– От кого… Слушок тут по городу пополз. Три мертвеца, да почти на том самом месте, где до этого маньяк жертву свою прикончил, разве это не повод для слухов? Болтали разное, но точно никто ничего не знал. Кто видел что-то, тот на кладбище лежал. Еще сколько-то времени прошло. Парк-то уж не больно тогда посещали. Но пацанье бегало, детвора, за ними разве уследишь. А потом произошла та штука на карусели с Полуэктовым Алексеем. Вроде как несчастный случай… вроде он что-то там не закрепил толком-то, когда карусель чинить полез, а механизм сработал, и его тросом за горло, как удавкой.
– Я слышал, он был свидетелем по делу об убийстве? – сказал Мещерский.
– Был. В милиции, когда схватят, чего не наплетешь с перепугу. Его ведь тоже в убийстве Ирмы Черкасс подозревали, был он в парке возле аттракционов в тот вечер. А он показания стал давать, да, видно, врал. Вроде Либлинга это был сынок, Герман, а вроде и не он, другой какой-то парень. Какой другой? Но к тому времени уж все это в прошлом было – два уж года прошло. И вот вдруг с ним такой случай несчастный. Только вот была в этом случае закавыка одна, про которую при дознании умолчали, а слух-то пошел про нее, потому что свидетели на этот раз имелись.
– Ребятишки, – тихо буркнул кто-то из собравшихся.
– Ну да, ребятишки, которые в парке в тот день крутились. Закричали они так, что Самолетов Иван, наш олигарх-то нынешний, а тогда просто Ванька-палаточник, во-он с того конца пулей примчался. В шоке ребятишки-то были с испуга, а с девчушкой одной – Кира ее зовут, сейчас она в нашем салоне красоты всеми делами заведует, а тогда в сандалетках на босу ногу еще по улицам гайкала, – так вот с ней с испуга что-то вроде припадка эпилепсии приключилось.
– А что они увидели тогда? Полуэктова задушенного?
– Полуэктова само собой. Но слух пошел, что и еще, кроме удавленного, что-то там было. Мол, и сам Полуэктов перед смертью это тоже видел. Мол, парализовало его со страха. Вот и попал он в механизм-то, рукой-ногой шевельнуть не мог, кнопку нажать, шестеренки эти свои застопорить.
– Значит, Иван Самолетов там тоже был? – уточнил Мещерский. – А он что говорил?
– Никто ничего не говорил прямо-то, но слухи, слухи… Детей в парк совсем перестали пускать, да и взрослые уж больше туда не совались. Так, если уж нужда какая или по делу, а гулянья все кончились воскресные. И танцплощадка закрылась. Думали тогда, это в парке только, мол, если обходить его стороной, то и ничего, обойдется. – Бубенцов покачал головой. – Да не обошлось. Весной новый случай – Тарабайкины из деревни возвращались да на перекрестке Московской и Чекистов прямо в каток-асфальтоукладчик на полной-то скорости. Гаишники потом сказали – тормоза у их машины отказали, мол, старая была совсем. Самого-то Тарабайкина насмерть прямо там, а жену в больницу привезли, в реанимацию. Бредила она. Шурка Бородина тогда санитаркой работала в больнице, рассказывала потом бабам в булочной – кричала, мол, Тарабайкина в реанимации: «Нечисть! Нечисть какая! Уберите это от меня! Ради бога, уберите!» Так кричала, что других больных перепугала. А потом умерла, так и не откачали ее в реанимации.
– А потом и сама Шурка того, – тихо сказал один из электриков.
– Тоже умерла скоропостижно. Говорили официально-то – мол, пила, горячка это, мол, ее прикончила. А нашли-то ее как? На коленках возле окна, скрюченная вся, а окно-то подушкой заложено и стулом приперто, словно баррикаду она ночью строила, словно боялась, что вломится к ней кто-то посреди ночи.
– Вломится – кто? – жестко спросил Мещерский.
– Нечисть, – ответил Бубенцов. И от его тишайшего голоса, казалось, замерли не только все собравшиеся возле экспресс-кафе слушатели, но и вся улица. – Тарабайкина-то покойница, видно, самое точное имя этому в бреду подобрала. То, что в обличьях-то разных является. Кому как. Кому чем обернется, прикинется. А по сути-то одно – нечисть.
