– Ребенок! Это мой! – ударило ему в голову.
И тут Петя проснулся. Первое время он не мог понять, что с ним происходит, не мог отличить явь от иллюзии – так не хотелось расставаться со сладким видением, возвращаться в грубый реальный мир.
– Что это было? Я схожу с ума? – в ужасе прошептал он.
Петя провел рукой по лицу и с удивлением ощутил на кончиках пальцев теплую влагу. Тут он осознал, что плачет. И, уже не стесняясь самого себя, словно расправленная пружина, он впервые за долгое время перестал сдерживаться и заплакал. Петя изливал свою тоску, отчаяние и одновременно щемящую нежность и благодарность…
– Какое счастье, что хоть свиделись. Раньше Олюшка меня свиданиями не баловала. А тут мне подарочек подарила – позволила себя увидеть, пусть и вот так. Словно почуяв мысли на расстоянии, решила встретиться со мной во сне… Это моя самая счастливая ночь в жизни, – всхлипывая, шептал он как в бреду.
Петя чувствовал, что такого больше не повторится никогда, и от ускользающей близости Оли и тени ее дыхания ему было горько и сладко одновременно.
Спать он больше не мог, да и не хотел – сон пропал. Он быстро оделся и, засунув на всякий случай наган за пояс, вышел на улицу. Было около четырех утра, на город мягко начинал опускаться рассвет. В душе Пети царило смятение и растерянность – и вместе с тем решимость.
Он снова и снова пытался вспомнить все слова Ольги. «Она сказала, что их накажут, а еще, что я понадоблюсь. И у нее на руках был ребенок – мой. Эх, если бы хоть что-нибудь из этого было правдой…»
И тем не менее он чувствовал, что так все и есть на самом деле. Отказаться от мести? Сложный выбор, конечно, но ведь его просила сама Олюшка. С другой стороны, менять планы из-за сна? Не глупо ли?
К тому же точила предательская мысль: «А что, если это все мне только привиделось?..» Горячая молодая кровь звала его к решительным действиям, отчаянным поступкам.
Он шел куда глаза глядят, но вскоре ноги сами привели его к дому Николаевых. Он подошел к их подъезду и сел на знакомую скамейку. «Еще есть время подумать…» – решил он. Но он ошибся – буквально тут же, словно он ждал Петю, во двор въехал «черный воронок».
Петя знал, что эти машины увозят арестованных на Лубянку. Как правило, это происходит на рассвете – чтобы не привлекать внимания. К тому же удобно забирать еще сонного, ничего не понимающего человека. Так его потом легче сломать.
Из машины вышло два энкавэдэшника, огляделись. Петю, сидевшего в предрассветных сумерках, они, к счастью, не заметили. Перекинувшись парой слов, они скрылись в доме.
Петя запрокинул голову и увидел, как в окнах квартиры Николаевых вспыхнул свет. Значит, это пришли за ними…
«Вот про что Оля говорила мне во сне», – понял он.
Прошло где-то полчаса, на лестнице раздались шаги нескольких людей.
Заложив руки за спину, в полном молчании мимо Пети прошли женщина и мужчина. Осунувшиеся, бледные, с землистым цветом лица, они шли походкой обреченных. За ними шли невозмутимые чекисты.
«Воронок» давно отъехал, а Петя все еще сидел на скамейке и задумчиво рисовал носком ботинка узоры. Наконец он встал и медленно пошел со двора. Выйдя на набережную, он достал наган и без сожаления швырнул его в холодную темную воду. Что-то произошло в его жизни за эти минуты. Словно Петя стал старше и мудрее. Он уже знал, что никогда не будет пользоваться оружием, пусть рискуя собственной безопасностью и даже жизнью, но никогда не выстрелит в человека.
В Москве делать было больше нечего – он решил вернуться домой. Год учебы пропадал, да и настроения учиться у него не было – голова не о том думала. Он планировал пожить в деревне, помочь матери и отцу по хозяйству. На заводе он попросил уволить его в связи с семейными обстоятельствами.
