Далеко за горным перевалом мне удается разглядеть город. Он напоминает раковую опухоль, тянущую метастазы в мою сторону. Если приглядеться, то это все те же колонны пехоты и танков, спешащих на выручку Керосинщику.
И снова приходит внезапное решение. Я вижу гигантскую плотину, образующую озеро. Именно отсюда город цедит воду для желудков своих жителей. Когда-то я читал об английских бомбах, разрушающих германские плотины. Вред, который они приносили немцам, трудно было с чем-либо сравнить. И странно, что в школьной истории мы не находили об этом ни слова, как не находили ни слова о финском сопротивлении, о войне героической Югославии о жутковатом крахе Польши. Как бы то ни было, но я переворачиваюсь в воздухе и вновь вхожу в крутое пике. Озеро надвигается с устрашающей скоростью, и я ныряю в него подобием снаряда. Взбурлив толщу воды, вонзаюсь в илистое дно и продираюсь сквозь утрамбованный грунт. Ни запахов, ни звуков я уже не чувствую, — только жуткое, нарастающее со всех сторон давление. Оно и заставляет меня, в конце концов, взорваться. Детонация столь сильна, что мир встает на дыбы. Волнами от меня расходится пугающая сила. Сотрясая землю, она сотрясает и плотину. Вода ломает бетон, прорывается наружу. Испуганно город пытается втянуть свои бронированные щупальца, однако и здесь он опоздал, — вставшая на дыбы вода затапливает дороги, смывает бронетехнику, обращает людей в бегство. Происходит наводнение, которого род Керосинщика не ведал со времен первых прародителей. Можно не сомневаться, что очень скоро все здесь покроет густая толстая ржавчина.
Редко кто во сне понимает, что это всего-навсего сон, но мое преимущество в том и состоит, что я твердо знаю, что сплю. Именно поэтому ничего не боюсь. Отчетливо хрустит носовая перегородка, я слышу, как стальное долото крошит мои кости. Должно быть, меня пытаются собрать по частям после недавнего взрыва. А может, хотят окончательно добить.
Как говорил кто-то у нас в палате: «Мстить можно по разному». Во всяком случае, разобиженный на меня администратор намотал совет Адмирала на ус. Мне назначили вполне законную операцию. По поводу сломанного Поводырем носа. Зачем же бить, если нельзя потом чуточку полечить?… Мой дед был травником и любил повторять: «Лечишься сам — лечишь СЕБЯ, лечит тебя кто-то — тешат твою хворобу». Я долго не понимал его слов. Лет, наверное, до тридцати, пока искомые хворобы не подступили ко мне вплотную. Сейчас его слова кажутся мне выдержкой из Святого писания…
* * *А начиналась операция так: с утра меня обрядили в чистое, словно матроса перед сражением, вкатили пару болезненных уколов и, уложив на тележку, покатили по коридору. Лифт поднял нас этажом выше, и я очутился в операционной. По лицу скользнула остро пахнущая спиртом вата, от капельницы в вену перебросили прозрачную трубку, глаза гуманно прикрыли марлевой маской. Капля за каплей в кровь потекла искристая смесь, — и вот тогда-то меня и понесло вверх воздушным змеем. В ноздри запустили стальной инструментарий, принялись что-то сворачивать и крушить. Хруст отдавался в черепе, раскачивал шейные позвонки, но полет мой был таков, что даже эти кошмарные отзвуки его почти не волновали. Все оставалось далеко внизу — и боль, и неприятный хруст, и все мое давнее прошлое, включая друзей, коллег и ворчливых начальников. Кто знает, может, всю свою жизнь я сочинил целиком и полностью, находясь здесь, под больничной простыней?
Одна из ноздрей на какое-то время стала свободной, и чужой равнодушный голос попросил меня высморкаться. Сморкнулся, как просили, даже, наверное, перестарался, забрызгав кровавыми ошметками потолок и халаты хирургов. Впрочем, это уже фантазии. Какой уж там потолок!..
И снова захрустел инквизиторский инструмент. В руку, должно быть, впрыснули очередную порцию морфия, потому что небо надо мной заметно поголубело, а ветер вновь начал набирать силу. Легким парусником я летел вперед — и головой, словно форштевнем, пронзал мокрые облака. При этом успевал следить за стремительно меняющимися пейзажами. Разглядев древний готический замок, тут же повернул к нему. За кремальерами стояли люди в латах и с алебардами, но им ли было тягаться со мной в ловкости. Пара стрел просвистела мимо меня, кривая сабля разрубила воздух под самым животом. Я помахал своим обидчикам рукой. Эх, родные! Каково же вам ползать всю жизнь по земле!..
