улице Сан-Педро, мимо женского монастыря идут еще две роты, а по Сан-Бернардо наступают оправившиеся от поражения вестфальцы. Изюминка заключается в том, чтобы три штурмовые колонны одновременно сошлись в одной точке — у ворот парка.
— Что-то не то… — произносит стоящий рядом Лабедуайер.
Как ни трудно в этом признаваться, капитан прав. Несмотря на беспрестанный огонь, который обрушивают французы на испанскую батарею, она держится. В непроглядном дыму посверкивают частые вспышки ружейных выстрелов, от слитного грохота подрагивают фасады, и шальные пули расковыривают штукатурку, брызжут в разные стороны осколками кирпича, гипсовой крошкой. Кажется, только что французы двинулись вперед — и вот уже появились первые раненые: кто ковыляет сам, опираясь о стену, кого несут товарищи. Среди них оказывается и окровавленный Гильер, которому пуля на излете попала в голову, сбив кивер; покуда капитана наскоро перевязывают, он лаконически сообщает:
— Держатся… — и, утерев заливающую глаза кровь, со стоицизмом настоящего солдата уходит назад, чтобы тотчас раствориться в густом дыму.
— Мне кажется, это будет не так просто… — морща лоб, замечает Лабедуайер.
Монтолон прерывает его отрывистым приказом:
— Ведите свою роту.
Капитан, пожав плечами, тащит из ножен саблю, кивает барабанщикам, тотчас рассыпающим надрывную дробь, и, скомандовав своим людям: «Примкнуть штыки! Вперед!» — исчезает в пороховой пелене вслед за Гильером. Сотня солдат идет следом, втягивая головы в плечи всякий раз, как впереди сверкают вспышки выстрелов.
— Вперед! Да здравствует император! Вперед!
А оставшийся на своем углу майор в беспокойстве грызет ноготь безымянного пальца, на котором золотом поблескивает перстень с фамильным гербом. Не может быть, думает он, не бывает такого, чтобы победители при Иене и Аустерлице, занявшись подавлением уличных беспорядков — делом грязным, муторным и славы не сулящим, — не сумели бы справиться с кучкой взбунтовавшихся голодранцев. Однако капитан Лабедуайер прав: это будет не так-то просто.
* * *Пуля, попав Хасинто Руису меж лопаток, проходит навылет. Луис Даоис, стоя в пяти-шести шагах от него, видит, как лейтенант вдруг вскидывается, словно вспомнив что-то очень важное. Потом разжимает пальцы, выпуская рукоять сабли, глядит непонимающе на выходное отверстие, вокруг которого расплывается по белому сукну мундира красное пятно, и, давясь хлынувшей изо рта кровью, падает на ствол пушки, соскальзывает с него на землю.
— Унесите его! — приказывает Даоис.
Несколько горожан подхватывают Руиса, бегом тащат внутрь парка, но капитану некогда оплакивать потерю. Двоих артиллеристов и четверых добровольцев уже свалил град пуль, обрушенный французами на батарею, а еще человек пять из тех, что помогали заряжать и наводить, ранены. Как только неприятелю удается продвинуться на шаг вперед, он, закрепляясь на новом рубеже, усиливает огонь, и все новые и новые рои свинцовых пчел с жужжанием вьются вокруг, щелкая по стволам орудий, состругивая длинные щепки с деревянных лафетов. Покуда Даоис оглядывается по сторонам, пуля по касательной задевает прижатую к плечу саблю, и та дрожит, издавая тонкий металлический звон, — на лезвии остается зазубрина в полпяди.
«Нет, живым я отсюда не уйду», — снова думает он.
Вокруг жужжит и щелкает. У Даоиса ноют одеревеневшие мышцы — так напряжено все его тело в ожидании неизбежной пули, которая прилетит если не в эту секунду, так в следующую. Со стоном схватившись за голову, падает замертво Себастьян Бланко, 28 лет, еще один артиллерист, хлопотавший у пушки лейтенанта Аранго.
— Эй, кто там есть? Сюда! Пушка без прислуги! Даоис удовлетворенно отмечает, что орудиям, стоящим посреди улицы без всякого прикрытия, частым и относительно метким огнем — хоть и бьют они пригоршнями рассыпных пуль, а не картечью — удается вкупе со стрелками капитана Гойкоэчеа, засевшими за оградой и в окнах главного корпуса, сдерживать французов. Из домов напротив, из монастырского сада тоже идет пальба, и добровольцы время от времени сообщают о передвижениях неприятеля. Даоис видит: вот один, выскочив из укрытия, пробегает шагов двадцать, обшаривает карманы убитого француза, лежащего у самых монастырских ворот, а потом целым и невредимым несется обратно к товарищам.
