Ольга была очень слаба, поэтому бригадирша жалела ее, назначала на работу что полегче. Но самое тяжелое в тюремной жизни – не работа, не голод и холод, а тоска. Получать посылки и писать письма разрешали всего один раз в год. Ольге никто не писал – а может, письма к ней не пропускали. Точно она не знала, а узнать не было никакой возможности – нет и все. Так и шли дни, неотличимо один от другого…
И все же она старалась превозмогать себя – за невыполнение плана проштрафившихся отправляли в БУР – барак усиленного режима, ледяную камеру, в которой заключенные находились под замком, – по сути, внутреннюю тюрьму лагеря. Проштрафившиеся спали там вповалку на голом полу и получали по нескольку кусочков хлеба в сутки – и все.
Оля вытерла руки о какую-то задубелую тряпку. Позади очередная длинная изматывающая смена, во время которой человек превращается в бездушную машину. Она вышла на улицу. Куда ни кинешь взгляд – уже набившая оскомину унылая картина: столовая, бараки, клуб, медпункт. Сбоку бетонный карцер. На его зарешеченном окошке лежат клочки тряпок. Для кого оставлен этот знак? Кто сейчас тратит там время своей жизни?
Между бараками конвоиры вели троих пожилых мужчин. Те шли медленно, церемонно здоровались со встречными, даже поклонились Ольге. Казалось, они совершенно равнодушны к тому, что у них за спиной солдаты с оружием на изготовку.
И вдруг две простые женщины, которых эти мужчины тоже только что поприветствовали, хотя было видно, что они не знакомы, подошли к одному из них, самому пожилому и изможденному. Он шел в распахнутом на груди пальто. Женщины захлопотали вокруг него. Они плотно надели на его голову шапку и застегнули пальто. Одна из женщин сняла с себя шарф и обмотала его вокруг шеи мужчины.
Конвойный грубо рявкнул на них, и женщины, боязливо оглядываясь, отскочили в сторону.
– Кто это? – изумленно прошептала Оля.
– А это наши профессора, – неожиданно раздался за ее спиной бас Щекочихи, которая незаметно подошла сзади. – Пошли в барак, чего ты тут мерзнешь?
– Они из Академии наук, – рассказала Щекочиха в бараке, – фамилий их я не знаю, но точно, что это какие-то светила. Всегда так ходят, неужели раньше не видела? Занимаются тут с инженерами и проектировщиками…
После этого случая Ольга стала присматриваться к людям. И вскоре среди тупых морд охранников, наглых рож уголовников ей все чаще стали попадаться человеческие лица. Тысячи людей – интеллигентных, умных, честных, смелых, талантливых – жили и выживали здесь, как могли. И при этом умудрялись оставаться людьми. Да еще и работали – строили, долбили ледяную землю, добывали медь и никель, помогая тем самым государству.
Они умели защитить свое достоинство, постоять за себя, умели жить жизнью духа. Участвовали в спектаклях, пели песни, сочиняли, рисовали, как могли, вели между собой беседы, помогая друг другу. Они надеялись, что трудные времена минут, а значит, им нужно было выстоять, сохранить в себе человека.
Слышала Оля и историю о Сергее Федоровиче Кайдан-Дешкине, известном на всю страну композиторе, авторе многих популярных песен, прославлявших советский строй.
Сергей Федорович был скромным и добросердечным человеком, но тем не менее умел иногда прямо в глаза обидчикам резать правду-матку. Судя по всему, именно из-за этих его качеств он и оказался в лагере.
Он был талантливым композитором. А популярнейшая песня «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы, пионеры, дети рабочих…» и вовсе вознесла его на музыкальный олимп – она гремела по всей стране. Но это не уберегло его от тюрьмы.
В Норильлаге, куда он после долгих мытарств попал, композитор не сломался, не забросил свою профессию. Линовал на грубой бумаге нотный стан и сочинял музыку. Ему даже удалось организовать в Норильлаге свой знаменитый оркестр.
Лагерный оркестр в первую очередь обслуживал вольных. Главным образом самих энкавэдэшников. Играли и на похоронах, а также на разных торжественных мероприятиях: праздниках комбината, танцах, вечерах отдыха, театральных постановках. Музыканты давали концерты и для заключенных. Кайдан-Дешкин с энтузиазмом занимался своим любимым делом и был счастлив, насколько это было возможно в тех условиях.
Среди лагерного начальства попадались настоящие дуболомы. С одним таким «кумом» и имел несчастье поссориться Кайдан-Дешкин. Меры «воздействия» последовали сразу же…
Ночью в барак, где содержался Сергей Федорович, вошло несколько вооруженных людей. Один из них ткнул его прикладом. Композитора отвели в изолятор.