Меня снова обтерли тампонами, а в нос натолкали отвратительно тугих турындочек. Марля спала с глаз, я разглядел движущийся потолок. Значит, катили обратно в палату. Или это коридоры замка, в который я так опрометчиво залетел?…
Все окончательно смешалось. Я перестал отличать явь от фантазий. Полет продолжался, но как-то уже не так. Небо пропало, и я, в самом деле, несся по каким-то выложенным из камня коридорам, а за спиной стлался топот многочисленных преследователей. Дорога серпантином спускалась ниже и ниже. Меня загоняли в ловушку, в какие-то дальние темницы. Ощущение безысходности сжимало грудную клетку, но поделать я ничего не мог. Это зайцу в лучах фар ничего не стоит сигануть в сторону, мне же и сигать было некуда. И все же спасение таилось где-то совсем рядом. Видимо, мысленно я продолжал взывать к нему, и, смилостивившись, оно поспешило мне навстречу — с пенным шумом, с пузырящими водоворотами. Одолев очередной лестничный пролет, я разглядел чешуйчатый блеск воды и, не снижая скорости, вошел в бирюзовые воды. Темница оказалась затопленной. Маленький океан под фундаментом больничного замка. Усиленно работая руками, я рассмотрел далекое дно. Мраморные потемневшие плиты, в беспорядке усыпанные золотыми и серебряными монетами, ножны мечей, чьи-то кости, черный потрескавшийся от времени рояль. Света, как ни странно, хватало, зато явно не доставало воздуха. Я изогнулся туловищем вправо и влево, словно надеялся отыскать какую-нибудь воздушную отдушину, но ничего похожего поблизости не было. Удушье стало нестерпимым, и, украдкой вдохнув в себя воду, я с удивлением обнаружил, что никакого кашля не последовало. Как оказалось, водной средой тоже можно было дышать!
Чуть повеселев, я огляделся. Сверху, нелепо болтая ногами и руками, ко мне спускались черные фигуры преследователей. По спирали — словно стайка акул. Но дышать у них явно не получалось, и я видел стайки пузырей, вырывающиеся из их тел. Агония кукожила их тела, перекашивала их лица.
Легким дельфиньим махом я подплыл к роялю и, откинув крышку, коснулся клавиш пальцами. Инструмент не должен был звучать, но странно! — он звучал. И тембр был по-особенному глубокий, словно рояльную струну удлинили вдвое. Я неспешно устроился за роялем. Не столь уж часто выпадают подобные шансы! И, мысленно представив перед собой нотный лист, сходу заиграл что-то удивительно красивое, может быть из Шопена, а может, из Листа. Пальцы двигались легко, совершенно не управляемые головой, как и бывает у настоящих пианистов. Оставалось только поражаться, отчего наяву у меня не получалось столь гладкого исполнения.
И в эту самую минуту, нарушая музыкальную пастораль, кто-то сипло задышал мне в затылок, а голос за спиной, очень напоминающий голос Адмирала Корнелиуса, изумленно вопросил:
— Кто же ты такой, черт побери?
Они ждали от меня серьезного ответа, они уверены были в том, что галлюциногены сломили мою волю. Я мог бы не отвлекаться от игры, но я все же снизошел до них, охотно объяснив, что я знаменитый «Капитан Луд», английский ткач, первым сокрушивший собственный станок, возроптав тем самым против ложных истин надвигающегося прогресса, против низменных позывов паразитарного мира человека. Я поведал им, что хотя движение лудистов и было формально вызвано континентальной блокадой Наполеона, но, в сущности, таило в себе великий всепланетный смысл. Я говорил им о вирусах, живущих в нашем теле, о подчиненном положении, в которое постепенно попадают люди земли. Собственно, в этом и заключалось мое страшное открытие. Живых и свободно мыслящих людей практически не осталось. Землю населяли паразиты, утвердившиеся в наших телах. Подавляя человеческую волю злым аппетитом, они переворачивали все с ног на голову, диктуя ложные цели, подсказывая опасные истины.
Нужно ли срезать конопушки скальпелем и можно ли усовершенствовать дерево? Стоит ли прививать землю, чтобы в ней не заводились жуки с червями, и надо ли продлевать человеческую жизнь, если людей, как таковых, уже не осталось?
Мне хотелось, чтобы мои коллеги вновь заглянули в учебник истории, по-новому осмыслив поступок ткача Луда. Возможно, это был всего лишь порыв, но отважный борец, безусловно опередил свое время, задолго до роковых дней разгадав грядущее нашествие паразитов. Лет этак на триста или четыреста. Впрочем, может и побольше, поскольку даже в романах Достоевского факт люмпенизации и машинизации так и не был затронут. Его «Бесов» я читал, — они были совершенно об ином. В каком-то смысле простой английский ткач обскакал нас всех разом. Мы же его по-прежнему не понимали.
