На границе с песком камни гладкие, но ближе к морю они становятся колючими, и по их покрытой водорослями поверхности ступни скользят, словно по льду. Приходится надевать мокрые шлепанцы. Немало коленок ободрано об эти острые грани. Ловля креветок представляет собой тавромахию в миниатюре: креветки танцуют вокруг сачка. Сколько поломанных ног и трещин в копчиках, и ради чего? Чтобы добыть горстку крошечных тварей, которых, наскоро очистив, домашние проглотят перед ужином, как фисташки. Я уж не говорю про липучий мазут: его приносит с испанской стороны. В 1972 году испанцы еще не достигли нынешней степени модернизации и «альмодоваризации»; они считались тогда племенем косноязычных домработниц, усатых консьержей и злокозненных загрязнителей безупречно чистых французских берегов. Доченька, милая, дай только выйти отсюда, и я отвезу тебя в Сениц. Я не должен слишком много думать ни о тебе, ни о моей дорогой Присцилле, которая наверняка с ума сходит от беспокойства. Это слишком больно. Много я дал бы сейчас за таблетку транквилизатора. Стены камеры как будто сдвигаются. Мне страшно, а вдруг меня запрут надолго: в уголовном кодексе предусмотрено наказание до года тюрьмы за простое употребление наркотических веществ. От звонка адвокату я отказался, так как думал, что уже утром меня выпустят на свободу. Я наивно полагал, что нахожусь в безопасности, тогда как я всего лишь игрушка в руках безликих чиновников, а виной всему изобретенная Тейлором система разделения труда: тебя отправляет за решетку совсем не тот полицейский, что производил арест; судья, выносящий приговор, знать не знает того, кто тебя упек в каталажку; ты кричишь, что ни в чем не виноват, но то же кричат и все заключенные, и уже четвертый по счету чиновник, дружелюбно кивнув тебе головой, шлепает печать в твою антропометрическую карту.
Глава 23 Улица Мэтра Альбера
Снова став холостяком, мой отец поселился в Пятом округе, в двухэтажной квартире с балками и белым ворсистым ковром. На втором этаже у нас с братом имелось по комнате, но мы появлялись там в среднем не чаще одного раза в месяц, по выходным. Отцу тогда было 35 лет — на восемь меньше, чем мне, пишущему эти строки. И кто я такой, чтобы судить бурную жизнь моего тридцатилетнего отца с высоты своего арестантского сороковника? В моем разумении он после развода полностью переменился: деловитый менеджер больше ничем не напоминал помешанного на античной философии студента, застывшего в неуклюжей позе на свадебной фотографии. Он возглавлял американское агентство «охотников за головами» (мой отец — один из тех, кто импортировал во Францию профессию headhunters), четырежды в год совершал кругосветное путешествие, слыл своим в кругу элиты, носившей строгие костюмы от Теда Лапидуса, и поражал уверенностью в себе, обретаемой только в несчастье.
Он выбрал свой путь: выпятив грудь, влился в мир капиталистов и смиренно принял звание successful[57]. Богатый, красивый, одинокий, он часто приглашал к себе друзей на коктейль. В этом слове вместилось мое детство; у меня такое впечатление, что все семидесятые годы я провел на коктейлях. На низких столиках валялись журналы с голыми женщинами — «Absolu», «Look», «Lui» (»журнал современного мужчины»), вперемешку с парой номеров «Expansion» и «Fortune». Отец был деловым человеком — атташе-кейс, «астон-мартин DB6», кубинские сигары, — что не мешало ему ко всему на свете относиться с тонкой насмешкой, со снисходительной иронией, основанной на глубокой эрудиции и хлестком чувстве юмора.