В деревню он приехал сразу после Нового – 1941 – года. Здесь все было по-прежнему. Пару раз он заходил к Акимовым. Как оказалось, Анна уже знала об осуждении дочери, ей выслали сообщение. Она плакала, безобразно подвывая и размазывая по лицу злые слезы, но Пете ничуть не было ее жаль – она вызывала у него только брезгливое омерзение. Впрочем, вслух он ее не осуждал, только уходя, треснул кулаком по стене и еле слышно прошептал:
– Сгубила дочь, тварь…
С Васей они бросились друг к другу, обнявшись до боли. Потом долго стояли и молчали. Затем Олин брат похлопал Петю по плечу и, так и не сказав ни слова, ушел.
Прошло полгода. Петина боль не утихала, только стала глуше и как-то назойливее. Он начал грезить наяву – то и дело замечал легкий Олин силуэт там, где остальные видели высокий куст или березку.
– Она рядом, – догадывался он, – хочет что-то сказать мне?
Петя уходил из дома, бродил в тех местах, где они гуляли с Олей, вспоминал ее голос, ее глаза и не мог поверить, что все это было совсем недавно. Не мог он поверить и в то, что произошло с ними. Казалось, что ему снится кошмарный, давящий сон. Еще немного, и он проснется и не будет этой разлуки, этой невыносимой тоски по любимому человеку, этого ощущения тупика, в который зашла его жизнь.
Он не знал, как ему жить дальше. Надо искать Олю… Но даже если он узнает, где она, все равно это ничего не изменит. Им предстоят долгие годы разлуки. И он не знал, хватит ли у него сил выдержать все это… Может, разом оборвать весь этот кошмар? Пара пустяков… Раз – и ничего нет. Может, там, за пределами этой жизни, они и встретятся с Олей?
Петя гнал от себя эти мысли, убеждал себя, что он должен жить ради их будущей встречи в этой трудной земной жизни. Но они снова и снова приходили ему в голову.
Неизвестно, чем закончились бы его терзания, если бы не те события, от которых, казалось, качнулся земной шар…
– Петька, Петенька… – Мама влетела в комнату, и по ее побледневшему лицу Петя догадался, что случилось что-то жуткое.
– Война, Петенька, война, – всхлипнула она, у нее подкосились ноги, но он успел поймать ее прямо на руки, иначе бы Пелагея Никитична упала на пол.
Через неделю Петя был призван на фронт и вместе с другими выехал в расположение своей части.
Этап
На вокзал Олю привезли рано утром. Здесь она увидела людей, с которыми ей предстояло ехать в лагерь. В основном это были жены или дочери врагов народа. Они не были похожи на обычных заключенных – среди них нередко попадались женщины из высших слоев общества, которые в одночасье оказались на самом его дне. Растерянным, но все же каким-то свободным взглядом они затравленно оглядывались вокруг. Впрочем, и обычных уголовников здесь хватало – выяснилось, что везти будут всех вперемешку: и политических, и бытовых, мужчин и женщин.
Началась посадка. Конвоиры кричали, орудовали прикладами, не разбирая, щелкали затворами винтовок, собаки злобно лаяли и норовили вцепиться в тех, кто отбивался от толпы.
Ольгу подхватил людской поток и внес внутрь вагона. Каждый старался устроиться поудобней, занять лучшее место. Люди рвались вперед, отталкивая друг друга. Поминутно раздавались вопли ушибленных или задавленных.
В тот день Ольга впервые узнала, что в купе, предназначенном для шестерых, может сидеть двадцать человек – как сельди в бочке, на коленях, на плечах, даже на головах друг у друга. Заключенных было много, и конвойные не церемонились.
Везти их должны были в так называемых столыпинских вагонах, или, как их еще называли, вагонзаках – названных в конце прошлого века по имени царского премьер-министра Столыпина. Раньше такие вагоны использовались для перевозки крестьян-переселенцев из Европейской части России в Сибирь. Теперь в них перевозили заключенных.