– А если у этой санитарки был самый настоящий приступ горячки?
– А были другие. Ты, парень, думаешь, это у нас в городе последний мертвяк был? – Бубенцов незаметно и давно уже перешел на «ты».
– Павлов-кровельщик вон оттуда среди бела дня грохнулся, крышу чинил, – один из электриков показал на церковь Василия Темного. – Потом в общежитии Заводского две сестры руки на себя наложили – одна в духовку головой, другая из окна шагнула, потом Суслова-старуха…
– Сусловой девяносто стукнуло, пора ей было, – возразил Бубенцов.
– А попа-то чего они потом к себе домой приглашали комнаты окроплять, дом отчитывать? А невестка ее чего детей своих собрала и к матери в Чебоксары в один день отправила?
– Да не распространялись они особо-то, но дом-то потом освящали, это точно, – Бубенцов кивнул. – Ну а потом этот вот случай с Маришкой Суворовой и парнем ее. Ты видел, какова она после той ночи в парке стала.
– Я видел больную женщину. Пациентку психбольницы, – ответил Мещерский, – ни слова сказать не может, только что-то там мычит и кривляется на полу.
– Да ты разве не понял, что это она показала тебе? Показать пыталась, как выглядело то, что видела она тогда. Что напугало ее, разум отшибло. А парня ее со страху в воду загнало, да там и убило.
Мещерский вспомнил, как ненормальная трясущимися руками показывала что-то такое вот вышиной от пола, как извивалась, как выла по-собачьи… По-собачьи?!
Он поднялся. Он просто не мог больше выносить всего этого… этого… Он даже затруднялся слово подобрать. Он никак не мог отделаться от мысли, что этот старик-аккордеонист, охотник выпить за чужой счет, и все эти местные работяги – они все издеваются, разыгрывают его. Разыгрывают с такими вот лицами?
– Погоди, сядь, – остановил его Бубенцов. – Я не знаю, что Суворова тогда видела, но я скажу тебе, что видел дружок мой старый Миронов Сашка. На скрипке он играл у нас в «Чайке», пил, конечно, но… Интеллигент он был, Канта читал Иммануила и в долг давал всем, кто нуждался, последние деньги порой давал, потому что добрый был человек. А добрый не врет, понимаешь, даже когда и запивает. Картошку я копал в деревне, приехал и узнал – в больнице корешок мой Сашка. Плохой. И вроде случилось-то с ним тоже все в одночасье – на улице без памяти подняли. Вроде инсульт. Я пришел к нему, а он… ты слушай, слушай… он в руку-то мне вот так вцепился, глаза испуганные… Иду я, шепчет, из ресторана, отыграл, мол, темно, и слышу… Идет что-то за мной. Обернулся – никого. Иду и слышу – опять оно за мной во тьме крадется. Побежать хотел, а ноги не слушаются. Прижался к стене. Гляжу, гляжу туда-то в темноту… Вдруг из-за угла что-то выглядывает, выходит. Небольшое, по пояс мне будет. Тень. Ну, думаю, собака бродячая. По силуэту-то как бы собака. И ко мне потихоньку, трусцой такой. Пригляделся я – туловище-то собачье, шкура клоками и как будто огнем паленная. А голова-то, голова человечья на туловище – женская, девичья голова. Волосы светлые космами, на шее кровь запеклась. И вокруг рта тоже пятна бурые. Трусит это ко мне собачьей побежкой. И глаза не человечьи, собачьи, звериные, с огнем внутри, и скалится, скалится, клыки свои мне кажет…
Бубенцов умолк.
– Умер Миронов Сашка через несколько дней. Счет собой пополнил, – сказал он после паузы. – Знаю я только одно про него – не врал он никогда, и в тот раз смысла ему врать не было. Нечисто у нас городе стало с тех самых пор, как… Дорого нам убийство Ирмы Черкасс аукнулось. Голова-то у той твари ее ведь была, только такая, что и в страшном сне не привидится. Миронов сам мне сказал. Это как будто дверь открыли, а захлопнуть и не смогли, не сумели.