На ночном столике у него лежали Сенека и «Семья Тибо», заваленные коробками спичек с логотипами отеля «Ориенталь» в Бангкоке, сингапурского «Хилтона» или сиднейского «Шератона». На улице Мэтра Альбера компания собиралась пестрая, беззаботная и веселая, — дело было до первого нефтяного кризиса. Это поколение переживало золотой век материализма, мир был не так опасен, как сегодняшний, — сладкий сон, продлившийся три десятка лет. На мраморном столике возле входной двери копились клубные карты — «Привэ», «Элизе-Матиньон», женевский «Гриффин», нью-йоркский «Реджин», «Дайнерз Клаб Интернэшнл», «Максим’з Бизнес-клаб», лондонский «Аннабель», «Апокалипсис»… С пепельницами, в которых горками лежали монеты разных стран, соседствовали бессмысленные конструкции-мобили (стальные шарики, подпрыгивающие на проволочках и издающие приятный перестук) или привезенные из Нью-Йорка диковины (первые часы «Timex» с жидкокристаллическими красными цифрами, первые электронные шахматы, первый калькулятор «Texas Instruments», складной телефон из белой пластмассы, а чуть позже первый аудиоплеер «Sony»). Мой отец обожал технические новинки, мне он казался кем-то вроде Джеймса Бонда, и на самом деле походил на Джеймса
Кобурна в фильме «Наш человек Флинт»[58]. Никогда не забуду своего восхищения, когда в его «астоне» появились автоматически открывающиеся окна, а затем, уже на следующей машине, «Пежо 604», — откидная крыша с электроприводом, когда он завел первый мобильный телефон «Radiocom-2000» и первый видеомагнитофон «Betamax». Кроме того, он коллекционировал статуэтки Будды и старинные часы, отбивавшие каждую четверть часа. Субботними вечерами десятки его приятелей, спотыкаясь о нас, детей, тянулись к нему на кухню в поисках очередной бутылки шампанского «Пьер Карден» или блока сигарет «Картье». Помню одну очень высокую девушку по имени Роза де Ганэ; помню актрису, игравшую главную роль в фильме Эрика Ромера «Колено Клер», Лоране де Монаган (она без конца твердила отцу, что жаждет меня усыновить — я не возражал!); помню бельгийскую топ-модель Шанталь, предпочитавшую, чтобы все звали ее Ким.
Кто еще там бывал? Близнецы Богданофф, Жан-Люк Брюнель из агентства «Карен Моделс», Эмманюэль де МандаТрансэ, не так давно выставивший свою кандидатуру на муниципальных выборах в Шестом округе от «независимых правых», князь Ян Понятовски (тогда директор журнала «Vogue»), портной Мишель Барн, Бертран Менгар из агентства сопровождения «Топ-Этуаль», галерист Боб Бенаму, владелец журнала «Revenu francais» Робер Монте и бывшая супруга императора Индонезии Дэви Сукарно — мы с ее дочкой Кариной слушали сорокапятки из магазина «Шан Диск», где она скупала все подряд. В отцовской квартире болтались манекенщицы, курившие сигареты с ментолом, и многочисленные приятели, с удовольствием игравшие в нарды; некоторые из них остались безымянными, поскольку я определял их по какой-нибудь детали одежды: например, «блондин в шляпе и с серьгой в ухе» разъезжал на «роллс-ройсе», так как сколотил состояние, открыв около крупных универмагов лавочки, торгующие всякой мелочовкой, а «старик в косухе», белый как лунь, всегда появлялся в сопровождении молоденьких студенток театрального училища… Все эти люди и понятия не имели, что исповедуют одну и ту же веру. Глядя из нашего времени, я понимаю, что именно было в них самым старомодным: их оптимизм. Взрослые часто рассуждали о каком-то «JJSS»[59], воплощении прогресса, или о Жане Леканюэ[60], которого именовали «французским Кеннеди». Они летали самолетами «Пан-Америкэн» — у отца в ванной комнате повсюду лежали туалетные наборы с логотипом компании. Я до сих пор недолюбливаю людей, насмехающихся над нелепыми стрижками образца 70-х, костюмами от Ренома — коричневый твид, широкие лацканы, — галстуками с большим узлом, изящными ботинками из шевро и мужчинами в канадках, пахнущими лосьоном после бритья «Мусташ» от Роша, — мне кажется, что они потешаются над моим детством. Я подносил гостям плошку с кубиками сыра для аперитива. Девушки желали слушать босанову. Я ставил пластинку на 33 оборота, только что привезенную отцом из Нью-Йорка, — саундтрек Нила Даймонда к «Чайке по имени Джонатан Ливингстон», и сегодня обожают, (чтоб мне провалиться!) эту томную музыку. Или еще запускал «Год Кота» Эла Стюарта — стопроцентный успех, они начинали хлопать в ладоши и кричать «вау!».
