Из этого определения задачи учения о мировоззрении вытекает важное для метода его следствие, что оно не исходит непосредственно из фактов. В основе его изысканий лежат всегда понятия и обнаруживающиеся между ними противоречия, т. е., коротко говоря, оно исходит из проблем. И прежде всего из таких проблем, которые получаются непосредственно из параллельного сосуществования практической жизни и частных наук, а затем также и таких, которые выдвинуло в своем историческом развитии само учение о мировоззрении. Оно должно преобразовывать эти доставшиеся ему понятия до тех пор, пока будут устранены существующая между ними противоречия, причем они продолжают оставаться пригодными для отображения фактов. Наличность обоих этих условий можно рассматривать как проверку успешного решения соответствующих проблем, решения, которое, в виду непрерывного прогресса практического и частнонаучного образования понятий, всегда является лишь относительным, а не абсолютным и окончательным.
РазъяснениеТо, что учение о мировоззрении как вторичная по своему понятию наука никогда не может начинать своих исследования первым; что невозможно решить задачу устранения мысленных противоречий тем, что оставляют в стороне противоречия друг другу мысли и непосредственно обращаются к фактам – все это само собою разумеющиеся формальные выводы из вышесказанного, не нуждающиеся, как таковые, в более подробном основании. Но по своему содержанию они противоречат столь широко распространенным, сильным, понятным и во многих отношениях ценным склонностям, что от этой формальной правильности не получается много толку. Ведь вообще молодые силы, свежие умы и самостоятельные личности имеют естественное стремление пролагать собственные и новые пути, а особенное положение учения о мировоззрении, по-видимому, безусловно благоприятствует этому стремлению. Уже более 2000 лет размышляет оно над старыми-старыми вопросами, и не только не сумело добиться ответа на них, но успело выдвинуть – и в этом заключается, по-видимому, единственный несомненный прогресс в нем – новые, еще более трудные, вопросы. Удивительно ли тогда, что начинают выставлять требование: «поставить философское познание на новом основании»7и наконец, «вместо того, чтобы вернуться назад к тому или иному философу, вернуться просто к естественной исходной точке и непосредственно примкнуть к вещам вместо того, чтобы примкнуть к книгам»8? Благодаря этому вырабатывается само собою воззрение, будто именно неуклюжие понятия традиционной философии, ее застывшие предрассудки и закостенелые формулы мешают нашему живому постижению действительности, водя нас вместо этого в бесконечном круге неразрешимых псевдопроблем. Поэтому – прочь от теории, обратно – к фактам! «Кто хочет сделать что-нибудь полезное в психологии» – писал недавно в этом смысле один автор9– «тот не только не должен дать широкий простор философскому мировоззрению, но, наоборот, не должен дать ему никакого простора, ибо с опытом вообще, а с научной психологией в особенности, примиримо лишь одно единственное мировоззрение – именно то, которое принимает лишь чистый опыт». Могут ли иметь еще какое-нибудь значение – противопоставленные таким энергичным утверждениям – слова Шлейермахера10, что «каждому принудительно навязываются существующие уже понятия и что нужно исходить из них, если не желать выступить из общения познавания»? Разумеется, нет при столкновении борющихся сил: ведь мудрость никогда не бывает сильнее бурного увлечения. Но имеют ли эти слова значение для обдуманного размышления? Рассмотрим еще раз положение вещей!