Каждый такой спецвагон состоял из нескольких арестантских купе. Они были отгорожены от коридора решеткой из мелкой сетки. Косые прутья тянулись от пола до самого потолка. Еще в конце вагона было несколько купе для конвоя.
Купе, где везли зэков, полностью просматривались караульными. Они ходили по проходу, как Ольга услышала позже, и конвойные, и заключенные называли его продол и следили за тем, что творится за решеткой. Верхние полки были переоборудованы под сплошные нары с отверстием для выхода у дверей. На багажных также теснились люди. Окон не было, вместо них – небольшая выемка, забранная решеткой.
Куда ее везут, Ольга не знала, как, впрочем, и другие зэки. Те, кто был поопытней, каждый раз, когда раздавался голос из станционных динамиков, шикали на остальных. Прислушиваясь к названию станций, можно было выяснить маршрут поезда.
По объявлениям можно было определить и сам вокзал, а значит, и направление состава – восточное, западное, южное, северное.
Постели им, конечно, никакой не выдали – спали вповалку – на полках или на полу, на голых досках. На женщин страшно было смотреть: худые, в изодранной грязной одежде, голодные…
Живот у Оли еще не был виден. Ее худоба и просторная арестантская одежда скрывали очертания фигуры, поэтому надеяться на то, что к ней отнесутся помягче, было бессмысленно. «Придурков», которые норовили выпросить себе поблажки, отыскивая какие-нибудь причины, зэки не любили.
Вторая полка считалась самой удобной – при удаче на ней можно и лежать, и сидеть, тогда как внизу при переполненном купе – только сидеть. А сидеть сутки напролет тяжело. На третьих полках умещалось всего лишь по одному человеку. Здесь можно было только лежать. Сюда забирались специально, чтобы поспать, обмениваясь местами с сидельцами снизу.
Справить нужду можно было во врезанную в пол деревянную трубу, и делать это приходилось на глазах у всех.
А если кого вдруг прихватывал понос – бывало и такое, – то начинался настоящий цирк: и смех, и грех. Страдалец подвергался насмешкам, улюлюканью и всеобщему презрению. Опытные заключенные, прознав, что предстоит этап, за сутки до того почти ничего не ели, а с утра – не пили. Но этапировать могли очень долго – чтобы доехать до места назначения, иногда могло понадобиться месяца два. Вот и сейчас никто из пассажиров арестантских купе не знал, что поездка будет очень долгой и конечный пункт их назначения – Норильлаг, Норильский исправительно-трудовой лагерь. В этих местах начиналась масштабная разработка полезных ископаемых и строительство Норильского медно-никелевого комбината. Нужны были рабочие руки. И много… Вот и гнали сюда эшелонами зэков – дешевую рабочую скотинку.
На второй день Оле каким-то чудом досталась средняя полка. Обычно там ехали блатные или зэки с авторитетом. Но по вагону ни с того ни с сего пополз неизвестно кем пущенный слух, что она беременная. И женщины всем миром решили пустить ее на привилегированное место. К тому же даже по сравнению с другими выглядела она как привидение – исхудавшая до невозможности: обтянутое кожей лицо и горящие воспаленные глаза. На процессе она держалась до последнего, а потом ее как будто выключили – лампочка внутри погасла. Теперь ей все было безразлично. Она напоминала пустую оболочку, из которой разом вынули содержимое.
«Помереть бы…» – иногда думала она, но мысль о ребенке удерживала ее от непоправимого шага. То ли из-за нервного напряжения, которое она пережила на суде, то ли от нечеловеческих условий этапа, но Ольга даже не вспоминала о своем даре. Казалось, он оставил ее, ушел как ручей в песок. Ей часто снился Петя, почему-то исхудавший и бледный. Таким она его никогда не видела, а во сне он всегда так выглядел.