Я прекрасно себя чувствовал в окружении этих взрослых богинь и мечтал об одном: чтобы красивые девочки из шестого класса лицея Монтеня увидели меня в таком обществе. Отец бранился, потому что друзья тушили окурки о его ковер, и постоянно посылал меня на кухню за пепельницами. Гости не питали к нему особого уважения, кое-кто из них вообще не знал хозяина дома; мужчины, прикидываясь фотографами, заманивали сюда девушек, даже не говоривших порой по-французски. Нередко я ощущал себя лишним, встревал во взрослые разговоры; девицы прыскали в кулак, когда я входил в гостиную, и махали руками, разгоняя сладковатый дым биди[61] или косяков, а мужчины понижали голос или бормотали извинения за вырвавшуюся «суку» или «херню»: «Думаешь, он слышал?», «Тише ты, здесь сын Жан-Мишеля…», «Упс! Ты только папе не говори, ладно?», «Your Daddy is so crazy, Freddy!»[62], — но в конце концов отец всегда смотрел на часы и задавал роковой вопрос: «Слушай, а тебе не пора спать?» Это была одна из тех фраз, что мне приходилось выслушивать чаще всего в жизни. И если я теперь порой не сплю по ночам, то, возможно, виноват в этом дух противоречия.
Я прекрасно себя чувствовал в окружении этих взрослых богинь и мечтал об одном: чтобы красивые девочки из шестого класса лицея Монтеня увидели меня в таком обществе. Отец бранился, потому что друзья тушили окурки о его ковер, и постоянно посылал меня на кухню за пепельницами. Гости не питали к нему особого уважения, кое-кто из них вообще не знал хозяина дома; мужчины, прикидываясь фотографами, заманивали сюда девушек, даже не говоривших порой по-французски. Нередко я ощущал себя лишним, встревал во взрослые разговоры; девицы прыскали в кулак, когда я входил в гостиную, и махали руками, разгоняя сладковатый дым биди[61] или косяков, а мужчины понижали голос или бормотали извинения за вырвавшуюся «суку» или «херню»: «Думаешь, он слышал?», «Тише ты, здесь сын Жан-Мишеля…», «Упс! Ты только папе не говори, ладно?», «Your Daddy is so crazy, Freddy!»[62], — но в конце концов отец всегда смотрел на часы и задавал роковой вопрос: «Слушай, а тебе не пора спать?» Это была одна из тех фраз, что мне приходилось выслушивать чаще всего в жизни. И если я теперь порой не сплю по ночам, то, возможно, виноват в этом дух противоречия.
Атмосфера разгильдяйства, царившая в доме отца, где шумовой фон создавали стоны Хосе Фелисиано (пуэрториканского Рэя Чарльза) и громкий смех женщин-иностранок, где торфяной запах виски смешивался с дымком из камина, топившегося дровами, где раздавались гудки клаксонов, врывавшиеся в открытые окна, где висел неумолчный гвалт, где повсюду стояли вазочки с кешью и переполненные пепельницы, где среди окурков могла вдруг мелькнуть забытая ампула амфетамина для похудания, — весь этот «праздник современности» резко контрастировал с суровыми буднями у матери, слушавшей тоскливые песни Барбары, Сержа Реджиани и Жоржа Мустаки и строго следившей за нашим школьным расписанием, с однообразием зимних дней, с утренним «другом Рикоре»[63] неподъемными ранцами вцепившимися в наши хрупкие плечи, отвратной столовкой и ежедневным несварением желудка от овощного рагу и сельдерея под соусом «ремулад», с ежевечерней грустной миной Роже Жижеля на экране взятого напрокат цветного телевизора вслед за ужином на кухне (эскалопами под сливочным соусом, спагетти и венским йогуртом марки «Шамбурси») и с ранним укладыванием спать, потому что на завтра нас ждало то же самое. Наверно, у моей собственной дочери точно такой же взгляд на развденных родителей: она живет у любящей, ответственной матери, которая всегда рядом с ней, а выходные два раза в месяц проводит у неуловимого, обольстительного и безответственного отца. Догадайтесь, с кем ей веселее? Выступать в выигрышной роли легко. У того, кто постоянно заботится о ребенке, позиции более слабые: вы для него — обыденность. Дети неблагодарны. Хотите кого-то к себе привязать бросьте его.
