1) Вряд ли можно отрицать наличность реальной потребности во всеобъемлющем названии для исследований обозначенного рода. Доказать это можно, разумеется, лишь раскрывши единую задачу этих исследований; но, так как мы только собираемся разыскивать подобную задачу, то такое доказательство не может быть дано в этом месте. Поэтому, принимая пока за данное наличность подобной потребности, мне остается здесь лишь, с одной стороны, показать непригодность ходячих наименований, а, с другой, пригодность предлагаемого мной выражения.
2) Не трудно прежде всего заметить малоудовлетворительность понятия: «теория познания». Одно только то, что многие авторы разрабатывают, наряду с теорией познания, и метафизику как особую отрасль нашей науки, свидетельствует о чувстве неудовлетворенности этим наименованием. Действительно, теория познания подвергает почти все изучаемые ею проблемы односторонне субъективирующему рассмотрению, предвосхищая таким образом, решение их. Ведь такие, например, вопросы, как вопрос о субстанциальной природе души или о свободе воли не имеют, очевидно, непосредственного отношения к нашему познанию, но касаются, по своему значению, вещей и процессов. С другой стороны, есть ряд серьезных соображений, заставляющих высказаться против употребления термина: «метафизика». В своем первоначальном значении смысл слова «метафизика» совпадает почти целиком с тем понятием, которое мы здесь имеем в виду. Имя метафизики в изданиях Аристотеля носят книги, помещенные после его физических сочинений (), и в них, действительно, трактуется о проблемах учения о мировоззрении. Но ирония истории придала этому слову побочное значение, от которого оно уже вряд ли может быть освобождено – именно значение исследования, направленного, главным образом, на сущности, лежащие вне человеческого опыта. И так как название метафизики превосходно для обозначения этой, расположенной по ту сторону природы, области (), то было бы очень желательно ограничить его употребление для характеристики того философского направления мысли, которое принципиально переступает сферу опыта. У Аристотеля, правда, мы встречаем еще и другое выражение; он сам называет нашу науку Первой Философией (πρώτη φιλοσοφία, philosophia prima). Но как ни целесообразно было бы по существу дела это наименование, с точки зрения языка оно едва ли пригодно. Можно было бы, наконец, решиться говорить просто о теоретической философии. Поступая таким образом, мы бы отграничили нашу область от всякой другой, где на первом плане стоит не воззрение (θεωρία), а поведение, практика (πράξις). Но такое название было бы слишком широко: мы привыкли относить к «теоретической философии» всю логику и психологию, между тем как «первая философия», если и находится в близких отношениях к обеим этим наукам – то беря у них, то давая им – все-таки не может заниматься их проблемами, как таковыми. Словом, традиционные названия, по-видимому, действительно не удовлетворяют указанной выше потребности.
3) Но, чтобы этой потребности могло удовлетворить учение о мировоззрении, должно прежде всего иметь в виду два возможных недоразумения. Вопервых, его могут благодаря имени принять за учение о мировоззрениях, т. е. об их исторической, экономической или психологической обусловленности. Разумеется, подобные исследования – к сожалению, весьма немногочисленные и малоудовлетворительные – весьма желательны. Но они относятся к истории философии, поскольку занимаются отдельными случаями; если же они трактуют об общих правилах, то их место в философии истории, социологии или психологии. Учение о мировоззрении, как мы его понимаем, имеет совсем иную задачу. Оно старается не объяснить данные мировоззрения, а само обосновать мировоззрение. A что касается данных мировоззрения, то оно интересуется не тем, чтобы показать их обусловленность, но скорее тем, чтобы проверить их истинность. Оно, одним словом, не описательная и сравнительная наука, но критическая и догматическая дисциплина. Но не одно только отношение ее к мировоззрениям нуждается в разъяснении, нуждается в нем и само слово: «Мировоззрение». Это слово ныне часто употребляется в несколько расплывчатом смысле: с одной стороны, оно должно обозначать отношение индивида к наиобщим вопросам познания, а, с другой, последние принципы его поведения по отношению к вещам и событиям, и даже главным образом отражение его практической позиции в сферу теоретического убеждения. Мы не согласны с этим словоупотреблением. Воззрение мы понимаем в смысле греческой θεωρία, между тем как практическая позиция в лучшем случае может быть названа пониманием (Auffassung). Но и то, что созерцают (или понимают), получает, по-видимому, в зависимости от этого различное наименование. Одно и то же событие, называемое нами фактом, поскольку дело идет об его объективной наличности, мы именуем переживанием, поскольку внимание обращено на субъективную реакцию личности. Поэтому совокупность этих событий представляется человеку то как его мир, то как его жизнь. Поэтому мы отличаем учение о мировоззрении (Weltanschauungslehre) от учения о жизнепонимании (Lebensauffassungslehre), подобно тому, как уже издавна противоставляют друг другу теоретическую и практическую философию, с той только разницей, что немецкие выражения должны отграничить на обеих сторонах более узкую и более широкую область.