Я говорил обо всем этом, продолжая наигрывать на рояле, а голос за моей спиной уныло повторял одну и ту же фразу:
— Кто ты, черт побери, такой? Ответь же, наконец!..
Глава 10 Гонг на подъём…
Теперь галлюциногенов мне не давали. Совсем. И боль накатывала широким фронтом, превращая меня в безвольную куклу. Снова ломало суставы и стучало в висках, трескучим пожаром пылали оба полушария. Разрушенного носа на этом фоне я как-то даже не замечал. Разве что участилось кровотечение, и ватные турындочки мне меняли теперь каждые полчаса. Но хуже всего, что рядом постоянно находился сеньор администратор. Глазки его сыто щурились, и он лицезрел мои страдания, получая от этого несомненное наслаждение.
Когда ему казалось, что я его слышу, он ласково обещал организовать мне скорую лоботомию — операцию иссечения нейронных связей между правой и левой половинами мозговых полушарий, что прекращает шизофрению и одновременно убивает личность. Лучший способ борьбы со всеми болезнями! — восклицал он сладострастно. — Лечить мигрень надо не цитрамоном, а топором! В крайнем случае — скальпелем…
Все, чем я мог ему возразить, это лишь натужным сморканием, в результате чего окровавленные турындочки порой пятнали его белоснежный халат и на какое-то время портили администратору настроение.
Несколько раз в сопровождении подозрительных личностей объявлялся господин Бъель. Подозрительные личности рассаживались вокруг меня и сосредоточенно разворачивали на коленях объемные папки. С самым серьезным видом Бъель начинал задавать мне несуразные вопросы — о семье, о родителях, об увлечениях молодости, о моем отношении к бронзовым статуэткам Ванессийского бога Будды. Я болтал первое, что приходило на ум, рассказывая о своем кровном родстве с ткачом Лудом и Иоахимом Мюратом, о генерале Ли, прилетавшим после капитуляции южан на мои крестины, о тайных изобретениях, которые я хранил до поры до времени в кладовой, не показывая человечеству, и о сорока женщинах, с которыми я делил ложе в течение своей жизни. Я особо подчеркивал, что из этих сорока, я не любил только двух или трех. Все прочие в той или иной степени вдохновляли меня если не на подвиги, то на жизнь. Весь этот бред, пыхтя от усердия, мои посетители протоколировали в свои папки. Бъель осторожно пытался выспрашивать и об открытых мною паразитах, но действие наркотиков прошло и я вновь контролировал себя в полной мере. Каким-то внутренним органом (печенкой или селезенкой?) я обостренно чувствовал, что болтать о паразитах в этом месте не следует.
Случались, впрочем, и паузы, когда меня оставляли в полном одиночестве. Один раз я даже нашел в себе силы подняться. Однако сумел дойти лишь до двери. В голове обморочно зашумело, и я рухнул на пол. Рухнул, надо сказать, крепко. Что называется — со звоном. Точно колокол, сброшенный моим тезкой, Петром Первым, приказавшим переплавить колокольное многоголосье в многоголосье пушечное. К слову сказать, именно в этом падении я увидел самый дурной из своих кошмаров. Земля полыхала подо мной и содрогалась, тучи сходились отовсюду, свивая вокруг головы беспокойное ожерелье. Сквозь пыльное марево внизу угадывался незнакомый город. Вернее, его руины. Фигурки людей напоминали мириады рассыпанных тут и там запятых.
Выбравшись, наконец, из кипящих клубов плазмы, я разглядел, что исполинской грибной шляпой над землей разрастается ядерная жуть. Как все чужое и инородное, она завораживала взор. Наверное, я мог бы смотреть на нее часами, но еще ближе наблюдался результат ее появления — развалины некогда освещенных электричеством и заселенных людьми домов. Кровь спеклась на тротуарах темной коркой, по улицам, покачиваясь, бродили лишенные кожи существа. Даже выть от боли они уже не могли, — голосовые связки выжег все тот же безжалостный огонь. Так или иначе, но ужас мой был таков, что следовало поскорее приходить в себя. Жар продолжал проливаться на землю, добивая раненых, а тела убитых превращая в мумии. Тут и там на стенах домов я видел черные, обугленные силуэты. Это было все, что осталось от некогда стоявших здесь людей. Они даже не сгорели, они попросту испарились. Есть мера человеческому отвращению, и подобных картин я просто не желал видеть. Переступив ГРАНЬ, мы рискуем перестать быть людьми, ибо за этой гранью ничего человеческого уже нет. Там либо животная паника, либо безумная ненависть…
Я не очнулся в полном смысле этого слова, но все-таки большей своей частью сумел вернуться в мир. Кроха сознания еще витала над обломками небоскребов, однако сквозь ресницы я уже мог рассмотреть беленый потолок, а слух пусть и с некоторым трудом, но начал воспринимать окружающие звуки.