Глава 24 Аудиокассеты
Приезжая на выходные к отцу, я начал записывать аудиокассеты. Делал компиляции из своих любимых песен, чтобы он слушал их в машине, по пути в аэропорт. Этим я в основном и занимался: ставил на проигрыватель пластинку на 33 оборота, регулировал уровень громкости музыкального центра и следил, чтобы диоды не слишком приближались к красной зоне, а стрелка индикатора модуляции в усилителе не зашкаливала вправо. Все песни я писал на аудиокассеты BASF или Maxell Chrome; еще и сегодня я программирую все плей-листы для отцовского айпода. Сколько часов я провел, глядя, как ритмично загораются и гаснут огоньки эквалайзера, крутится магнитофонная лента и набирают мощь басы, пока не перебудят всех соседей… Это было так же прекрасно, как «Космическая одиссея-2001». Я чередовал исполнителей, руководствуясь нарастанием ритма, сменой настроений и стилей, и старался удивить его, поместив между двумя медленными песнями, например «Could it be magic»[64] Барри Манилоу и «Oh Lori» братьев Алесси, что-нибудь вроде «Don’t sleep in the subway»[65] Петулы Кларк.
Сорокапятки я покупал на площади Сен-Жермен-де-Пре, у Рауля Видаля. В раннем подростковом возрасте ребенок создает себе новую семью из кумиров шоу-бизнеса и становится членом содружества избранных: одноклассники — фанаты альбома «Tommi», записанного группой «The Who», или поклонники Боба Марли были мне ближе родного брата. С 1975 по 1980-й я пережил поочередно периоды увлечения рэгги, панком, ска и холодной волной.
Музыка для меня — излюбленное средство перемещения во времени и самый быстрый способ возвращения в прошлое; я уверен, что моя коллекция сорокапяток содержит всю историю, которой меня лишил мозг. Когда сегодня я в который раз завожу «Don’t sleep in the subway» и добираюсь до припева, удивительного и великолепного, как припев «God only knows»[66] группы «Beach Boys», которым наверняка и вдохновлялись авторы, я совершаю прыжок через годы. Как сказал Пруст: «Только мгновение прошлого? В этом было нечто большее: то, что принадлежит прошлому и настоящему и превосходит то и другое»[67]. Это «нечто» и есть тот маленький мальчик, который не отрываясь глядел, как крутится на проигрывателе пластинка — 45 оборотов, четыре песни, — и как вместе с ней крутится надпись «Кристина Бегбедер», переправленная матерью опять в «Кристину де Шатенье». Я смотрел, смотрел, и у меня начинала кружиться голова: disc AZ, Fleche, Parlophone, Odeon, Stax, Atlantic, CBS, RCA, Arista, Reprise, Columbia, Vogue, A&M Records…[68] Музыка превратилась в последнюю ниточку, связывавшую моих родителей, и я пытался их воссоединить, записывая свои кассеты.
Я не ведал усталости и, как зачарованный, проводил целые дни в одиночестве, замерев перед вертящимся виниловым кругом, подобно рейверам девяностых, способным до утра торчать в каком-нибудь ангаре или на парковке и пялиться на заснятые на видео фракталы. До сих пор, если мне случается где-нибудь в ночном клубе ставить на проигрыватель виниловый диск, меня завораживает чувственность вечного движения, увлекающего сапфировую иглу к центру пластинки. Концентрические бороздки бегут к оси диска, словно черные волны пролитой в океане нефти, качаемые ветром меж пластмассовых берегов. Круги, обнимающие бумажную наклейку, напоминают круги от брошенного в воду камня (только как бы заснятые реверсом: вместо того чтобы разбегаться, они сходятся к отверстию в середине).
