Суд приговорил меня к высшей мере наказания за контрреволюционную деятельность. Судья замолчал, а я чуть сознание не потеряла. Все, конец, думаю… А потом и говорит, мол, на основании статей таких-то, наказание вам заменяют на пятнадцать лет лишения свободы с отбытием в специальных лагерях и последующим поражением в правах на десять лет. И еще мне незаконную частнопредпринимательскую деятельность приплели, мол, шила я на дому. Говорили, что я способна на террор и шпионаж. Вот так-то, деточка… Навроде того, что пусть посижу на всякий случай…
– Как же это получилось-то? – с недоумением спросила Ольга. – Вот так, прямо на улице схватили…
– Донес кто-то… Есть у меня подозрения, врать не буду – не уверена. Но рядом со мной на той же улице еще одна портниха жила. Так вот, шила я лучше – и аккуратнее, и под фигуру угадывала. Многие клиентки ко мне от нее переходили. Как только они про меня узнавали, сразу от нее уходили. Ей одни убытки от этого… Я этой портнихе давно говорила, мол, бросай это дело, занимайся другим. Да она, видать, иной выход нашла… Поцапались мы с ней как-то, угрожала она мне… Но я в расчет ее угрозы не приняла, собака лает, ветер носит… Видать, зря.
Глаза Щекочихи стали узкими и злыми. Ольга догадалась, как часто та вспоминает свою обидчицу. Было ясно, что она лелеет план мести, и, когда бы ее ни выпустили – через год, десять или двадцать лет, доносчице не поздоровится.
Ольгу вдруг словно бы что-то коснулось…
– Ничего, ее судьба накажет, – вдруг тихо произнесла девушка.
И, глядя в ее задумчивые глаза, Щекочиха слегка вздрогнула, потом тряхнула головой, словно отгоняя наваждение, хлопнула ладонью по колену и нарочито бодро сказала:
– Да что мы все о пустом… Нам с тобой надо что-то придумать. У меня две пачки махорки припрятано, тут это самая лучшая валюта. Попробуем раздобыть что-нибудь…
И, не слушая возражений Ольги, она подозвала одного из охранников и о чем-то, яростно жестикулируя, горячо зашепталась с ним через решетку.
Вечером ей принесли войлочное мужское пальто – местами сильно потертое и с проплешинами, но без дырок.
– Держи, – протянула его Ольге Щекочиха.
– Нет, вы что, – мотнула головой девушка, – я такой подарок не приму, даже не думайте.
– И без возражений, а то обижусь навсегда. – Щекочиха насильно сунула свернутое пальто ей в руки, – в тюрьме отказываться не принято. Считай, что это тебе на Новый год подарок.
А ведь верно, вспомнила Оля, скоро Новый год…
Каким он будет – этот 1941 год?..
Полярный лед
Поезд шел несколько недель – не по прямой, а обходными путями. Собирали по дороге заключенных из разных тюрем. Ольга уже потеряла всякий счет времени и перестала отличать день от ночи – к тому же, несмотря на подаренное пальто, она начала жутко мерзнуть – почти все время ее била сильная дрожь. Да и беременность вдруг дала о себе знать: ее стало сильно тошнить. По утрам ее мучила рвота, она, жутко стесняясь и страдая, тем не менее не могла сдержать ее позывы… Спасало только то, что находилась она в полузабытьи – перед глазами вперемешку с северными пейзажами за окном мелькали знакомые родные поля и леса, лица тюремщиков вдруг сменяли улыбающиеся глаза Васятки или грустная улыбка мамы…
Наконец в конце декабря поезд прибыл в Лабытнанги, станцию неподалеку от Салехарда, – как потом выяснилось, ближайшего населенного пункта, где имелся аэродром. Здесь был пересыльный лагерь, откуда зэков распределяли по «точкам».
Оля со Щекочихой попали в первую группу, которую отправляли дальше. На объектах срочно требовались рабочие руки, поэтому заключенных отправляли на самолетах. Утром человек пятьдесят заключенных загнали в грузовики и повезли по ледовой дороге через Обь. После многодневного пути в тесных вагонах возможность размять затекшие тело и выбраться, наконец, из смердящей клетки казалась подарком судьбы. Но это ощущение тут же сменилось жестоким разочарованием. Было пронзительно холодно, дул пронизывающий ветер. Несмотря на приготовления и запасливость зэков, одежда большинства из них совершенно не годилась для такого климата, все дружно стучали зубами. В основной своей массе осужденные были родом из средней полосы, никогда не бывали в северных краях и не представляли, насколько тут суров климат. Казалось, что даже воздух здесь сделан изо льда.