Факты, как мы видели, не могут заключать в себе противоречий. Но точно также не могут заключать их вопросы и ответы, проблемы и решения. В голом факте нет ни атома мысли. Может быть, необходимо подчеркнуть и то, что в нем нет также и мысли о фактичности. Ведь даже мыслить факт как факт, опыт как опыт, представляет уже все-таки мышление, а это мышление о факте есть нечто совершенно иное, чем простое испытывание его. Но так как вся эта теория «возврата к фактам», вся эта «точка зрения чистого опыта» принимается, очевидно, в целях философского или научного, т. е. во всяком случае мыслящего отношения к вещам (а не, скажем, в целях простого наслаждения, как у коровы, или простого созерцания, как у художника, и т. д.), то надо принять, что сторонники этих воззрений не ограничиваются одним существованием фактов, но желают также составить себе на счет них мысли. Может быть, впрочем, не мешает сделать здесь еще одно замечание. Могут сказать, что сами эти мысли ведь тоже факты. На это мы ответим: разумеется, они – тоже факты (как бы их ни рассматривать: объективным или субъективным образом – §2.2). Но мышлением они являются не постольку, поскольку они суть сами факты, но поскольку они относятся отображающим образом (§2) к другим фактам. Но вообще это возражение самое роковое для противника: ведь в этом смысле застывшие формулы и закостеневшие понятия философов – факты, относящиеся к опыту. Если поэтому утверждают, что они ведут прочь от чистого опыта, то их мыслительное значение измеряют, очевидно, не по их фактичности, а по их содержанию. Но таким же точно образом следует обсуждать и мысли защитников философии фактов. И их содержание заключено не в опыте, оно относится к нему лишь в качестве отображения.
Теперь возникает вопрос: если для каждой философской, научной, мыслящей точки зрения наряду с фактами предполагаются и мысли об этих фактах, то как относятся эти мысли к тем фактам? На это мы можем ответить здесь лишь предварительным и общим образом: это – отношение отображения, но не в смысле отношения копии к оригиналу, а портрета – к человеку. Ведь ясно прежде всего, что мысль о каком-нибудь факте не может попросту быть еще раз этим фактом. Это было бы и невозможно и невыгодно: невозможно, потому что мысль (именно, как таковая) есть нечто иное, чем мыслимый факт (который очень часто не есть вовсе мысль); невыгодно, потому что мыслящий субъект не вышел бы таким образом из сферы первоначально данного факта, и, значит, даром бы размышлял. Мысль является скорее постижением (Auffassung) факта; она, может быть «передает» его в некотором смысле, но разве так, в лучшем случае, как плоский рисунок передает пластическое тело. И это «постижение» (по §5, 2) есть «понимание», а в важнейших случаях «объяснение»: оно выделяет именно из «частного» факта «всеобщую» черту. Мысль тогда может называться понятием. Но подобное специально отвлеченное постижение необходимо повсюду там, где мысль должна быть высказанной. Ведь, как известно, слова, из которых состоит человеческая речь, выражают только в исключительных случаях («собственные имена») частные факты, во всех же других случаях общие понятия. Поэтому, повсюду там, где должны иметься налицо выразимые словами мысли о фактах, там постижение этих фактов совершается с помощью понятий.
Но нельзя ведь отрицать того, что люди научаются постижению фактов с помощью понятий точно тогда, точно так, точно там, как они усваивают слова, т. е. в процессе усвоения родной речи, начинающемся в детские годы, причем более тонкие и технические обороты и выражения появляются сравнительно поздно. Но это значит, что понятия передаются человеческому индивиду точно таким же образом, как и слова. Не следует понимать этого так, будто индивид абсолютно связан и зависим от этой передачи; наоборот, он сумеет образовать новые постижения с помощью понятий, как сумеет создать и новые значения слов – впрочем, обе эти операции обыкновенно идут параллельно друг другу. Но опыт показывает, что эта лингвистическая и логическая активность играет пропорционально ничтожную роль по сравнению с соответствующей восприимчивостью: ни один мыслитель не пользуется исключительно новыми выражениями и точно также никто не мыслит с помощью исключительно новых понятий. Но даже и тогда, когда мыслитель вводит новые понятия, его мышление, прежде чем он дошел до них (а, значит, и тот процесс мышления, с помощью которого он до них дошел), должно было совершаться в форме традиционно переданных понятий – во всяком случае неизвестно ничего о таких вундеркиндах, которые выработали бы новую научную или философскую терминологию раньше, чем они научились родной речи.