— Лягушатники готовят атаку! Сейчас бросятся в штыки!
— Картечь! Где картечь?! Шарахните по ним картечью!
Запас полотняных мешочков, набитых ружейными пулями и всякой железной дрянью, давно уже подошел к концу. Кто-то притаскивает пакет с кремнями для ружейных замков.
— Вот что нашли, господин капитан.
— Это все?
— Есть еще один.
— Всё лучше, чем ничего. Заряжай!
Даоис вносит свою лепту в усилия пушкарей, разворачивающих орудие в сторону Сан-Бернардо. Очередная пуля звонко щелкает металлом о металл, ударившись о ствол, и, расплющившись до размеров монеты, падает на землю. Капитану помогают канонир Паскуаль Иглесиас и Антонио Гомес Москера — видный, статный малый из мадридского простонародья. На булыжной мостовой колеса лафета застревают, и тогда к орудию бросается Рамона Гарсия Санчес, которая, как челнок, мотается туда-сюда, от парка — на огневую позицию и обратно, нося заряды и воду, чтобы охлаждать стволы пушек, утолять жажду пушкарей.
— Мало, я вижу, каши ели, сеньоры! — подначивает она, тяжело дыша, ощерившись от напряжения и налегая плечом на неподатливое колесо. От неимоверных усилий и толчков с головы слетает сетка, и волосы рассыпаются по плечам.
— Какие дамочки нынче неустрашимые пошли… — говорит Гомес Москера, как бы ненароком запуская глаз за полураспустившуюся шнуровку корсажа.
— Меньше слов, красавец… Больше дела! Ты бы лучше оборвал мне султанов с лягушатниковых шапок, я себе веер сделаю да на корриду с ним схожу…
— Заметано. Твердо рассчитывайте.
Но вот орудие выкачено, и канонир Иглесиас, зарядив его, поднимает руку:
— К стрельбе готов!
— Огонь! — командует Даоис, и остальные отшатываются от пушки.
Гомес Москера прикладывает дымящийся пальник. Подпрыгнув и содрогнувшись, пушка извергает заряд кремней, превращенных в картечь, и Даоис с облегчением видит, как французы, стоявшие шагах в пятидесяти, рассеиваются — одни падают, другие поспешно убегают, очищая улицу. Стрелки из окон и с мостков над оградой рукоплещут артиллеристам. Рамона Гарсия Санчес, утерев нос ладонью, с простонародной игривостью говорит капитану:
— Слава испанским офицерам — они хоть маленькие, да удаленькие!.. Дай бог здоровья тем, кто их, таких славненьких, на свет произвел!
— Спасибо. А теперь вам бы надо отсюда уйти, сейчас опять начнется…
— Мне? Уйти? Да меня отсюда не утащат все Мюратовы мавры, сколько их ни есть, ни сам На-бульон со своей императрицей Х-ху… хо… сефиной или как ее там… Соглашусь уйти разве что с доном Фернандо под ручку…
— Уходите, вам говорят, — мрачно, не поддерживая шутейного тона, настаивает Даоис. — Опасно здесь. Убить могут. Место открытое, простреливается.
Маха, осветив мимолетной улыбкой черное от пороховой гари лицо, убирает под платок волосы, туго обвязывает его вокруг головы. Даоис отмечает, что сорочка ее под мышками потемнела от пота.
— Позвольте, ваше превосходительство, еще побыть под вашим превосходным водительством… Вот у меня сестра двоюродная, незамужняя девица, всегда говорит: подцепила молодца — пойдешь с ним до венца, а с храбрецом — так и на край света.
— В самом деле? Так прямо и говорит?
— Этими самыми словами.
И, прихорошившись еще немного, Рамона Гарсия Санчес под сочувственные смешки артиллеристов вполголоса поет две-три строчки каких-то куплетов.
* * *Последняя схватка в центре Мадрида происходит на Пласа-Майор, куда отступили последние отряды из тех, что еще сопротивлялись французам. Закрепившись в подворотнях и подвалах, вооруженные только саблями и ножами люди ведут безнадежную борьбу и гибнут или попадают в плен. Пекарь Антонио Маседа, на Паньерос загнанный в угол французским патрулем, не желает бросить свою старую ржавую шпагу и поднят на штыки. Нищий Франсиско Кальдерой, пытавшийся уйти по переулку Инферно, получает пулю в спину.
— Все! Держаться больше нечем и некому! Разбегайся, ребята! Пусть каждый пес сам себе под хвостом лижет!