– Какую еще дверь? Куда? – спросил Мещерский.
– Да все туда же, – Бубенцов многозначительно показал себе под ноги, – все в одно, в это самое место. Их место. Это как пропуск – кому умереть, тот его и получает, видит это самое в разных-то обличьях. И от него не только метлой там или «розочкой» от разбитой бутылки, но и пистолетом, бомбой атомной не отобьешься. Потому что нечисть, она…
– Ну хватит, довольно, – Мещерский снова сорвался со стула. – Если в вашем городе всерьез обсуждают такие вещи, то… Как вы можете? Вы же современные люди, а это… вся эта вывихнутая чушь, она…
– Ты вот, люди говорят, на площади ночью был, когда Куприянова кончалась. Разве не было перед этим ничего такого? Лузов ведь с тобой там был Славка, он утром домой сам не свой заявился. Отец его соседям говорил – прямо сам не свой. Он ведь даже рапорт начальству накатал.
Мещерский поразился, как быстро в городе разносятся вести. Зря, видно, прокурор Костоглазов скрывал рапорты патрульных милиционеров. Слухи о них уже ходили среди горожан. И что там этот самый сержант Лузов только написал в этом своем рапорте? Ведь ничего же не было, кроме убийства. А до этого они просто шли через парк и…
– Снова она на охоту свою вышла. Нечисть. – Бубенцов, которого уже сильно развезло, дышал в лицо Мещерскому. – Видели ее и на этот раз в городе, только уже скрывают, не признаются. Страшно признаться. Оторопь берет. Смерть-то легко ли на улице или в парке свою встретить? По телику вон каждый день на коньках кренделя под музыку выписывают в разных там шоу, министры заседают, Олимпиада вон в Сочах, а тут такое дело… Но люди-то, наши люди, соседи мои, горожане, один ведь за другим, один за другим – туда. Кладбище вон здешнее уже от мертвецов распухло. Вот и Куприянова теперь, а у нее ведь двое детей… С этим-то как быть? Не верить? Их смертям не верить? Или не верить тому, что Сашка Миронов рассказывал на последнем-то своем вздохе земном, когда не врут уже? Ничего, мы дознаемся, город все равно узнает, как что было и кто что видел. – Бубенцов тяжело смотрел на Мещерского. – И кто зачем вернулся сюда к нам, какому новому дьяволу обедни с ножом служить. Мы все узнаем – так и запомни, парень. Народ узнает. И когда-нибудь лопнет наше народное терпение. И мы примем свои меры, чтобы нечисть эта и та гнусь, что ее породила пятнадцать лет назад, никогда уж больше… – Он не договорил, смял в кулаке пластиковый стаканчик, разящий пивом.
Слушатели, окружавшие столик, отгораживали их от улицы молчаливой угрюмой стеной. Но когда Мещерский встал и двинулся прочь – расступились.
Глава 22 Таблетки
Крепчайший кофе стыл в чашке – крохотный черный омут, глубокий. Мысленно покончить с собой, утопиться можно даже в кофейной чашке или же в блюдце – том, что спрятано с глаз долой в кухонный шкаф. Воображение – коварная штука. Оно порой представляет реальность нереальностью и наоборот. Этого не было, а оно говорит – нет, это было. Это было, случилось, а оно утешает: нет, это не происходило никогда, ни ночью, ни днем, ни наяву, ни во сне.
Этого не было. Ничего, ничего не было…
Тот звонок среди ночи – Юлия Шубина помнила, как долго и громко звонил телефон в их квартире. Ее муж Всеволод Шубин снял трубку. Звонили из отделения милиции – в городе убийство. И где – в двух шагах от мэрии, на центральной площади!
Утром он уехал на работу, а оттуда в прокуратуру. Юлия звонила ему туда. Шубин говорил Мещерскому чистую правду: в это утро Юлия чувствовала себя плохо. Так, словно ее переехало огромное тяжелое колесо. Голова разламывалась, раскалывалась, распадалась на атомы. Сердце трепыхалось в груди. Видимо, сильно подскочило давление, хотя какого-либо циклона, надвигающегося на Тихий Городок, в небесах не наблюдалось.