3) Провести подробнее эти различения в этом пункте нашего исследования так же невозможно, как и дать окончательное, вытекающее из внутренних оснований, оправдание выражения «учение о мировоззрении». Лишь в самом конце наших исследований понятие о мире предстанет перед нами в том особенном смысле, который заставляет его считать конечным, завершающим понятием в этой науке. Поэтому, если до тех пор название нашей дисциплины должно иметь несколько произвольный и условный характер, то тем менее можно думать о том, чтобы вывести из него ее задачу. Мы постараемся найти ее иным способом. Сперва мы установим понятие науки вообще. Затем мы рассмотрим принцип, лежащий в основе отличия друг от друга отдельных наук. И, наконец, мы сделаем приложение из всего этого к учению о мировоззрении. Но, разумеется, это было бы невозможно, если бы не могли предположить наличности некоторого предварительного и приблизительного знания о предмете космотеории. Ибо тот, кто бы совсем не знал, какого рода вопросами она занимается, тот не сумел бы никогда найти отличительный признак, отграничивающий ее от других наук, и, значит, никогда не мог бы достигнуть более точного определения ее задачи. По поводу этой «циклической природы познания» Шлейермахер правильно заметил, что она не дозволяет собственно настоящего «приобретения», а только лишь «постепенное просветление, при котором становится яснее, определеннее, надежнее то, что уже имелось раньше на низшей ступени сознания»4. Указывая на область так называемой метафизики и теории познания, мы имели в виду вызвать такое первичное неопределенное представление о задачах учения о мировоззрении. Более же точное определение (которое вовсе не должно сохранить целиком это предварительное представление, а может, наоборот, изменить и приправить его в деталях) мы постараемся получить указанным выше путем.
§2Учение о мировоззрении есть наука, т. е. – в объективном смысле – связь мыслей (понятий, суждений, доказательств и пр.), которые относятся к фактам так, что являются их отображением; в субъективном же смысле – совокупность человеческих деятельностей, направленных на получение подобных связей мыслей.
Разъяснение1) Только здесь находит свое применение цитированное в предыдущем параграфе изречение Шлейермахера. Ведь все понятия, встречающиеся в данном выше объяснении, могут найти свое более точное определение лишь в самом учении о мировоззрении. Это замечание применимо как к понятиям объективного и субъективного, так и к понятиям мысли и отображения фактов. Здесь поэтому они употребляются лишь в предварительном, приближенном и общеупотребительном смысле.
2) И различение объективного и субъективного смысла науки введено здесь не догматическим образом, а имеет лишь гипотетическое значение. Ведь вопрос о том, существуют ли мысли и связи мыслей лишь в качестве психических переживаний мыслящего индивида, или же они и независимо от него имеют собственное бытие, является сам одной из главных проблем учения о мировоззрении. В зависимости от решения этого вопроса данное выше объяснение науки в объективном смысле или сможет остаться, как таковое, или должно будет быть переведенным на язык субъективизма. Пока мы придерживаемся обычного словоупотребления, которое не сомненно относит к науке и такие факты, как размышление, сочинение книг и экспериментирование, но всетаки в совершенно ином смысле, чем, скажем, определение какого-нибудь понятия, или какую-нибудь теорему, или же какое-нибудь доказательство.
