Боже, он проснулся – в темноте, рядом с одноногой девчонкой, одинокий, свободный и потный…
Вязкий и многословный сон… Но Тео с удивлением вдруг понял, что этот сон вовсе не измучил его, а даже принес облегчение.
Мадо всхлипнула во сне, нащупала руку Тео, вздрогнула и затихла.
Тео легонько сжал ее руку.
Им суждено быть вместе. До конца.
В утренних газетах, когда они завтракали у матушки Полины, Тео наткнулся на заметку о зверском убийстве испанца Пабло Эстевеса по прозвищу Барро, хорошо известного парижской полиции. Он был зарезан в постели. Полиция подозревала в убийстве его сожительницу, малолетнюю одноногую проститутку и воровку Мадлен Дюмонсо. В газете сообщалось, что она сбежала из приюта, хладнокровно зарезав директора и его несовершеннолетнего сына, а потом ухитрилась прикончить сторожа и удрать из приюта для душевнобольных, после чего нашла прибежище в Париже, где и сошлась с Барро.
В газете писали, что доктор Сен-Илер, наблюдавший за опасной преступницей в приюте, назвал ее патологической убийцей, страдающей так называемым нравственным помешательством (folie morale), то есть недостаточностью или полным отсутствием нравственного чувства при сохранении нормальных умственных способностей. Эту болезнь изучали авторитетные французские психиатры Филипп Пинель, Жан-Этьен Доминик
Эскироль и великий Огюст-Бенедикт Морель, а также английский врач
Джеймс Причард (предложивший для таких случаев термин moral insanity). При всей своей неказистости Мадлен Дюмонсо умудрялась соблазнять мужчин, которых после соития безжалостно убивала.
“Ее поведение сравнимо с поведением, например, самки паука-крестовика, которая убивает своего любовника после совокупления, – заметил доктор Сен-Илер. – Такие существа не поддаются лечению или исправлению, поэтому остается одно – держать их в закрытых приютах под строгим надзором. Человек – это другие люди. Но Мадлен Дюмонсо, как дикому животному, неведомы ни страх, ни сострадание, ни ненависть, ни любовь, ей никто не нужен: она живет безотчетной жизнью”.
Тео не стал показывать эту заметку Мадо, потому что ничего нового из газеты не узнал. Бессердечная одноногая девчонка, мечтающая о чуде, тихо посапывала рядом с Тео в убогой деревенской гостинице. При слабом свете ночника ее лицо казалось умиротворенным и красивым, как у женщины после счастливого соития. Тео осторожно поцеловал ее в ухо, повернулся на бок и закрыл глаза. Ни ненависть, ни любовь…
Это он понимал плохо. Зато хорошо понимал, что человеку никто не нужен, если он не нужен никому. Тео дал слово Мадо, значит, она ему была нужна. Что ж, значит, до конца.
15
Тео разбудил хозяина гостиницы в шесть утра и сказал, что ему нужно срочно уехать. Поднятый с постели Жан-Клод – Тео ему пособлял – поставил рессору на место. Они управились за час.
– Жаль, что вы уезжаете, мсье, – сказал хозяин, помогая Тео погрузить в машину клетку с птицей. – Сегодня приедут циркачи, будет представление. Ну да что ж, доброго вам Рождества. На вашем месте…
– Хозяин понизил голос. – На вашем месте я бы держался подальше от больших дорог.
– Нам нужно попасть в Лурд, – сказал Тео. – Нам действительно туда нужно.
– Оставьте хотя бы птицу. Об этой птице написали уже во всех газетах. – Он протянул Тео свернутую вчетверо газету. – Оставьте, я позабочусь о ней.
– Это скворец, – сказал Тео. – Спасибо и доброго вам Рождества.
Они позавтракали неподалеку от Шатору, объехали Лимож по проселочным дорогам и двинулись в сторону Кагора. Хозяин “Трех петухов” сказал, что в Лурд можно попасть через Монтобан, а можно свернуть и раньше, сразу после Кагора, “а там да поможет вам Бог”.
– Рождество, – сказала Мадо, когда Тео в очередной раз свернул на тряский проселок. – Ты любишь Рождество?
– В России на Рождество стоят сильные морозы. Реки скованы льдом, земля трескается от лютого холода.
– Когда я жила в приюте, у нас однажды выпал снег…
– В России зимой много снега. Знаешь, почему волхвы так долго искали младенца Иисуса? Они увязли в снегу, в сугробах. Снега было по грудь.
– Разве Иисус родился в России?
– А где же еще!
Мадо покачала головой, но промолчала.
Начинало смеркаться, когда двигатель вдруг закашлял, взревел, а потом заглох. Тео вылез из машины, покопался в моторе.