А если это так – вряд ли читатель испытывает так остро банальность этих самоочевидных замечаний, чем испытывает ее сам автор – то, значит, все мы связаны с традиционными понятиями, желаем ли мы этого или нет. Свобода наша касается лишь вопроса, признаем ли мы это положение вещей и, если мы его признаем, желаем ли мы внести необходимые поправки в традиционные понятия, или нет. А так как упорное сознательное хранение традиций ничем, в смысла результата, не отличается от такого же упорного бессознательного хранения ее, то мы, в конце концов, можем сказать: по отношению к традиционным формам постижения фактов с помощью понятий мы не имеем перед собой выбора между принятием и нововведением, а между критическим и некритическим принятием. И вот, на мой взгляд, несомненно, что за тем мнимым радикализмом, который будто бы порывает с традицией и желает вернуться непосредственно к фактам опыта, постоянно скрывается в действительности некритическое принятие традиционных форм постижения с помощью понятий. Ведь ясно, что и у этих радикалов должны быть какие-нибудь мысли насчет фактов; но мысли эти не свалились с неба, значит они или взяты из самой традиции, или образованы из традиционных исходных пунктов, так что, следовательно, во всяком случае имела место рецепция старого. Но эта рецепция не могла быть кри тической, ибо мыслители, о которых идет здесь речь, так плохо сознают наличность ее, что они, наоборот, говорят, будто они высказывают только факты, ничего не признают, кроме «чистого опыта» и пр. Остается, значит, только признать, что в основе их мышления лежит (или что ему предшествовала) некритическая рецепция традиционных понятий.
Но нельзя ведь отрицать того, что люди научаются постижению фактов с помощью понятий точно тогда, точно так, точно там, как они усваивают слова, т. е. в процессе усвоения родной речи, начинающемся в детские годы, причем более тонкие и технические обороты и выражения появляются сравнительно поздно. Но это значит, что понятия передаются человеческому индивиду точно таким же образом, как и слова. Не следует понимать этого так, будто индивид абсолютно связан и зависим от этой передачи; наоборот, он сумеет образовать новые постижения с помощью понятий, как сумеет создать и новые значения слов – впрочем, обе эти операции обыкновенно идут параллельно друг другу. Но опыт показывает, что эта лингвистическая и логическая активность играет пропорционально ничтожную роль по сравнению с соответствующей восприимчивостью: ни один мыслитель не пользуется исключительно новыми выражениями и точно также никто не мыслит с помощью исключительно новых понятий. Но даже и тогда, когда мыслитель вводит новые понятия, его мышление, прежде чем он дошел до них (а, значит, и тот процесс мышления, с помощью которого он до них дошел), должно было совершаться в форме традиционно переданных понятий – во всяком случае неизвестно ничего о таких вундеркиндах, которые выработали бы новую научную или философскую терминологию раньше, чем они научились родной речи.
А если это так – вряд ли читатель испытывает так остро банальность этих самоочевидных замечаний, чем испытывает ее сам автор – то, значит, все мы связаны с традиционными понятиями, желаем ли мы этого или нет. Свобода наша касается лишь вопроса, признаем ли мы это положение вещей и, если мы его признаем, желаем ли мы внести необходимые поправки в традиционные понятия, или нет. А так как упорное сознательное хранение традиций ничем, в смысла результата, не отличается от такого же упорного бессознательного хранения ее, то мы, в конце концов, можем сказать: по отношению к традиционным формам постижения фактов с помощью понятий мы не имеем перед собой выбора между принятием и нововведением, а между критическим и некритическим принятием. И вот, на мой взгляд, несомненно, что за тем мнимым радикализмом, который будто бы порывает с традицией и желает вернуться непосредственно к фактам опыта, постоянно скрывается в действительности некритическое принятие традиционных форм постижения с помощью понятий. Ведь ясно, что и у этих радикалов должны быть какие-нибудь мысли насчет фактов; но мысли эти не свалились с неба, значит они или взяты из самой традиции, или образованы из традиционных исходных пунктов, так что, следовательно, во всяком случае имела место рецепция старого. Но эта рецепция не могла быть кри тической, ибо мыслители, о которых идет здесь речь, так плохо сознают наличность ее, что они, наоборот, говорят, будто они высказывают только факты, ничего не признают, кроме «чистого опыта» и пр. Остается, значит, только признать, что в основе их мышления лежит (или что ему предшествовала) некритическая рецепция традиционных понятий.