В три маленьких АНТ-35, которые могли взять на борт только по восемь-десять человек, начали грузить заключенных. Все хотели попасть на первый рейс, а рейсов предвиделось несколько, и замерзать на пустынном аэродроме никому не хотелось. Давка образовалась такая, что в какой-то момент Оля подумала – уж не поубивают ли они все друг друга… Наконец первую группу, в которую попала и она вместе с Щекочихой, активнее всех работавшей локтями и кулаками, впустили в самолетик, больше похожий на картонную игрушку. Тот, угрожающе скрипя и кренясь, пробежал по обледеневшей полосе и взлетел над снежной равниной.
Через два часа прибыли в Дудинку – поселок и порт на Енисее. Это был последний пересадочный пункт перед Норильском. Заключенных выгрузили из самолетов и колонной повели на вокзал – крохотное деревянное зданьице. Отсюда шла узкоколейка на восток. У деревянного перрона стоял допотопный паровозик и несколько открытых платформ. Оля со Щекочихой удивленно переглянулись – заключенных было в несколько раз больше, чем могли вместить платформы… Людей грузили как мертвый неодушевленный багаж, доски или мешки – накидывали друг поверх друга. Оля была в первых рядах и чуть не оказалась придавленной. В последний момент Щекочиха схватила ее за локоть и вытянула наверх. Она почему-то прониклась непонятной симпатией к девушке и постоянно приглядывала за ней, как тигрица за своим детенышем.
В Норильск приехали засветло. Заключенных снова построили и повели в лагерь.
Ольга ожидала увидеть некое подобие маленького города или поселка, на худой конец – большую деревню. Каково же было ее удивление, когда она поняла, что Норильск, по сути, представлял собой две улицы с неровными рядами нескольких десятков покосившихся деревянных домов. Там, где потом вырастут городские кварталы, сейчас шло строительство. Кое-где попадались кирпичные двухэтажные здания. Улицы были завалены снегом, который расчищали бригады заключенных в черных бушлатах под надзором конвоиров. Кругом виднелись заборы из колючей проволоки и караульные вышки. Несколько раз им попались колонны арестантов в сопровождении вооруженных солдат и собак. Кто-то смотрел на новоприбывших с пониманием и сочувствием, но большинство с равнодушием скользили по ним взглядом.
«Тут у всех своих забот хватает…» – горестно подумала Оля.
Несмотря полуобморочное состояние от голода, холода и усталости, она все же с любопытством оглядывалась и вертела головой по сторонам, стараясь запомнить облик каждого дома – ведь тут ей суждено провести годы и годы…
– А где же город? – растерянно спросила, наконец, девушка.
– А город будем строить мы, – засмеялась Щекочиха.
Сколько еще лет Ольге предстояло дважды в день шагать по этим улицам… Каждое здание станет ей до боли, до омерзения знакомо. Но это все будет потом, а пока, проходя мимо, Ольга смотрела вокруг во все глаза.
Всеобщее внимание привлекло разве что массивное двухэтажное каменное строение на перепутье. Никто еще тогда не знал, что среди зэков оно имело прозвание «Хитрый дом». В нем размещались Управление внутренних дел и местная «тюрьма в тюрьме». Но каждый по каким-то особым отличительным признакам: мрачной архитектуре, решеткам на окнах и охране у входа безошибочно угадал режимное учреждение. Любому из них все это было горько знакомо и будило еще не ослабевшие болезненные воспоминания. По колонне чуть заметно пробежала волна беспокойства и беспокойного шепота.
Если этапная охрана испытывала безразличное презрение к своим временным подопечным, то лагерная к зэкам – отчетливую ненависть и омерзение.
Ответ на шепоток последовал мгновенно. Ольге еще много раз придется столкнуться с этим, но тут, видя это впервые, она удивилась такой неуместной жестокости… Как удар хлыста раздалось хлесткое «Стоять! Бежать! Сесть!..». И вся колонна, неуклюже переваливаясь и поддерживая самых слабых, падающих от усталости, начала последовательно выполнять эти бессмысленные издевательские приказы, опускаясь в снег и грязь.
Вскоре «порядок», по мнению конвоиров, был водворен, и зэков погнали дальше.
Наконец колонна подтянулась к баракам. Вокруг нее встали солдаты с винтовками наперевес. Вперед вышел начальник лагеря.
Цепко оглядывая своих новых подопечных, он выкрикнул зычным голосом:
– Заключенные, вы прибыли в Норильский исправительно-трудовой лагерь, специально созданный для разработки в этой местности полезных ископаемых и строительства Норильского медно-никелевого комбината. С этого момента вы полностью поступаете в мое распоряжение. Все вы отбываете наказание за особо тяжкие преступления. Теперь ваш труд послужит на благо родине.