Причиной всему была бессонная ночь и ночной звонок.
Юлия сидела на кухне у окна над остывающей чашкой кофе. Видела за окном Сретенскую церковь Василия Темного, видела улицу, церковное крыльцо – вот по нему спустились двое – пожилой и молодой (это были аккордеонист Бубенцов и Сергей Мещерский, но Юлии Шубиной в это утро было не до их имен и фамилий). Спустились, взяли курс на уличное кафе, и вот через пять минут их столик уже окружила группа горожан…
Внимание, внимание, больше двух не собираться, «да» и «нет» не говорить!
Юлия была уверена, что все эти сгрудившиеся, столпившиеся, собравшиеся говорят в этот момент ОБ УБИЙСТВЕ НА ПЛОЩАДИ – о смерти бывшей любовницы ее мужа. С того самого ночного звонка из ОВД она называла про себя продавщицу Куприянову только так.
Любовница умерла…
Звонок.
Кто опять звонит и зачем? Кто тревожит ее в час, когда она сама готова умереть, лишь бы не терпеть, не переносить эту адскую головную боль, этот молекулярный распад?
Звонок.
– Алло!
– Юля, это вы? Это Марина, добрый день. Хорошо, что я вас дома застала, – звонила жена прокурора Марина Андреевна. – Я хочу спросить: пойдете сегодня?
Они обычно, говоря про сеанс у Кассиопеи, не уточняли: «Пойдете к ней». Просто спрашивали: «Пойдете?» или «Ну как, собираемся?» Это тоже было что-то вроде игры с секретным кодом.
– Сегодня нет. Мы с мужем совсем не спали, нас среди ночи разбудили.
– Илью тоже подняли, вызвали. Я проводила его и опять заснула. Сейчас ездила в магазин на Московскую, так там все только об этом убийстве… Я когда приехала сюда, изумлялась, как быстро по городу все разлетается. И ведь без всякого радио, телевидения. – Марина Андреевна вздохнула. – И надо же, мы ведь все ее знали, несчастную. Я у этой Куприяновой сколько раз покупала разные там мелочи. Из салона выйдешь, площадь перейдешь, и вот ее магазин. Она вечно там за прилавком, вроде у нее и сменщица была, но я сменщицы и не помню. Все только она сама. Вот и ночью тоже, оказывается, торговала. И как только у них там торговля организована – без охраны, без ничего. Хотя это вообще ведь как бы против правил. Я слышала, что она «паленкой» торговала. Ну, вот, видно, что-то и не поделили. Этот бизнес ведь мафия в своих руках держит повсеместно. Наверное, и здесь, в городе, тоже. – Марина Андреевна не замечала, что ее телефонный монолог звучит без каких-либо комментариев со стороны собеседницы. – В общем, ужасно все это. Вчера только я ее видела. Странно она вела себя как-то, вбежала к нам как угорелая, кричит не пойми чего… Кажется, она узнала того парня, что был на площади. А он возьми да окажись братом нашей Кассиопеи. А она никогда прежде не заикалась о том, что у нее есть брат. И как-то не по-людски он с ней обошелся, правда? Не подошел, не поздоровался, сел в машину и укатил. Я сегодня в магазине слышала о нем – его тут помнят. И помнят в связи с какими-то довольно мрачными делами. Что-то об убийстве в здешнем парке и еще какая-то жутковатая история. А внешне не скажешь, правда? Такой симпатичный парень… На какого-то актера похож, просто копия, забыла вот… Я вас совсем, Юленька, наверное, заболтала? Ну что, как вы, получше – нет? А может, все-таки соберемся сегодня, а?
– Нет, я не могу.