– Кончился бензин, – сказал он. – Если верить карте, километрах в двух-трех отсюда должна быть деревня. Надо бы чем-нибудь обернуть клетку – птица может простудиться и умереть. А она ведь тоже наш товарищ.
– Я думала, на юге тепло, – проворчала Мадо. – Мы же на юге, правда?
– На юге, – сказал Тео. – Но ведь сейчас Рождество, и должно быть холодно.
– Мы же не в России!
– Где Иисус, там и Россия, – возразил Тео. – Пошевеливайся, Мадо: скоро стемнеет.
Мадо вытащила из своего мешка большой платок. Тео набросил его на клетку, Мадо завернулась в меховое пальто, которое волочилось за нею, как шлейф, и они тронулись в путь.
Деревня оказалась горсткой домов у подножия огромного древнего собора. Вход в храм был украшен еловыми ветвями, золотыми звездами и освещен керосиновыми фонарями.
Напротив собора теплился огонек над дверью кафе. На вывеске не было никакой надписи – только изображение оскаленной волчьей морды.
Хозяйка – сухонькая старушка, сидевшая в инвалидном кресле, – только покачала головой, когда Тео спросил ее о бензине.
– Бензин! До нас цивилизация еще не добралась, мсье. – Она поманила к себе Мадо. – Бедное дитя! Да ты замерзла! Я сейчас напою тебя горячим кофе. Чича! Чича!
Вошла толстая служанка в переднике.
– Приготовь-ка нам кофе, Чича!
– Мадам, а далеко ли до города? – спросил Тео.
– Тридцать километров. Но ведь сейчас Рождество, все закрыто.
– А керосин?
– Керосин?
– Ну да, у вас есть керосин?
– Керосин найдется.
– А еще нужен спирт. Или крепкая водка. Однажды мы заправили бензобак арманьяком, и я проехал на том грузовике почти сто километров. Это было во время войны.
Старушка засмеялась.
– Сейчас сюда спустится мой племянник, Арман, он жандарм, и у него найдется то, что вам нужно. Он делает крепкую виноградную водку. Она горит, мсье. Арман! Чича, позови Армана!
– Спасибо, мадам. – Тео вдруг побледнел и опустился на стул. – О, черт!
– Тео! – крикнула Мадо. – У него сердце…
– Ничего. – Тео попытался улыбнуться. – Не найдется ли у вас рюмки коньяка, мадам? Коньяк расширяет сосуды.
Толстая служанка принесла графин и стакан. Тео сделал глоток.
– Ее племянник жандарм, – прошептала Мадо. – Надо уносить ноги.
Тео кивнул.
Мадо и Чича помогли ему встать.
– Гостиницы у вас тут тоже, наверное, нет, – сказал Тео.
– Нет, мсье. Но тетушка Брюно, я думаю, может сдать вам уютную комнату. Чича вас проводит. Чича!
Толстуха накинула на голову большой шерстяной платок.
– Мадам, это скворец, – сказал Тео, кивая на клетку. – Ничего, если он какое-то время поживет у вас?
– Ну конечно! Какой красавчик!
Они вышли на маленькую площадь. Тео шел медленно – у него кружилась голова, он чувствовал слабость во всем теле.
– Эй, приятель! – послышался сзади мужской голос. – Дружище!
Их догонял мужчина в жандармской форме. Усатый, коренастый, с револьвером на бедре. Он шагал торопливо, держа руку на кобуре.
Тео выхватил из кармана револьвер.
– Стоять, Арман! Ни шагу!
Жандарм остановился.
– Ни шагу, – повторил Тео.
До его слуха донесся какой-то звук. Звук приближался и был похож на шум работающего мотора.
– Это глупо, мсье, – сказал жандарм. – За вами гонится вся французская полиция и жандармерия. Вы, наверное, знаете, что существует такая штука, как телефон? Телефон и телеграф. Все жандармы предупреждены. Вам не уйти. – Он перевел дух. – Я должен вас арестовать, мсье. Ну куда вы пойдете? Куда? Не вынуждайте меня прибегать к оружию, мсье. С вами ребенок…
Чича вдруг охнула и бросилась бежать.
Из проулка с грохотом выкатился крытый брезентом грузовик, развернулся, затормозил, из него стали выпрыгивать жандармы.
– Ни с места! – закричал Тео. Он схватил Мадо за плечо и приставил к ее голове ствол револьвера. – Ни с места – или я разнесу ей голову!
– Тео, черт возьми! – зашипела Мадо. – Мне больно!
Жандармы остановились в замешательстве, сбились в кучу.
– К церкви! – приказал Тео. – Шагу, Мадо!
Пока они двигались к храму, Тео внимательно следил за жандармами, но ни один из них даже не попытался взять его на мушку, опасаясь, видимо, за жизнь ребенка. Ребенка-калеки. Конечно, их проинструктировали, объяснив, как опасна Мадо, Мадлен Дюмонсо, но они видели ребенка на костылях…
Наконец Тео и Мадо протиснулись между створками тяжелых дверей и оказались внутри храма.