Догадавшись, что их руководителя, скорее всего, расстреляют, оркестранты отказались играть. И лагерное начальство отступило: через несколько часов Кайдан-Дешкин вернулся в барак. Увидев его, зэки ахнули – за это время он стал абсолютно седым.
Спасение
Женщина всегда остается женщиной. И ей порой до крика, до битья головой об стенку хочется любви, нежности, тепла. И хочется иметь самое близкое и родное существо – ребенка. А там, за колючей проволокой, где, чтобы просто жить, нужно иметь мотивы посильнее, чем всего лишь природный инстинкт, материнство многим женщинам давало смысл существования.
Но за это желание, как и за многие прочие, в Норильлаге приходилось жестоко расплачиваться. Поначалу матерям даже помогали. Если рождался живой ребенок, мать получала для новорожденного несколько метров портяночной ткани. Маленькому существу, которое официально заключенным не было, назначался отдельный детский паек. Кормящие матери получали усиленное питание. Но от трудовой повинности женщин освобождали лишь непосредственно перед родами. Днем матерей с места работы под конвоем приводили к детям для кормления. Няньками были женщины, осужденные за бытовые преступления, у которых были свои дети.
В семь утра лагерных малышей будили – грубыми окриками. Плакать дети не умели – здесь, в лагере, они только издавали разные звуки – пыхтели, сопели, кряхтели. Те, кому по возрасту уже надлежало сидеть или ползать, беспомощно лежали на спине и издавали странное бульканье. Толкая их, раздавая затрещины, няньки купали малышей в ледяной воде, меняли простынки. Выживали дети в таких местах только чудом.
И все-таки рожали в лагере многие. Были и такие, которые уповали на то, что с детьми условия пребывания здесь им или изменят, или их вообще освободят. Надежда даже в таких местах все равно умирает последней…
Роды приближались. Ольга тяжелела, несмотря на скудное питание, даже округлилась и при своей худобе издали стала походить на шар.
– Да тебе в больничку надо, – сочувственно посмотрев на Ольгу, заявила как-то бригадирша, – вон вся зеленая, а тебе ведь еще рожать, силы нужны.
Ольга обессиленно кивнула, и, прислонившись к стене, тихо сползла вниз.
Ее доставили в лагерную больницу. Она мало что помнила и понимала. Видела свет больничных ламп, слышала негромкий мужской голос, утешавший ее:
– Ничего, поправишься, родишь… Все хорошо будет, – успокаивающе говорил он, и чья-то ладонь мягко ложилась на ее лоб…
Когда она открыла глаза в следующий раз, рядом с ней сидел и приветливо смотрел на нее человек средних лет – худощавый, со слегка взлохмаченной шевелюрой и легкой улыбкой на губах. Оля еще не успела как следует присмотреться к нему, но сразу же почувствовала – этот человек сыграет огромную роль в ее жизни. Она даже на мгновение увидела себя, своего ребенка – девочку – и почувствовала что-то тяжелое, страшное, что произойдет через много лет вот с этим улыбающимся человеком. Тревожное виденье мелькнуло и исчезло…
– Кто вы? – тоже улыбаясь, тихо спросила Ольга. После вонючих, ледяных лагерных бараков она вдруг оказалась в тепле, на чистых простынях. У нее было ощущение, что она попала в сказку.
– Меня зовут Серафим Иванович Волынский, – мужчина с удовольствием протянул ей сухую узкую ладонь, – вообще-то я профессор психиатрии… Но здесь, в лагерной больнице, занимаюсь всем понемногу. Так что долго «попрофессорствовать» мне не удалось. Вот, даже в акушера превратился. А у вас был просто обморок. Следите за здоровьем, берегите себя, а то всякое может случиться. Если честно, – помрачнел он, – у женщин тут часто случаются выкидыши от тяжелой работы на таких поздних сроках.
– А вы тоже заключенный? – удивилась Ольга.
– Да, – усмехнулся он добродушно, – психиатры, оказывается, тоже бывают врагами народа. Так что я, видишь ли, опасный человек… К тому же еще и хромой. А-а! – Он безнадежно махнул рукой и отвернулся.
Ольга лежала в тюремной больнице уже два дня и потихоньку начинала восстанавливать силы. За ней ухаживали медсестры из числа вольнонаемных – Катя и Люба. Особенное внимание Ольги привлекала последняя – молодая молчаливая женщина, с вечно замученным и обеспокоенным лицом. Конечно, жизнь и работа в лагере на Крайнем Севере не сахар, но тут было что-то еще… Как-то Люба зашла в очередной раз, вручила Ольге градусник и уже было собиралась выйти, но Ольга удержала ее за руку и тихо спросила:
– Любишь его? – и увидела, как напряглось лицо Любы, как напряженно замерла она.
– Кого? – тут же спохватилась она. – С чего ты взяла? Что за ерунда? Меряй температуру и спи.