«Что-то он сейчас делает, бедный. Небось обо мне думает… А может, и забыл уже, обиделся. Да нет, не забыл. Он не такой. Он, и правда, как Ромео – верный. Тем тяжелее ему сейчас. Свидимся ли мы с Петенькой когда-нибудь?..»
Колеса грохотали, в вагоне стоял гам людских голосов, раздавались злобные окрики охраны, тяжелые шаги по продолу.
Кормили в дороге впроголодь – еще хуже, чем в тюрьме, воды почти не давали. Этап – место без стержня, пустое пространство, здесь ты никому не принадлежишь, за тебя особенно никто не отвечает, и жизнь твоя стоит дешевле, чем где-либо…
Чаще всего давали почему-то соленую рыбу, а воды вечно недоставало. Заключенных нещадно грабили конвойные и уголовники. Тем, кому удалось взять с собой на этап хоть что-то ценное, приходилось с этим расставаться. Хорошо, если дело обходилось без побоев и унижения. Даже в пересыльных тюрьмах такого беспредела не было.
Конвой, охранявший зэков и живший в отдельном, полностью закрытом отсеке вагона, отличался какой-то звериной жестокостью, словно людей в него набирали совсем без души и сердца.
И как-то совсем не верилось, что в этой жизни еще может быть счастье, что они с Петей когда-нибудь увидятся.
Щекочиха
Как-то раз, еще в самом начале этапа, Ольга с непривычки замешкалась и не успела по приказу конвойного вовремя отойти к стене. Ему показалось, что она сознательно не подчинилась приказу, и он с видимым удовольствием ударил ее со всего размаху прикладом.
– Быстро поворачивайся, тварь! – заорал он.
Девушка испуганно метнулась к стене, потирая ушибленное место.
– Да не бей ты ее, она мамкой скоро станет! – рыкнула на конвойного толстая тетка, стоявшая рядом с Ольгой, беззубая, с широким, как блин, лицом и с клоком неопределенного цвета волос на макушке, подталкивая тем временем девушку в сторону.
– А ты не зевай, – шепнула она ей, – тут убийство зэков – дело обыденное, и не посмотрят на то, что ты тяжелая, чего мешкаешь?
– И что? Мне-то что? – рявкнул тем временем конвоир, парень лет двадцати пяти, со злой и глупой ухмылкой, подойдя поближе и стуча прикладом об пол. – Будешь выступать – сама получишь, защитница нашлась.
– Да не человек ты, что ли? Что же вы злые-то такие? – тихо, как будто сокрушаясь, заметила тетка.
– Мы не должны жалеть всякую там контру. Они враги. Мечтают уничтожить Советскую власть, – убежденно возразил конвоир.
– Но ведь сейчас арестовывают и убивают как раз тех, кто эту самую власть завоевал тогда, в семнадцатом. Они отдавали все за революцию – кровь, здоровье, жизнь, а как не нужны стали, так их и стали уничтожать. Когда большевики к власти пришли – то начали их потихоньку прибирать к рукам.
– Ты, баба, не путай, – высокомерно заметил охранник. – Это они замаскировались под наших, примкнули к красным, потому что у них не было другого выхода. Вот их и разоблачают. Знаешь, сколько предателей и врагов завелось на нашей родине и маскируется под своих? Мы только тогда сможем стать сильными и вести войну с кем-либо, когда расстреляем пол-России.
– Да она-то какая контра? Девка молодая совсем, сам посуди. У нее одно на уме – дите родить и вырастить.
– Это уж я не знаю, кто ее с пути сбил. Наверху лучше разбираются. Только это еще хуже, что она только жить начинает, а уже предателем оказалась. И тем опаснее она для нас.
– И кто же это тебе внушил такую чушь? Не сам ведь додумался поди, – сокрушенно спросила тетка.
Не заметив иронии, парень высокомерно и важно ответил:
– Это секретарь комсомола на политзанятиях нам так объяснял. – И отошел, не желая больше продолжать бессмысленный разговор.