2) В противоположность к разобранным сейчас направлениям мы становимся решительно на точку зрения критической рецепции. Но прежде чем мы определим точнее, в чем заключается здесь критика, мы должны еще разъяснить раньше, откуда берутся те понятия и идеи, которые должны быть реципированы и преобразованы. На основании разъяснений предыдущих параграфов можно было бы подумать, что их следует постоянно брать непосредственно из практической жизни и частных наук и затем перерабатывать далее для устранения заключающихся в них противоречий. Но это было бы чисто схематическое изображение дела, которое бы соответствовало действительности лишь тогда, когда приходилось бы строить заново все учение о мировоззрении. Ведь только в таком случае понятия, над которыми мы оперируем и которые подлежат критике, могли бы иметь своим источником указанные выше две области. Но подобное самоограничение, подобное стремление довольствоваться только понятиями, имеющими такое происхождение, прикрывало бы опять-таки некритическую рецепцию по отношению ко всем специфически космотеоретическим понятиям. Не следует думать, будто мы сможем избавиться от подробного рассмотрения философской традиции, если мы примем за исходные пункты наряду с «голыми фактами» также и «положительные науки». Ведь при обработке этих данных мы не могли бы обойтись и без специфически фило софских понятий; а если бы мы не проанализировали их предварительно самым тщательным образом, то мы бы оказались критически безоружными по отношению к ним. Сведущие люди отлично знают, как часто это действительно случается с специалистами-учеными, когда они начинают философствовать.
Итак, ничего с этим не поделаешь: учение о мировоззрении предполагает в любой данный момент свою собственную историю в ее основных чертах, как исходный пункт; оно должно проследить судьбы своих проблем, начиная от первых противоречий, в которых запутываются понятия практической жизни и частных наук, через все те формы, с помощью которых космотеория пыталась сама избавиться от этих противоречий, вплоть до их настоящего состояния; и только тогда, когда она сможет указать и здесь на противоречия в космотеоретических понятиях – независимо от того, будут ли это противоречия космотеоретических понятий между собой, или с понятиями частных наук или практики – только тогда начинается ее собственная работа. Только таким образом намечается однозначным образом задача и цель самой этой работы.
3) Ведь теперь-то и подымается вопрос: как собственно следует представлять себе то устранение противоречий, на которое мы указали как на истинное разрешение космотеоретических проблем? Иными словами: в чем собственно заключается по существу постулируемая нами критическая рецепция традиционных понятий? На это, согласно всему предыдущему, мы должны ответить следующим образом: в том, что понятия эти преобразуются таким образом, что, с одной стороны, они остаются пригодными для отображения фактов и что, с другой, устраняются существующая между ними противоречия.