Ответ на шепоток последовал мгновенно. Ольге еще много раз придется столкнуться с этим, но тут, видя это впервые, она удивилась такой неуместной жестокости… Как удар хлыста раздалось хлесткое «Стоять! Бежать! Сесть!..». И вся колонна, неуклюже переваливаясь и поддерживая самых слабых, падающих от усталости, начала последовательно выполнять эти бессмысленные издевательские приказы, опускаясь в снег и грязь.
Вскоре «порядок», по мнению конвоиров, был водворен, и зэков погнали дальше.
Наконец колонна подтянулась к баракам. Вокруг нее встали солдаты с винтовками наперевес. Вперед вышел начальник лагеря.
Цепко оглядывая своих новых подопечных, он выкрикнул зычным голосом:
– Заключенные, вы прибыли в Норильский исправительно-трудовой лагерь, специально созданный для разработки в этой местности полезных ископаемых и строительства Норильского медно-никелевого комбината. С этого момента вы полностью поступаете в мое распоряжение. Все вы отбываете наказание за особо тяжкие преступления. Теперь ваш труд послужит на благо родине.
Он начал зачитывать фамилии заключенных, и их по очереди уводили в барак. Внутри всем выдавали телогрейки с нашитыми на спине номерами. В этот момент человек исчезал как личность, оставался только набор цифр.
– Обувь будете делать себе сами, пока обходитесь той, что есть, – пояснили заключенным.
Ольгу и Щекочиху поселили в недавно отремонтированном бараке, оштукатуренном изнутри и побеленном. Он еще не успел высохнуть, сырость была такая, что туман стоял. Сразу же выдали постельное белье из грубой холщовой ткани и какие-то влажные тряпки. Ими они и набили свои матрасы.
Выяснилось, что барак топили раз в сутки. На каждую комнату выдавали по одной охапке дров. Если кто-то оставлял на ночь кружку с водой, то вода замерзала.
В тот же вечер Ольгин отряд повели на работу.
– Дел у нас много, каждая минутка на счету, – сказал начальник отряда.
Нужно было мешать раствор и таскать кирпичи.
Потом придет непрекращающаяся боль и ломота в спине и суставах, а пока Ольга всей душой наслаждалась, наполняя свежим воздухом легкие и ощущая приятную тяжесть в руках от физического напряжения. Ей, наконец, удалось отогнать мутный поток мыслей и образов недавнего прошлого и переместиться в настоящее. Видимо, для многих работа еще была в радость, поэтому весь отряд как заведенный забылся в труде.
Это потом труд станет для них, измученных недоеданием, долгими полярными ночами и не менее изнурительными, нескончаемыми полярными днями, тяжким, убивающим все человеческое в душе испытанием.
А пока они дышали и работали.
Лагерь
Ольга находилась в Норильлаге уже три месяца. Потихоньку она привыкала к новым порядкам и новой жизни – если к этому вообще можно было привыкнуть и это можно было назвать жизнью. В лагере действовал железный закон: шаг вправо, шаг влево и любое неподчинение начальству – расстрел. Приходилось беспрекословно выполнять даже самые абсурдные требования и приказы.
Расстрелять могли за оскорбление охранников-конвоиров и лагерных работников. При этом оскорблением считалось не только злобное ругательство, сказанное почти про себя в ответ на удар, но и покрытая голова – за десять метров перед надзирателем нужно было снимать шапку.
Могли расстрелять и за отказ выходить на работу. Как правило, это происходило с людьми, которые от слабости валились на землю и просто не могли идти. У уголовников же существовало множество лазеек, пользуясь которыми они могли вполне обоснованно отлынивать от трудовой повинности. А еще расстреливали за систематическое невыполнение нормы, квалифицируя это как злостный саботаж. А бывало, казнили и по прямым указаниям администрации целые категории заключенных, особенно тех, кто был обвинен в приверженности идеям Троцкого. Словом, каждый неверный шаг тут был чреват возмездием. Порой даже не расстреливали, а отправляли под конвоем изнеможенных узников «на сбор хвои» в лес. Уводили далеко, а потом конвой «исчезал», а просто-напросто уходил. У заключенных не было сил на обратную дорогу. Да они и сами не хотели возвращаться. Так и замерзали в лесу.