Первое, на что я обратил внимание, это на то, что потолок заметно подрагивает. Впрочем, никаким землетрясением здесь не пахло, — это пинал меня под ребра подкравшийся Поводырь. Сбросив меня с кровати, он периодически плескал в мое лицо чаем и снова с остервенением работал правой ударной ногой. На побои я по-прежнему не реагировал, и пинать он меня скоро перестал. Какой интерес бить жертву, если она отказывается реагировать? Кроме того, исчез главный заступник Поводыря, и без Керосинщика он малость присмирел.
Надо сказать, что Керосинщика успели хватиться еще вчера, в день моей операции. Его искали везде, но по сию пору так и не сумели найти. Я, разумеется, кое-что знал, но предпочитал помалкивать. Операционный мой бред по-прежнему стоял перед глазами, но пытаться связать случившееся с галлюцинациями я все еще не осмеливался, а недавние рассуждения Павловского о реальности варанингё, чурсхэ и прочих колдовских странностей, по-прежнему, казались полнейшей чепухой. Хотя… Иные из моих снов действительно получали престранное продолжение. Однако от мыслей о колдовстве я был все еще достаточно далек. Проще было поверить в совпадение…
Дождавшись, когда Поводырь выйдет из палаты, дедок Филя и конопатый Саранг кое-как перенесли меня на кровать. Кто-то из них тут же спроворил утку, а в ладонь мою сунули таблетку Пенталгина. Я благодарно кивнул. Удивительное дело! В самых разнузданных ситуациях в людях продолжало теплиться человеческое. Пожалуй, из подобных открытий и состоит главная ветвь нашей жизни. Все прочее уходит корнями в землю, в перегной и желудки червей. С квартирами, толстыми кошельками, мебелью и Тенью, столь не любимой Осипом. Остается лишь то, чему должно оставаться, — вот вам и вся технология загробного существования! Душе суждено жить памятью вещественной, но никак не материальной. И, увы, ни красивая одежка, ни лакированные лимузины, ни величественные дворцы искомой душе абсолютно не требуются. Как хрестоматийной козе хрестоматийный баян.
И было еще одно маленькое чудо. Какое-то время мне удалось побыть Осипом. Я не очень понимал, как это произошло, но, видимо, душе тоже порой становится душно в собственном теле. Ну, а мой пронырливый Отсвет против такого хулиганства особенно не возражал. Маленький мой друг снова пребывал в кабинете Питона и прямо сквозь стекло запертого шкафа одну за другой вынимал толстые книги. Что-то он в них искал, а значит, искал и я. Но нам попадалось все время что-то не то, хотя о «том» я также имел весьма смутное представление.
«…Сердечная блокада есть ни что иное, как сбой сердечного импульса, асинхронный его разброс, вызванный неполной проводимостью одной из трех ножек пучка Гиса или другой части ствола. Объяснение — в пострадавших „быстрых“ клетках, проводящих импульс. Уменьшается величина мембранного потенциала покоя, скорость деполяризации падает, и „быстрая“ клетка начинает вести себя, как „медленная“. Пример обратного
— так называемая экстрасистола — ускоренное проведение импульса посредством клеток желудочков…»
Рука Осипа прижималась к груди и вслушивалась в бьющий по ребрам пульс, пытаясь распознать экстрасистолу и блокаду. Я принимался листать дальше и натыкался на еще более пугающее:
«…Причина инфаркта миокарда — закупорка или тромбоз коронарных артерий, в результате чего прекращается кровоснабжение миокарда. Спазм сердечной мышцы влечет за собой частичное омертвение тканей, создает зоны непроводимости, еще более усиливая блокады. Именно узел миокарда управляет сердечной мышцей, превращая его в периодически возбуждаемый орган, создавая рефракторные паузы…»
Вырвав эту страницу, Осип выудил из папки медицинскую карту Поводыря и вклеил страничку с болезнью в самый конец. Совершив эту загадочную процедуру, Осип поставил книгу на место, мелкими шажочками направился к столу Питона. В эту самую секунду из замочной скважины выбрался его усатый питомец, и секретный ящичек сам собой полез наружу. Осип, не мешкая, погрузился в его нутро с руками и головой. Зазвенели склянки с лекарствами, зашуршали бумажки. Мне очень хотелось посмотреть, что именно Осип собирается делать, но меня вновь вынесло из его тельца, потянуло куда-то назад.