Начинается общее бегство. На углу улицы Нуэва заключенные королевской тюрьмы в последний раз стреляют из пушки по французским гренадерам, наступающим от Платерии, и, по совету галисийца Соуто сделав ее непригодной для дальнейшего использования, а проще говоря — вогнав гвоздь в запальное отверстие, разбегаются по окрестным улицам. Раненого Доминго Палена подбирают с земли и тащат товарищи. Во время этого отступления, едва лишь выскочили, все в мыле, на улицу Амаргура, угольщик-астуриец Доминго Хирон и арестанты Соуго, Франсиско Хавьер Кайон и Франсиско Фернандес Пико сталкиваются нос к носу с шестью польскими уланами, принуждающими их сдаться. Они уж готовы побросать на мостовую ножи и пики, но в дело неожиданно вступает Фелипа Викальваро Саэс, 15 лет, которая со своего балкона принимается швырять в кавалеристов чем попало и метко пущенным молотком сбивает одного с коня. Гремит выстрел, девочка падает мертвой, арестанты же, воспользовавшись заминкой, со страшной бранью вновь берутся за ножи.
Перерезав глотку спешенному, четверо несутся по Калье-Майор. Поляки преследуют их, стреляя на скаку, и на углу улицы Бордадорес пуля догоняет угольщика. Другая еще через несколько шагов, уже на Лас-Агуас, разбивает коленную чашечку Фернандесу Пико.
— Помоги! Не бросайте меня!
Но подковы звенят уже совсем близко. Ни Соуго, ни Кайон не оглядываются. Раненый пытается доползти до подъезда, однако улан нагоняет, резко осаживает коня и, перегнувшись с седла, медленно полосует упавшего саблей. Так окончил жизнь Франсиско Фернандес Пико, 18 лет, по роду занятий — пастух, осужденный за то, что пырнул ножом кабатчика, подавшего ему разбавленное вино.
* * *Под аркой Кучильерос собрались в прежнем составе те, кто последним ушел с Пласа-Майор: Теодоро Арройо со спуска Лас-Анимас, кондуктор почтовых дилижансов Педро Линарес, выживший в нескольких предшествующих схватках, валлонские гвардейцы Монсак, Францманн и Веллер, неаполитанец Бартоломе Печирелли, рядовой 3-й инвалидной роты Фелипе Гарсия Санчес и сын его, сапожник Пабло Гарсия Велес, Николас Каналь и Мигель Гомес Моралес, служащие в иностранных посольствах, портной Антонио Гальвес и остатки отряда, собранного ювелиром с улицы Аточа Хулианом Техедором де ла Торре и другом его, шорником Лоренсо Домингесом. Всего набирается у арки семнадцать человек, и французский взвод, посланный за брошенной у выхода на площадь пушкой, замечает их. Поскольку стрелять бессмысленно — испанцы прячутся за толстыми колоннами аркады, — французы бросаются в рукопашную. Падает, пропоротый штыком, Теодоро Арройо, а почтарь Линарес катается по земле, обхватив сержанта.
— Паль! Берегись, Паль! Сзади!..
Валлонский гвардеец Франц Веллер слишком поздно подал сигнал тревоги, и товарища его, Монсака, уже закололи штыками. Вне себя от бешенства, Веллер и Францманн бросаются на французов. Те и другие орут во всю мочь, подбадривая себя и наводя страх на противника. Падают люди, брызжет во все стороны кровь. Поле боя остается за инсургентами — французы оттеснены.
— За ними! — вопит Пабло Гарсия Велес. — Отступают! Не давай уйти! Кончай их!
Веллер и Францманн, легко раненные — у одного глубоко рассечена бровь, у другого проколото плечо, — знают, что почтарь в данном случае выдает желаемое за действительное, пребывая в плену иллюзий, под сенью химер, а потому понимающе переглядываются, отбрасывают ружья и бегут сквозь колоннаду, пригибаясь под пулями, летящими с площади. Так достигают они Провинсии и там сталкиваются с несколькими французами, которые, к несказанному удивлению гвардейцев, при виде двоих в мундирах и без оружия не проявляют враждебных чувств, более того — даже помогают перевязать раны. Мешая французские и немецкие слова, Веллер и Францманн объясняют, что получили их, когда пытались разнять сражающихся.
— Но с испанцами этими, vous savez,[30] никакого сладу нет, — говорит Францманн. — Форменные зверюги, все до одного. Ja.[31]
Вслед за тем, руководствуясь указаниями французов, растолковавших, как идти, чтобы не влипнуть в беду, оба валлонца направляются вниз по улице Аточа к Главному госпиталю, где намерены излечить свои раны. Спустя несколько часов, уже ближе к вечеру, венгр и эльзасец вернутся в казармы — без приключений, но в тягостном предчувствии столь же неотвратимой, сколь и суровой кары за самовольное оставление части, сиречь дезертирство. И с несказанным облегчением убедятся, что из-за всеобщей неразберихи никто их отсутствия даже не заметил.