3) Что же касается самих данных объяснений, то в них говорится о связи мыслей, ибо никто не назовет одну единственную мысль наукой, и об отображении фактов мыслями, ибо мы не назовем наукой ни простого куска действительности, ни также связи мыслей, которой не соответствует ничего действительного. Но что в субъективном смысле всякая вообще или, по крайней мере, всякая человеческая наука (к которой, очевидно, принадлежит и учение о мировоззрении) предполагает человеческую деятельность, и притом такую, которая имеет целью создание научных связей мыслей – это не нуждается в особом доказательстве (я имею в виду все еще провизорное и предварительное значение всех этих объяснений).
§ 3Как и всякая человеческая деятельность наука в субъективном смысле слова (§2) служит для преуспеяния жизни или для удовлетворения потребностей.
Разъяснение1) Я желал бы, чтобы этот тезис, утверждающий биологическую обусловленность науки, был понят в возможно общем и, если можно так выразиться, безобидном смысле. Не следует ни в коем случае думать, будто он предвосхищает дальнейшие объяснения или будто он сводит на нет то, что было выше (§1 и 3) сказано о различии между теоретическим познаванием и практическим поведением. Но, как ни важно это различие, нельзя все же отрицать, что и познавание есть также некоторое поведение, что созерцание есть понимание (Auffassen), a отказ от всякой позиции – все-таки принятие известной по-зиции. Всякого рода деятельность предполагает наличность потребности, которую она должна удовлетворить. Этим еще не предрешается вопрос о так называемой свободе воли. Ведь мы вовсе не утверждаем, что потребности, удовлетворяемые в каждом отдельном случае, должны всегда быть сильнее, чем другие потребности, которым могут соответствовать другого вида деятельности. Но ведь никто не утверждает, что свобода заключается в возможности делать нечто такое, в чем делающий это не имеет никакого интереса, – никто, кроме разве фантастических защитников свободы воли, создаваемых для целей легкого опровержения противниками ее. Не следует точно также думать, будто те потребности, удовлетворению которых служит научная деятельность, должны быть практическими в тесном смысле слова. Для защищаемого здесь тезиса достаточно и чисто теоретических потребностей. Первоначально, вероятно, работа нашей мысли служит непосредственно сохранению и обеспечению жизни, но впоследствии, когда образуются органы и навыки мышления, одно функционирование этих органов является биологически ценной деятельностью. Не следует, наконец, думать, будто, благодаря неосторожному применению биологических понятий будет получен материалистический или хотя бы даже реалистический исходный пункт для дальнейших изысканий. Наоборот, в ходе исследований мы придем к такому пункту, где проблемой для нас станет одно простое существование живых существ, т.е. одушевленных органических тел. И там поэтому мы должны будем решительно отказаться от употребления биологических понятий. Но всякое объяснение было бы невозможно, если бы оно пыталось ответить зараз на все вопросы. Поэтому, пока мы не нашли на своем пути внутреннего основания для сомнений, мы должны оставаться на точке зрения обыденного мировоззрения как на общем исходном пункте всех научных изысканий. Но с точки зрения этого мировоззрения вряд ли может подвергаться сомнению утверждение, что научная деятельность не совсем бесполезна.
§ 4B зависимости от тех потребностей, которым удовлетворяет наука (и которые в этом отношении могут быть названы интересами), происходит дифференцирование отдельных наук, отображающих одни и те же факты с помощью различных мыслей и различных связей их.