Наконец Тео и Мадо протиснулись между створками тяжелых дверей и оказались внутри храма.
Алтарь был ярко освещен, перед ним стоял высокий человек в черном.
Он обернулся, перекрестился и медленно двинулся к ним. Из-за колонны за ним со страхом наблюдал служка, тощий и косоглазый.
– Что теперь? – спросила Мадо. – Черт, надо искать выход, Тео!
– Где вход, там и выход, – глухо сказал Тео. – Вот уж не думал, что придется умирать в такой глухомани.
– Я не хочу умирать, – проговорила Мадо, лязгнув зубами. – Они запрут меня в больнице, я знаю. Они разденут меня догола, а потом…
Знаешь, что они сделают со мной потом? Я не хочу умирать. Я убью кого угодно, но вырвусь отсюда! Убью!
Тео промолчал.
– О чем ты думаешь? – спросила Мадо.
– О каске. Зря я оставил ее в машине.
16
Вершина храма тонула в ночной темноте. Эта церковь поражала воображение и при дневном свете, но сейчас она казалась и вовсе не делом рук человеческих, а частью дикой природы, результатом тектонических сдвигов в земной коре, лопнувшей под натиском кипящей магмы, выбившейся из темного сердца земли потоком лютой злобы, но остановленной Господом, Который всюду попирает зло, и превращенной
Им в Его дом. Утратив в темноте четкость очертаний, храм высился на холодном ветру грубой, уродливой, омерзительной и почти бесформенной глыбой, в глубинах которой, однако, и горел негасимый свет любви и жизни. И если жилые дома и даже дворцы мертвы без людей, мертвы и бессмысленны, то этот храм не нуждался в людях, чтобы обрести смысл, – он сам и был смыслом, а люди нуждались в нем…
Становилось все холоднее.
Громыхая мерзлыми деревянными бортами, прибыли еще два автомобиля с подкреплением. Машины поставили так, чтобы свет фар падал на массивную дверь церкви. На площади разложили несколько костров, у которых грелись вооруженные люди.
Местный жандарм, Арман, угощал товарищей крепкой водкой. Некоторые наполнили ею фляжки – ведь неизвестно, сколько еще предстояло торчать на холоде.
Штурмовать храм было бессмысленно – его стены могли выдержать прямое попадание крупнокалиберного снаряда, да и дверь можно было пробить разве что из пушки. Во времена альбигойских войн засевшие в этом храме еретики выдержали многомесячную осаду крестоносцев, возглавляемых папским легатом аббатом Мило. Крестоносцы пытались при помощи тяжелых катапульт разрушить храм, но им это не удалось. В старину хорошо строили.
Преступник был вооружен и в любой миг мог пустить в ход оружие, как делал это уже не раз. Буквально несколько часов назад в деревушке близ Вьерзона он зарезал бродячего циркача – мужчину нашли в гостинице на полу в луже крови. Уже было известно, что он воевал в составе Русского легиона чести, входившего в Марокканскую дивизию, не раз демонстрировал храбрость в бою и был награжден четырьмя крестами – двумя французскими, с бронзовой пальмой и серебряной звездой, и двумя русскими. Как говорится, бывалый человек, не раз смотревший смерти в лицо. Да и отступать ему некуда. Неизвестно, что он задумал. Впрочем, выбора у него не было: войти и выйти из церкви можно было только через главную дверь. Но на всякий случай храм окружили цепью жандармов.
После недолгого совещания было решено послать в храм парламентера.
Идти вызвался Арман: “Все же он мне уже не чужой – моя тетушка угощала его коньяком”.
Он постучал – дверь приоткрылась.
Через минуту Арман вернулся и доложил начальству, что преступник требует привезти его каску, которая осталась в автомобиле.
За каской отправили грузовик с отрядом жандармов, они вернулись через час – Тео не смог объяснить, на какой дороге он оставил свой автомобиль, – и каску, тщательно осмотрев, через того же Армана передали в церковь.
– У него больше нет никаких просьб, – доложил Арман. – Похоже, он запирает дверь церковной скамьей. На дверях изнутри есть железные петли, в которые входит спинка скамьи. С ним девочка, кюре и служка
Жан-Жак.
– Что он говорит?
– Ничего не говорит. Он думает. Он так и сказал: мне надо подумать.
– Арман помялся. – Его казнят, господин комиссар?
– А как вы думаете? – Комиссар с мрачным наслаждением вдохнул свежий табачный дым. – Конечно, это решать суду, но думаю, что триста четырнадцатой статьи ему не избежать. А эта статья предусматривает только один способ наказания – гильотину.