* * *Гораздо меньше повезло портному Антонио Гальвесу, который после того, как рассеялся отряд, дравшийся у арки Кучильерос, попытался спастись бегством. Когда он несся с улицы Нуэва на площадь Сан-Мигель, вслед, дробя облицовку тротуаров, хлестнула картечь, и портной рухнул наземь — несколько пуль попало ему в ноги. С неимоверным трудом поднявшись, вновь бросается было бежать, шатаясь, спотыкаясь и хромая, — люди с балконов кричат и подбадривают, — но, сделав всего несколько шагов, валится как подкошенный. Ползет, но настигающие французы, несколькими залпами очистив балконы от сочувствующих, нагоняют его и зверски избивают прикладами. Он сочтен мертвым и оставлен валяться на мостовой, но несколько позже добросердечные женщины подбирают его, переносят в дом по соседству, приводят в чувство и выхаживают. Антонио Гальвес выжил, но остался до конца дней своих калекой.
* * *Неподалеку от этого места, благополучно покинув Пласа-Майор, ищет своего отца сапожник Пабло Гарсия Велес, 20 лет. Когда на подмогу французам, снова бросившимся в штыки, прискакали с улицы Империаль сколько-то кирасир и под их палашами погибли остатки отряда, дравшегося под аркой Кучильерос, сапожник с отцом — сорокадвухлетним мурсийцем Фелипе Гарсией Санчесом — потеряли друг друга в суматохе. И сейчас, сунув нож за пазуху, утирая кровь, сочащуюся из неглубокого разреза на, как сказали бы лекаря, «волосистой части головы», в изнеможении от боя и бега, он, припадая к стенам, прячась в подворотни, сторожко кружит по окрестностям, отыскивая отца и того не зная, что в эту минуту Пабло Гарсия Велес, сумевший добежать только до угла улицы Пресиадос, уже распростерт на мостовой с двумя пулями в спине.
— Берегитесь, сеньор, дальше не ходите. Там французы!
Гарсия Велес оборачивается, вздрогнув от неожиданности. В полутьме подъезда, на деревянных ступенях он видит девушку лет шестнадцати.
— Подымайся, барышня, домой. Опасно здесь.
— А это не мой дом. Я пережидаю, когда можно будет выйти.
— Ну, тогда сиди. Жди, пока не стихнет.
Гарсия стоит на пороге, оглядывая улицу в оба конца. Все вроде бы тихо, если не считать одиночных выстрелов, доносящихся с Пласа-Майор. Шагах в пятнадцати от подъезда на мостовой навзничь лежит убитый.
«Господи, сделай так, чтобы отец успел уйти целым и невредимым», — думает сапожник.
И тотчас вспоминает о других. Обо всех, кого разметала последняя атака французов. Убегая, он оглянулся и увидел, что многие товарищи его поднимают руки, сдаваясь. Едва ли их помилуют, мелькнула в голове мысль, если трупы стольких лягушатников устилают подступы к площади.
— Хотите хлебца кусочек?
У Гарсии Велеса во рту маковой росинки не было с тех пор, как он рано-рано утром вышел из дому. И, присев на ступени рядом с этой девушкой, он принимает от нее половину краюхи из тех двух, что лежат у нее в корзинке. Девушка не блещет красотой, но вовсе и не дурна. Называет свое имя — Антония Ньето Кольменар, объясняет, что швея, живет в этом квартале, в доме по соседству с церковью Святого Иакова. Вышла за покупками на площадь, а тут нагрянули французы, вот она и спряталась в ближайший подъезд.
— Гляди, подол в крови выпачкала, — говорит сапожник.
— У вас тоже кровь на руках, да и на лице.
Гарсия Велес с улыбкой оглядывает темные запекшиеся сгустки на пальцах и рукояти ножа. Потом дотрагивается до здоровенной ссадины под волосами и кривится от боли.
— На руках-то — это французская кровь, — слегка напыжившись, говорит он.
— А я испачкалась, когда наклонилась вон над тем убитым, хотела как-то ему помочь, да ничего не смогла. И прибежала сюда… А оттого что я в крови, меня не впускают никуда. Как увидят, так и захлопнут дверь перед носом. Если вообще, конечно, отворят… Неприятностей никому не надо.
Сапожник слушает вполуха, жадно откусывая хлеб. Но уже третий кусок проглотить не получается — во рту сухо. «Жизнь бы сейчас отдал за кварту вина», — думает он. И с этой мыслью поднимается по лестнице, стучит в три-четыре ближайшие двери. Никто не открывает и не откликается, и Гарсия Велес, смиряясь с неудачей, идет вниз.