РазъяснениеУже Аристотель5говорил, что естествоиспытатель и диалектик должны определить совершенно различно гнев: естествоиспытатель определил бы его, как возбуждение крови и тепла сердца, между тем как диалектик видел бы в нем стремление к возмездию или чтонибудь подобное. Это мы наблюдаем во всех отраслях науки. Наклонная башня в Пизе для физика это – «находящаяся в определенном состоянии равновесия масса» и поэтому она попадает в одну и ту же группу с каким-нибудь наклонными пнями, скалами и пр. Для источника искусства она – «романская постройка» и, как таковая, соединяется в одно с такими предметами, которые не имеют с ней ничего общего в физическом отношении. Точно также движение руки убийцы для физиолога это «мускульное движение», для криминалиста «наказуемое деяние», и в соответствии с этим первый сопоставит его с следующим за ним «состоянием усталости», а второй – с «тяжелым тюремным заключением». Одна и та же река есть для физика «масса воды определенного веса, уклона и скорости», для химика «вода с определенным количеством щелочных растворов», для географа – «граница страны», для политикоэконома – «путь сообщения», для историка литературы – «объект патриотической поэзии». В соответствии с этим первый будет сопоставлять ее с другими реками, второй – с другими источниками, третий – с горами, четвертый – с железными дорогами, пятый – с знаменами и пр. Если принять это в соображение, то вряд ли можно сомневаться в том, что науки отличаются друг от друга не по своим «предметам» или «материалам» и пр., а по преобладающим в них интересам. Мы не будем здесь следить за всем многообразием этих интересов, а ограничимся в этом отношении лишь самыми общими соображениями.
§ 5Интересы, господствующие в частных науках, в общем сводятся всегда к установлению и упорядочению фактов.
Разъяснение1) Напоминая опять-таки провизорный характер этих рассуждений, я укажу прежде всего на намеченное уже выше (§3. 1) соображение, что каждая теоре тическая потребность служит первоначально для сохранения и обеспечения жизни, но что она может в дальнейшем приобрести самостоятельное биологическое значение, как потребность функционирования развившихся для той первичной цели органов или сил. Если принять это в расчет, то легко понять, что эти теоретические потребности должны прежде всего выступить в качестве двоякого требования, обращенного к (человеческому или животному) организму, именно: познать, с одной стороны, составные части окружающей его среды, а, с другой, понять связь их. Легко также понять, что из первого требования должна была развиться жажда знания также и в тех случаях, когда по-знанный элемент среды не оказывает, по-видимому, никакого непосредственного влияния на жизнь познающего субъекта. А из второго требования должно было развиться стремление к пониманию даже и тогда, когда понятое отношение не имеет непосредственного значения для поведения познающего индивида. Но и независимо от правильности или неправильности этой генетической гипотезы конкретное многообразие теоретических интересов показывает, что каждое частное научное исследование, приводящее к какому-нибудь результату, удовлетворяет или потребность в познании или потребность в понимании действительного, т. е. или жажду фактов или жажду понимания.
2) Но каждое удовлетворение первого рода состоит в установлении новых фактов, каждое удовлетворение второго рода – в узнавании старых фактов. Первое утверждение не нуждается вовсе в доказательстве; никто не станет полагать, что любознательность может быть удовлетворена с помощью демонстрирования того, что уже известно. Но и второе утверждение представляет собой довольно самоочевидную мысль, впервые изложенную в ее наиобщей форме Авенариусом6. Наблюдаемый с какой-нибудь горы вид становится «понятным» тогда, когда каждая открывающаяся здесь взору вершина признается как тождественная с уже ранее известной вершиной (известной в смысле непосредственного созерцания ее, или по своему названию, по своему положению на карте и пр.). Точно также становится понятным происхождение какого-нибудь стихотворения, если устанавливают тождество его автора с уже известным из занятия историей индивидом. Точно таким же образом перестает быть «непонятным» животное, которое наблюдали бы, хотя лишь один раз, или ка-кая-нибудь редкая палеонтологическая находка, если их могут отнести к какому-нибудь уже известному роду. И точно также рентгеновские лучи были бы «объяснены» тогда лишь, когда можно было бы свести их к уже известному из каких-нибудь других источников типу изменений (вроде того, как движение планет считается «объясненным», когда его отожествили с движением земных тел). Надо только заметить, что в последних двух случаях дело идет не о численном, а о видовом тождестве: в то время, как в примере с горными вершинами и авторами мы имели дело с одними и теми же численно индивидами, в случае с животными и движениями они тождественны лишь как принадлежащие к одному виду. Это подведение под некоторый известный тип (бытия или становления) есть таким образом особый вид «понимания» («Verstehen»), которое можно обозначить словом объяснение (Begreifen resp. Erklären). Но и в том и другом случае факты упорядочены: в первом случае тем, что, будучи численно тождествен ными, они совпадают между собою, во втором – тем, что они сопоставляются между собою как равные по виду.