– Ты меня не бойся, – ласково шепнула Оля. – Я никому не скажу. Я за вами давно наблюдаю, не шпионю, это случайно вышло.
Люба резко повернулась, наклонилась к Оле и, приблизив лицо почти вплотную, яростно зашептала, обдавая ее своим дыханием:
– Ты что, белены объелась? Если слухи будешь про меня распускать – убью. И если проболтаешься – убью. И тебя, и себя.
Она не на шутку испугалась, лицо ее побелело, в глазах зажглись лихорадочные огоньки. Она очень испугалась и говорила, не отдавая себе отчета в том, что говорит.
– Никто не узнает, – мягко отстранилась Ольга.
– Если узнают, нам конец. Смотри мне… – все еще волновалась Люба.
– А Серафима-то твоего скоро собираются переводить в другой лагерь, – помолчав, произнесла Ольга, – я хочу предупредить вас…
– С чего ты это взяла? – Люба побледнела. – Откуда ты про это-то знаешь? Он недавно разговаривал с начальником лагеря, тот доволен его работой. Да что ты выдумываешь! Ты врешь!
– Вы мне оба очень нравитесь, хорошие вы… Ты верь мне… Пойми, если его переведут, то не только ему и тебе, но и мне будет хуже. Я не вру. Не спрашивай меня, откуда я это знаю. Просто верь… Я хочу помочь вам… тем более что у тебя ребенок будет… Слушай меня и ничего не спрашивай. Просто сделай, как скажу… У начальника лагеря в Красноярске сильно болеет сын. Врачи ничего не могут сделать. Пусть Серафим Иванович добьется у него приема и скажет, какой отвар надо принимать сыну и сколько. Я тебе сейчас травы скажу, ты запомни, а лучше запиши… Только быстро надо все сделать, там случай серьезный… Мальчик вот-вот помереть может…
Люба растерянно посмотрела на нее, кивнула и послушно взяла бумагу и карандаш…
В этот же день Волынский добился, чтобы начальник принял его.
Девочка
В начале апреля Ольга родила дочь.
– Мы запишем младенца мертвым, – украдкой шепнула ей Люба, зайдя в палату.
– Как это? – вскинулась Оля.
– А так. Сверху пришел приказ – забрать у тебя дите. Обычно их в детдом отдают, редко разрешают матерям оставить. Тебе, видишь, не разрешили.
Она нервно затеребила пояс своего халата.
– Да как же это… – обессиленно прохрипела Оля.
– Сейчас ведь особая инструкция действует. Раньше-то детей с матерями оставляли и на два года, и иногда даже на четыре. А теперь, как год исполнится, то сразу в детдом, и весь разговор. А тебе и года не дали. Видать, крепко насолила кому-то. Следят за тобой… Хотя оно, может, и к лучшему, а то недолго и с ума сойти. Детей отбирают, потому что, видите ли, производительность падает и дисциплина расшатывается. Оно и понятно, ведь мамки только о детях и думают. Плохо работают, отвлекаются… А если дите отправить подальше, то первое время, конечно, они на стены лезут… Некоторые и с собой покончить пытаются. Но зато потом работают исправнее, становятся послушнее – какая-то надежда-то все равно остается, мол, когда-нибудь выйдут и отыщут своего ребеночка.
– А как их отбирают? – убито спросила Оля.
– Да подло все делают, даже попрощаться не дают. Мамки ведь воют так, что кровь стынет в жилах, не хотят отдавать. Не в себе становятся. Бывало, на надзирателей бросались, на колючую проволоку… Кому это надо? Ну и проворачивают все по-тихому, чтобы никто нечего не узнал. Чаще всего ночью. Утром мамка проснется – а все уже сделано, дитя нет. В личном деле ставят отметку, но адреса детдома не указывают. Бейся ни бейся, а где твой ребенок – не узнаешь.
– Нет, – сквозь слезы завыла Ольга, – не могу, не отдам, себя убью… Пожалуйста…
– Ко мне тут сестра приехала из Кайеркана, это неподалеку от нас, отдадим девочку ей, – прошептала Люба, не обращая внимания на ее причитания, – запишем ее мертворожденной, а я вынесу девочку из лагеря. Как – это моя забота, придумаю.
– Тебя ведь за это могут расстрелять, – всхлипывая, возразила Оля.