Повинуясь минутному настроению, я вдруг менял порядок песен, не ленясь делать «черновики»: убирал «Don’t sleep in the subway» и вместо нее ставил «Dream a little, dream of me»[69] группы «The Mamas & the Papas» — только сейчас, когда пишу эти строки, я понимаю, что мой выбор не был таким уж невинным. Я по многу раз писал на одну и ту же пленку, менял надписи на конвертах, работая корректирующей жидкостью и скотчем, так что поверхность скоро покрывалась исцарапанной коркой, напоминавшей штукатурку. Кончик шариковой ручки вдавливался в полузастывшую меловую массу, как ладони актеров — в цементный раствор на Голливудском бульваре, напротив Китайского театра Граумана. Каждая новая песня уничтожала следы тех, что были записаны на кассету раньше, — точно так же в моем сознании каждое новое воспоминание стирает предыдущее.
Глава 25 Откровения детства
В девять лет моя дочь проходит те же этапы музыкальных пристрастий, что в свое время прошел я. Так, сейчас она фанатеет от Ханны Монтаны и от «Классного мюзикла» — я лично помог ей повесить в спальне постеры с Майли Сайрус и Заком Эфроном, выпущенные кинокомпанией Уолта Диснея. Наша с ней любимая песня — «I just wanna be with you»[70]; только она тащится от музыки, а я — от слов.
В каждом человеческом существе сидит исследователь, который с какого-то возраста, возможно, перестает смотреть прямо перед собой, — он оборачивается назад. Если у него имеется потомство, значит, есть и гид, чтобы совершить с ним экскурсию в самого себя.
Хлоя действует на меня так же, как «Машина времени» Герберта Джорджа Уэллса. Один взгляд на дочь — и я переношусь в собственное детство: на все смотрю ее глазами и заново открываю для себя каждую открытую ею Америку. Когда я вожу ее в Парк аттракционов, то вновь обретаю потерянный рай и нахожу свои следы где-то между Волшебной рекой и Ледовым лабиринтом (по-моему, остальных аттракционов в мое время еще не существовало). Ее манера бросать где попало свои вещи — куртку, тамагочи, свитеры — напоминает мне меня самого, умудрявшегося посеять то дождевик, то джинсовую курточку, то шарики, которые я разбрасывал по Люксембургскому саду, словно Мальчик-с-пальчик камешки. Кукольный театр абсолютно не изменился — такая же мура, как в мое время. Игры, в которые играет Хлоя, — это мой «делориан» (машина из фильма «Назад в будущее»). Ее раскраски, переводилки и волшебные картинки — заштрихуй карандашом, и проглянет рисунок — все это и мне когда-то казалось чудом, например пронумерованные точки, между которыми надо провести линию, и получится изображение какого-нибудь предмета или человечка. Примерно то же ощущение мне дарит работа над этой книгой: «Соедини точки в нужном порядке и увидишь… свое загадочное детство». Когда она радуется, что запеченная в королевский пирог фасолина досталась ей, раздувается от гордости, что правильно показала фокус, хитрость которого все давно разгадали, бурно ликует, открывая по утрам очередное картонное окошко рождественского календаря, брезгливо ежится, когда у нее в голове находят вошь, или захлебывается от восторга, шагая мимо мигающей огнями Эйфелевой башни, я знаю, что пережил все то же самое, хотя память не сохранила точных деталей, — скажем, в семидесятые Эйфелева башня не мигала, но, как я помню, она производила на меня сильное впечатление, поскольку была похожа на железного бронтозавра. Мир уже не тот, но этапы развития, через которые мы проходим, все те же. Например, несмотря на Интернет, мобильный телефон, DVD и 300 телевизионных каналов, ожидание Рождества так и не потонуло в суете повседневности. Тайна так и осталась тайной. Это заранее назначенная встреча с двойным чудом — рождением Христа и визитом Деда Мороза, спускающегося в каминную трубу. Впрочем, должен отметить существенное отличие между мной и дочерью: она верила в Деда Мороза, тогда как я, насколько помню, никогда не поддавался на дешевые уловки. Меня страшно удивило, когда она, узнав в шесть лет о родительском обмане, заплакала. И рыдала так горько, словно ее гнусно предали.