– Вот так молодежь у нас готовят для бойни, – покачала головой тетка, – а меня Щекочихой звать.
– Почему Щекочиха? – слабо улыбнулась Ольга. Боль уже почти прошла, так, ныло еще, но это можно было и потерпеть.
– Фамилия у меня такая – Щекочихина, так и прозвали, – пояснила тетка. – Татьяна Щекочихина вообще-то…
– А я Ольга Акимова.
– А что ж ты так одета-то, Ольга Акимова? – спросила Татьяна, скептически разглядывая тонкую кофточку Ольги. На ней до сих пор была та самая одежда, в которой она уехала из деревни.
– Так у меня нет ничего больше. Я в тюрьму не планировала попадать, когда в дорогу собиралась, – горько усмехнулась девушка.
Вещей у Оли действительно больше не имелось – только маленькая котомка, которая прибыла с ней из деревни, – в ней расческа и несколько тряпок.
– Нас ведь в Норильск везут, – покачала головой Щекочиха, – слух такой прошел. А Норильск за Полярным кругом, на Крайнем Севере. Там такая холодрыга, ты даже не представляешь какая. Обычно заключенных отправляют туда только летом. Ведь туда иначе как теплоходом не добраться: нет ни железной дороги, ни обычной. Только пешком можно или на лыжах. А как нас доставят, я и понятия не имею.
Она покачала головой:
– Сейчас ведь много осужденных, видимо, им люди срочно нужны – там затевается что-то нешуточное. Пол-России арестовали и туда сгоняют – нужно же, чтобы кто-то работал. А что удобнее, чем дешевые руки зэка? Кого не расстреляли, того осудили на десять лет и отправили на работы… Так что подумай об одежде-то, если не хочешь раньше времени скопытиться. У тебя дите скоро будет, нельзя так. О себе-то одной можно и не хлопотать особо, хотя все равно жить охота, даже и там…
Оля только кивнула, соглашаясь.
– Зима там тянется больше девяти месяцев, – грустно улыбнулась во весь беззубый рот Щекочиха, – снег уже в сентябре выпасть может, а тает только в июне. Бывает, и в июле, и в августе, хотя долго не лежит. А еще там бывает полярная ночь. Она длится около полутора месяцев – в декабре и первой половине января. Так что будем добывать для родной страны цветные металлы в тяжелых для выживания условиях.
– Так это тундра, что ли? – спросил кто-то с верхней полки.
– Да нет. Там и леса есть, и реки. Деревья только пониже, чем у нас.
– А откуда вы это все знаете? – удивленно спросила Оля, завороженно слушавшая Щекочиху.
– Да так, люди рассказывали… – уклончиво ответила та. – Я пока в тюрьме сидела, много чего наслушалась…
– А вы тут за что?
– А, любопытная, – улыбнулась Щекочиха, – догадываешься небось, что я не политическая. История у меня, деточка, необычная. Я сирота, ни отца, ни матери нет, детдомовская. Никаких тайных родственников-дворян тоже. А меня прямо на улице арестовали. Вот как теперь бывает. Я разным в жизни занималась, последнее время шитьем подрабатывала – швея я. Подъехал «воронок», дверь открылась, назвали мое имя. Я подтвердила, что, да, мол, Щекочихина. Они меня тут же под руки, ловко так – чтобы я между ними оказалась, не дернешься никуда. Бросают в «воронок», везут в «серый дом» и отправляют в камеру. Говорят, что я контрреволюционерка… Но там я недолго просидела. Через несколько дней меня повели на суд… Судили без защиты и свидетелей. Вывели меня на заседание в наручниках. Рядом трое охранников, столько же у выхода. Как будто я опытная преступница и сбежать могу прямо из зала суда. Всю первую половину дня зачитывали дело. Я почти ничего не понимала из того, что читали. Только, помню, удивилась, откуда они столько на меня накопали… А после обеда огласили приговор.