17
Тео сдвинул скамейки, Мадо, завернутая в меховое пальто не по росту, легла на жесткое ложе и закрыла глаза. Она твердо решила пустить в ход нож-выкидушку, как только речь зайдет о ее свободе. Ей было все равно, кого убивать – кюре, косоглазого служку, жандармов или даже
Тео, – лишь бы вырваться из этой западни. Она надеялась на заварушку, которая наверняка случится, если жандармы попытаются штурмовать храм. И если случится заварушка, она не упустит своего шанса. Она не собиралась умирать заодно с кем бы то ни было. Даже заодно с Тео, который, похоже, совсем спятил. Ей было холодно, но она не жаловалась, чтобы не привлекать к себе внимания.
Тео проверил оружие. В револьвере Лебеля – полный барабан, шесть патронов, в браунинге, который он редко доставал и хранил в потайном кармане, – еще семь. Итого – тринадцать выстрелов.
Он предложил кюре глотнуть из фляжки, которую ему тайком передал
Арман, чтобы “спасти от холодной смерти святого отца и эту бедняжку”. Отец Андре – ему было лет пятьдесят – приложился к фляжке, закашлялся.
– Узнаю пойло Армана!..
– Оно горит, – сказал Тео. – Его можно заливать в бензобак.
Тео снял с себя кожаную куртку на меху и набросил на плечи служке.
– Сын мой, что же случилось? – спросил кюре. – Почему вы здесь?
Тео вздохнул.
– Еще несколько дней назад, святой отец, я думал, что я герой войны и добропорядочный человек. Но вот случилось… Случай открыл мне глаза, и я понял, что я преступник. Я совершил преступление двадцать один год назад, а узнал о нем только сейчас… Тогда, двадцать один год назад, я думал, что всего-навсего выполняю приказ. Я думал, что стреляю в мятежников, а вот сейчас выяснилось, что это были не мятежники, а женщины и дети. После этого моя жизнь перевернулась, господин кюре. Я был вынужден убить друга, а потом… и вот я здесь… мы едем в Лурд…
– Вот как…
– В газетах пишут, что брат Жером, который живет в Лурде, творит чудеса. Я хочу помочь Мадо: ей так хочется новую ногу…
– Ногу? Боже мой, о чем вы говорите?
– Брат Жером написал, что сделает ей новую ногу. Он творит чудеса, и она в это верит.
– Брат Жером… – Священник покачал головой. – Брат Жером жулик, и вчера его арестовала полиция. Вы не читали об этом в газетах? Брат
Жером – проходимец и мошенник, наживавшийся на чужих несчастьях.
– Арестован… – Тео наклонился к священнику. – Только не говорите об этом Мадо. Она несчастна, господин кюре, она больна и несчастна.
Мы проделали с ней такой путь…
– И вот вы здесь…
– И вот я здесь. – Тео помолчал. – Тут… – Он приложил руку к груди. – Тут что-то мешает. Оно растет и болит…
– Растет?
– Растет, святой отец. Наверное, тут у меня растет сердце Иисуса, и оно не дает мне покоя, черт бы его побрал.
Священник смотрел на него с изумлением.
– Тогда, двадцать один год назад, я стрелял в женщин и детей, но не видел их. Я не видел людей, в которых стрелял. Я был слеп, господин кюре. Я был ослеплен нечистой страстью. Я желал одну женщину… я страстно желал ее, я думал только о ней, я не мог больше ни о чем думать, только о ней, я обожал ее, я готов был на все, я ничего не слышал и не видел, я слышал только ее голос, видел только ее живот, ее лобок…
Кюре кашлянул.
– Я был слеп, святой отец. А спустя двадцать один год я прозрел. И тогда же у меня стало расти тут… сердце Иисуса… третье сердце…
– Сын мой, о чем вы говорите?
– Эта девочка, – Тео кивнул на спящую Мадо, – совершенно бессердечное существо. У нее нет сердца. Но зато у меня их два.
Того, что у меня есть, хватит на двоих. Понимаете? Где два, там и третье, а третье сердце – сердце Иисусово… Но если это сердце благого и милосердного Иисуса Христа, то почему же оно так мешает, так болит и мешает, черт возьми? Иногда мне кажется, что оно вырастет величиной с арбуз. Или с тележное колесо. Оно станет больше меня… Почему оно мешает и мучает, господин кюре?
Отец Андре помолчал, собираясь с мыслями.
– А что вы сами об этом думаете?
– Это что-то внезапное и неотложное, господин кюре. И от этого невозможно избавиться. Говорят, что Бог – продавец стыда. Я знаю, что такое стыд… я не бессовестный человек, поверьте, я никогда не подводил товарищей… Но ведь и стыд… поболит и проходит… время лечит… Это что-то другое. Это страшнее. Понимаете?