Этот ответ естественно вытекает из всего предыдущего нашего изложения. Но, может быть, будет небесполезно рассмотреть несколько подробнее его предпосылки и вытекающие из нее следствия. Во-первых, надо разъяснить еще вопрос о возможности всей этой операции. Возможность эта основывается на том, что первоначальное, происходящее в практических или частнонаучных целях, образование понятий не свободно обыкновенно от случайностей. Понятия самого различного значения и калибра могут отображать факты с одинаковым успехом с точки зрения соответствующего интереса. И так как на этой стадии развития принимается в расчет только указанный интерес, то чаще всего довольно случайные обстоятельства будут решать, ка-кая из этих возможностей осуществится. Благодаря этому такие первичные понятия будут обыкновенно заключать в себе больше, чем это требуется для простого отображения фактов. В отдельных дисциплинах влияния этих логических излишков совсем не будет ощущаться; но именно они-то и приведут к упомянутым неоднократно противоречиям в случае конфликта различных наук. Поэтому космотеоретическое преобразование понятий должно будет заключаться по существу в устранении этих излишков: оно оставит в них все то, что безусловно необходимо для удовлетворения научных интересов; но оно отбросит все то сверхсметное, что должно иметь результатом одностороннюю картину вещей. По-моему, важно далее то, что только такая двоякая определенность процесса преобразования создает возможность однозначных решений космотеоретических проблем. Ведь само по себе ясно, что один и тот же факт допускает бесконечное множество логических пониманий его, и что следовательно, опыт допускает бесчисленные мировоззрения. Ведь одного и того же человека можно назвать безразлично французом или вором, карликом или парижанином, счетчиком или парикмахерским подмастерьем, и было бы бессмысленно спорить по поводу того, что он собственно такое из всех этих квалификаций. Точно также и совокупность опыта может быть изображена с помощью бесчисленного множества систем мыслей, причем нелепо было бы спорить об оправдании этих систем. Фактическое положение философии не многим отличается от изображенного здесь. Один мыслитель строит такую-то систему, другой – другую; и каждый уверяет, что его система является единственной, оправдываемой фактами. Но для научной деятельности здесь остается мало места. Ведь раз заранее известно, что действительность может быть понята с помощью самых различных мыслей, то собственно здесь не имеется никакого научного вопроса; ответ здесь никогда не может быть проверен: правильным может быть один ответ, но точно также и другой.
Совсем иначе обстоит дело, если исходить из наших посылок. Здесь даны для разрешения космотеоретических проблем два критерия, и, так как исследование может исходить сперва лишь от одного из них, то согласие с другим играет роль проверки. Если нам дана теория, которая устраняет традиционные противоречия, то для проверки ее служит доказательство адекватности фактам. Если дана теория, которая, по-видимому, адекватна фактам, то мы ее проверяем, показав, что она устраняет также противоречия. Мы в своей работе будем пользоваться обоими этими путями, но обыкновенно вторым: сперва мы развернем цепь существующих противоречий; затем мы будем искать соответствующей фактам логической концепции, и, наконец, мы покажем, что эта концепция устраняет вышеуказанные противоречия. При этом мы не ограничимся тем, что покажем, как устраняются в каждом отдельном случае противоречия последней космотеоретической фазы развития; мы должны будем, наоборот, обозревши всю историю проблемы, показать, поскольку была правомерна каждая попытка разрешения ее и поскольку она заключала в себе элементы, которые, с одной стороны, не были необходимы для отображения фактов, а, с другой, давали повод к возникновению противоречий. И поэтому мы будем считать какую-нибудь теорию проверенным решением какой-нибудь космотеоретической проблемы лишь тогда, когда она не только даст нам правильное умственное отображение фактов, но и явится синтезом правомерных элементов всех попыток решения. Таким образом мы возвращаемся к известному тезису Гегеля, что прежние системы бывают «сняты» (aufgehoben) в позднейших системах в том «двояком смысле» этого слова11, по которому оно означает как сохранение, так и уничтожение. Ведь12«в этомто и заключается истинное значение… подавшего повод к столь частым недоразумениям опровержения какойнибудь философской системы другой системой»: «подобно тому, как принимают, что все философские системы опровергнуты», подобно тому должно «в то же время сказать, что ни одна философская система не опровергнута». Ибо «опровержение какой-нибудь системы имеешь лишь тот смысл, что перейдены ее границы, и что определенный принцип ее опустился до степени идеального момента». Таким образом13, «последняя по времени система… есть результат всех предшествую щих систем и должна поэтому содержать в себе принципы всех этих систем».