– Я подумала, мы вот вопросы задаем, спрашиваем у него, – Марина Андреевна выделила это слово, и тон ее, до этого легкомысленно-возбужденный, стал иным, – спрашиваем разные пустяки. А могли бы спросить и что-то более серьезное. Например, про ночное убийство. Помните, Юля, мы же получили ответ по поводу губернатора тогда, насчет вотума Кремля. Я все чаще об этом думаю, и все больше мне кажется, что это не было случайным совпадением. Понимаете, это было не совпадение. Это был прямой и четкий ответ на наш вопрос ему. Не подумайте, что я так заговорила после того случая, ну когда мне стало дурно во время сеанса, когда мне накануне тот сон приснился… Я прежде не верила ни во что такое, ни в вещие сны, ни во все прочее, в том числе спиритизм, но… Юля, тогда, с губернатором, это не было совпадением. И мы можем это проверить. Появилась еще одна серьезная тема для вопроса во время сеанса – это убийство. Что он скажет нам по этому поводу, интересно, если мы зададим ему вопрос «кто это сделал?».
– Вы мужу таким образом хотите помощь оказать в раскрытии? – через силу, через слабость, через головную боль усмехнулась Юлия.
– Мой муж не слушает того, что я говорю. Он… мы вообще мало говорим друг с другом в последнее время. Прежде, при сыне, видимость поддерживали, ну а сейчас, когда он в лагере, мы с Ильей… Он на работе, я дома, домохозяйка, как видите, так что… И я сейчас не наши распри имею в виду. Я просто хочу сама проверить, убедиться, был ли тот случай настоящим ответом нам оттуда.
– Откуда? – спросила Юлия.
– Оттуда. – Марина Андреевна помолчала. – Тот сон, я никак не могу его забыть. Ловлю себя на нем постоянно – покупаю молоко и вижу, делаю массаж и вижу, пыль вытираю, а перед глазами… Я не знаю, с кем, кроме вас, моих подруг, я могу об этом поговорить искренне, не боясь, что… Ну, что, одним словом, меня за это пошлют к врачу или пропишут какие-то таблетки… Может быть, все-таки придете сегодня, и мы сядем, как в тот раз, и спросим, а?
– И вы поверите, если во время сеанса будет названо имя убийцы?
– Я… поверю, да. Тогда с ответом про губернатора все же оказалось правдой.
– И потом скажете мужу, что знаете, кто ее убил?
– Я, конечно, скажу, только результата не будет никакого. И потом, это же надо будет Илье объяснять, разжевывать, откуда у меня такая информация. А разве это возможно?
– Я думаю, лучше этого не делать. Своему мужу, по крайней мере, я не говорю про это ничего, – ответила Юлия. – Я бы с удовольствием составила вам компанию, Марина, но я не могу. Я, наверное, буду вызывать врача. Я утром хотела ехать к частному доктору, Сева хотел даже меня отвезти, потому что я за руль сесть сама не в состоянии, только его ваш муж срочно вызвал на совещание.
– Ну конечно, раз так неважно себя чувствуете. Ладно, отложим. Выздоравливайте, Юленька, я вам еще позвоню, всего хорошего.
Шубина положила трубку. За окном сборище возле уличного экспресс-кафе уже успело разойтись. Пуст был и тот столик. Но Юлия не видела того, что за окном.
Она предложила мне спросить. Она хочет знать, что он ответит. А что, если все будет так, как и в тот прошлый раз?
Юлия залпом выпила кофе. Пусть высокое давление, но без кофе она сейчас уж точно умрет – ночь без сна, что может быть гаже?!
Что-то она еще говорила, эта прокурорская жена… Что-то про врача, нет, это я про врача – его действительно надо будет вызвать сейчас же, пусть не платного, пусть из городской поликлиники, они для жены мэра все сделают, луну с неба достанут… Но что-то было еще в ее словах…
Сеанс у Кассиопеи? Это, конечно же, было бы занятно, но…
Таблетки… Она говорила про таблетки. Вот о чем говорила эта болтливая прокурорша.
Юлия сорвалась из-за стола, ринулась в ванную, открыла стойку. Где тут таблетки мужа? Ах да, она же их хотела куда-то перепрятать и не сделала этого, потому что была занята совсем другими делами. Она пошла в холл, открыла платяной шкаф, вытащила один из пиджаков мужа. Нашарила в кармане упаковку. Вылущила из фольги сначала одну таблетку, потом вторую, потом, подумав, поколебавшись, третью.
Успокоительное, антидепрессивное. Таблетки дорогой американской марки. Это, наверное, лучше, эффективнее для нее сейчас, чем визит какого-то там тихогородского эскулапа.