Никто не мог с уверенностью сказать, что завтра будет жив. Когда люди возвращались с работы, охрана сдавала их в бараки по головам. Бывало, нескольких человек недосчитывались – отстали или пытались где-нибудь спрятаться. Тогда всех остальных заставляли садиться на снег и ждать отсутствующих. Чаще всего эти незадачливые беглецы просто умирали от переохлаждения. Но если их находили, приговор был однозначным: звучал выстрел. И ничего нельзя было сделать, заступаться бесполезно – иначе следующим будешь ты. Это что касается лагерной охраны. Но и между зэками шла глухая, неутихающая война. Всегда был шанс напороться на нож уголовника, которому что-то приглянулось из твоего нехитрого имущества, а может, чем-то не понравилось твое поведение, слово или просто твой взгляд.
Каждый заключенный – всего лишь пешка, винтик в огромной махине, запущенной таинственной рукой. И никто ничего не мог противопоставить этому перемалывающему людей монстру – только подчиняться.
– Счастливая ты, у тебя ребенок будет, – с завистью глядя на округляющийся Ольгин живот и грустно вздыхая, иногда говорила Щекочиха, – все не одной тут жить.
– А у тебя нет детей? – спросила как-то Оля. Ей было странно, казалось, Щекочиха изведала все тайны женского бытия.
– Был сын, – поджав губы, отвечала та, – да помер в раннем детстве. А больше не удалось родить.
Женщин в лагере поджидало больше испытаний, чем мужчин. Наряду с изнуряющим трудом и нечеловеческими условиями жизни – голодом, побоями, грязью – они были вынуждены подвергаться постоянным домогательствам надзирателей, уголовников, лагерной обслуги. Отвергнуть притязания, не согласиться на обещанные льготы – означало чаще всего погибнуть. Но Ольге как-то удавалось ускользать от мужского внимания. Очевидно, огромный живот отпугивал. По существовавшей тогда инструкции разрешалось совместное размещение заключенных женщин и мужчин в общих зонах, но в отдельных бараках. Также было позволено селить заключенных на территории жилых зон в случаях, продиктованных интересами производства. Это позже, после того как количество беременных женщин в лагерях сильно возрастет, ограничения станут серьезнее.
Вместе со всеми Ольга долбила вечную мерзлоту, отвоевывая у суровой природы каждый метр пространства, продвигалась к чьей-то чужой, неведомой ей цели. Она таскала кирпичи, замешивала цемент, рыла котлованы, выкладывала фундамент под дома… Работать приходилось страшно много, это выматывало и истощало.
Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год каждый заключенный совершал одни и те же монотонные, изматывающие действия, выполнял одинаковые операции. Ни для женщин, ни для беременных исключений не делалось. Зима была самым суровым временем года. К тому же руководство комбината не успевало выполнить план и потому работников не жалело – нормы выработки повышались и повышались. За их невыполнение не щадили никого: сами начальники в одночасье могли превратиться в обычных заключенных. Особенно тяжелы были ночные смены в конце месяца. Примерно в три часа ночи люди начинали засыпать за работой и получали жестокие увечья: отрубали пальцы, падали с высоты, обжигались… Жизнь в Норильске была бы испытанием даже в теплом, хорошо обустроенном доме, не говоря уже о ледяных бараках, которые закрывались только на ночь. На улице почти все время было ниже минус тридцати, а еще ветер, снег…
И для женщин, и для мужчин смена была одинаковой – двенадцать часов. От зоны до работы нужно было еще идти: дорога в один конец занимала час. Заключенных водили строем автоматчики с собаками, требовали, чтобы все шли в ногу, при малейшей заминке били палками и издевались.
Кормили плохо: баланда с соевой мукой, гнилая капуста, овсянка, суп из конины… На работу, если удавалось, брали с собой кусочек рыбы и хлеба. По утрам умывались ледяной водой без мыла. Раз в десять дней водили в баню, где можно было постирать вещи.
Одежда у зэков была какой-то немыслимой – кому как повезет, Ольге после трех месяцев здешнего житья выдали, наконец, бушлат и ватные брюки. На ноги – грубые ботинки. Она была и этому рада, ведь многие ходили в «бурках», сшитых из рукавов изношенных телогреек, а кто-то был обут в самодельные башмаки. Умерших зэков хоронили на северном склоне горы Шмидтиха, в вечной мерзлоте. А ведь, по слухам, Норильлаг был не самым худшим из лагерей, густо разбросанных по окраинам страны. И в этом не было никакого гуманизма. Просто нужен был мощный горно-металлургический комбинат, поэтому старались не губить зря дармовую рабочую силу…
Ольга была очень слаба, поэтому бригадирша жалела ее, назначала на работу что полегче. Но самое тяжелое в тюремной жизни – не работа, не голод и холод, а тоска. Получать посылки и писать письма разрешали всего один раз в год. Ольге никто не писал – а может, письма к ней не пропускали. Точно она не знала, а узнать не было никакой возможности – нет и все. Так и шли дни, неотличимо один от другого…