– Ты нам помогла, и мы тебе поможем, – решительно продолжала Люба, – если бы не ты, Серафима бы обязательно перевели в дальний лагерь. Фима и так совсем нервный стал, даже руки на себя наложить хотел, не вынесу, мол, такой жизни, обмана да насилия. Нервный он, хоть и психиатр, а может, поэтому как раз и беспокойный такой… А уж там, в этом лагере, он уже к этому времени жив бы не был, – с ужасом сказала она. – Слушай, ведь мальчик-то в Красноярске выздоровел. И начальник помог нам – оставил Фиму здесь. Моя бы, говорит воля, я бы тебя хоть сейчас на волю отпустил… Вот так. Так что я должница твоя на всю жизнь. И Фима тоже… Он все время твердит об этом…
– Да ладно, – отмахнулась Оля, – а то, что вы надумали сделать – очень опасно… – вздохнула Оля, – пропадете, сгинете оба…
– Да ты что? – рассердилась Люба. – Ты хочешь, чтобы ее в детский дом отправили? Я не навязываюсь… Но времени у тебя думать – пара дней от силы.
– Как пара дней? – опешила Ольга. – Я думала, хоть немного дадут побыть с ней.
– Отец-то ее где? – спросила Люба.
– Далеко отец, – хмуро ответила Оля, – какая теперь разница, где он?
– Как девку-то назовешь? – помолчав, усмехнулась Люба.
По лицу Ольги пробежала тень. Она словно всмотрелась в ведомую ей одной даль. Тяжело вздохнула.
– Не знаю я, свидимся ли мы с ней еще когда-нибудь, не хочу об этом думать, что себя растравливать. А вот отец, может, ее найдет. Пусть будет Оля. Одну Олю он потерял, зато другая у него будет. – На ее лице мелькнула слабая тень вымученной улыбки.
– Ладно… Значит, Оля… В общем, дня через два и отправят. А тебя даже и не пустят к ней. Так хоть всяко под боком будет – рядом, у моей сестры Нади…
И, поглядев Оле в глаза, она быстро вышла.
Через три дня Серафим Иванович Волынский, оформил свидетельство о смерти новорожденной. Люба, рискуя жизнью, тайно вынесла завернутого в ее халат младенца за ворота лагеря в медицинской сумке.
На следующий день ее сестра уехала к себе домой.
– Слушай, я гляжу, как ты ловко управляешься с больными, – как-то сказал Волынский, заходя в палату к Ольге, приходящей в себя после родов, – все выздоравливают как заведенные, некого лечить.
– Ну, уж, вы скажете, – слабо улыбнулась девушка.
– Да-да, – энергично закивал врач, – говорят, мол, Акимова рукой поведет, слова какие-то чудные пошепчет, и зубная боль проходит, кашель исчезает… Хоть и самовнушение, а действует, – хохотнул он, – у тебя просто талант целителя, причем скорее по моей части.
– Да как же людям-то не помочь? Я стараюсь, сколько могу… Они ведь добро помнят.
Оля промолчала о том, как ее мучает тоска о дочке. Может, из-за этого так обострился ее дар. Вся ее нерастраченная любовь словно проявлялась в ее удивительных способностях.
– Давай мы тебя к нам оформим, а? – предложил он. – А то у нас одна санитарка уходит, ее место освобождается. Я похлопочу. Тут, конечно, не курорт, за больными выносить помои, и все такое… Но все же лучше, чем там, харчи погуще и режим посвободнее… И, скажу тебе по секрету, мне самому легче, когда ты рядом. Я такие вещи остро чувствую. Ты и мне выживать помогаешь… Ладно, добьюсь твоего оформления. Договорились?
И, прихрамывая, он зашагал по больничному коридору.
Часть 3
Бомбежка
О войне в Лошаках, родной деревне Оли, как и селе, где жил Петя, да и во всей округе, узнали почти сразу же.
22 июня было воскресенье – сельчане спокойно занимались своими домашними делами, о худом никто и не думал. Погода была прекрасной – многие отправились или купаться на речку, или в лес за ягодами.
Поэтому, когда днем приехал запыхавшийся вестовой и выкрикнул услышанное в городе из репродукторов, это прозвучало громом с ясного неба. Страшное известие моментально облетело деревню – уже через час почти все знали: началась война.
В тот же день в областном центре были вскрыты конверты, где хранились мобилизационные планы, заранее заготовленные на случай войны. Заработали областной и несколько районных военкоматов.
Володя сразу же засобирался записываться добровольцем. А вот Василий, наоборот, воевать не хотел…
Оля, протиравшая в палате пол, вдруг швырнула тряпку в ведро и горько заплакала.
– Что случилось, милая? – забеспокоился один из пациентов-заключенных. На воле он был художником, а здесь подносил кирпичи каменщикам, неудачно оступился на обмерзших мостках, упал и сломал ногу.
Она вытерла слезы и спросила:
– Вам подать что-нибудь?
Художник помрачнел.
– Мне ничего не нужно, милая. Я мало что могу, но… Расскажи, почему ты плачешь, – смущенно попросил он, – может, я и не помогу, зато на сердце полегчает… Нельзя в себе горе носить, на то люди и существуют, чтобы с ними делиться.
И хотя Оля не была согласна с ним насчет цели существования людей, но все-таки вытерла руки и присела на край его кровати: