По вечерам, когда жара немного спадала, я сидел вместе с доктором Кляйном на веранде. Чаще всего мы просто молчали, глядя, как дым исчезает в ночной тьме. Иногда Кляйн говорил – и его сильный глухой голос, казалось, заполнял весь лагерь.
– Мы с вами, – говорил он, – выражаем два полюса нынешнего века. Ученый – и журналист. Невероятное стремление проникнуть вглубь, добраться до сути вещей – и поверхностность, возведенная в абсолют. Служение человечеству – и угодливость перед публикой.
– Я мог бы поспорить с вами, доктор Кляйн, – сказал я. – Газетчики тоже стремятся проникнуть вглубь. Мы не угождаем публике – мы открываем людям глаза, вскрываем язвы современного общества.
– Современное общество – одна сплошная язва. Позорный кагал лицемеров, благодаря которым Европа утеряла боевой рыцарственный дух, некогда ей присущий.
– Мне кажется, – попытался возразить я, – Европа утратила боевой дух после Великой войны. Слишком много напрасных жертв, слишком много крови…
– Напрасные жертвы? – фыркнул Кляйн. – Любые жертвы ненапрасны, они закаляют боевой дух живых! Что до войны, то вы, наверное, знаете слова Фрица Габера? Во время мира ученый принадлежит человечеству, во время войны он принадлежит своей стране.
Я, разумеется, кивнул, хотя впервые слышал и эти слова, и фамилию Габер.
– Фриц был великий человек, один из тех, кого я могу с гордостью назвать своими учителями, – продолжал Кляйн, – но здесь он не прав. Мир – это только иллюзия, суть жизни – это война. Бесконечная борьба, воспетая Дарвином. Сильный должен уничтожить слабого, это – категорический императив. Речь не идет о желании или об удовольствии, речь идет о долге.
– Но разве мы не должны стараться сделать войну гуманнее? – спросил я. – Разве не в гуманности смысл эволюции человечества? Красный Крест, Гаагские соглашения, запрет отравляющих газов…
Я тут же пожалел о своих словах. Доктор Кляйн привстал в кресле, глаза его гневно сверкнули:
– Запрет отравляющих газов? Что за ерунда! Газы во сто крат гуманней снарядов и мин! И к тому же смерть есть смерть, что бы ее ни вызвало. Во время войны я работал вместе с Габером… вы еще не все знаете, что мы пробовали! Однажды мы синтезировали газ, сводящий противника с ума. Во Фландрии целая рота в буквальном смысле загрызла друг друга! – Кляйн снова расхохотался. – Но, конечно, командование предпочитало что-нибудь не столь пугающее. Фосген, иприт… ну, вы знаете. Фриц получил за эти работы звание капитана, хотя никогда не был на военной службе. Да и сейчас в его институте продолжаются исследования. Все, что было во время войны, – это детский лепет. Будущее за производными синильной кислоты. Вот настоящая гуманная смерть!
В устах этого человека слово «гуманный» звучало страшнейшим ругательством – и вскоре мне пришлось увидеть, как представлял себе идеальную смерть доктор Кляйн.
В свое время в Бамбола-Брагамансу я навидался ленивых и нерадивых чернокожих слуг, но с первых дней пребывания в лагере заметил, что негры повинуются доктору Кляйну беспрекословно. При виде его дикари замирали в низком поклоне, склонившись до самой земли.
– Вы знаете, как я этого добился? – спросил однажды доктор и сам ответил: – Они просто боятся смотреть мне в глаза.
Хотя взгляд Кляйна было в самом деле нелегко выдержать, доктор, конечно, шутил: он поддерживал железную дисциплину более традиционными методами.
К концу первой недели я заметил, что негры в лагере принадлежат к нескольким разным фенотипам. Среди них были пигмеи – низкие, почти карлики, чьи тела местами были покрыты черными кучерявыми волосами; были, напротив, стройные и гибкие, как девушка, сидевшая в первый вечер у ног Кляйна. Особое место занимали крупные могучие мужчины, которым, как я догадался, была отведена роль охранников. Несколько из них почти всегда следовали за Кляйном в отдалении, готовые вмешаться по первому слову хозяина. Насколько я мог судить, жили они в Лаборатории.
Надо сказать, я ни разу не видел в лагере детей, хотя, как я знал, туземки обычно приносят большое потомство. Возможно, думал я, дети просто прячутся.
Так оно и было: на исходе второй недели я заметил, что чьи-то блестящие глаза внимательно следят за мной из кустарника, обозначающего границы небольшой лужайки перед моим домом. Раззадоренный, я решил выманить ребенка из засады.
Мне не удалось придумать приманки лучше куклы. Я срезал несколько гибких ветвей кустарника и сплел из них туловище с торчащими во все стороны руками и ногами. Затем из пустой тыквы приделал голову – так что оставалось только одеть мою игрушку.
Я попросил служанку, приносившую еду, добыть мне кусок материи, но женщина, похоже, не понимала по-английски, поэтому мне пришлось попросить у доктора. На его вопрос я ответил, что задумал одну смешную штуку и обязательно расскажу, если у меня получится. Кляйн что-то крикнул на немецком в темноту, и через несколько минут негритянка принесла кусок ткани, почти такой же, что был обмотан вокруг ее бедер. Девушка протянула мне узелок, и ее обнаженные груди оказались совсем рядом с моим лицом. Я почувствовал пряный, звериный запах черной женщины и, к своему стыду, испытал сильное возбуждение.
Кукла была готова на следующий день, и я положил ее в центр поляны, так, чтобы ребенок, подглядывающий из кустов, не мог добраться до нее, не покинув своего убежища. Сам я спрятался в дом и через щель в ставнях стал наблюдать.
Хитрость моя увенчалась успехом: через пять минут от кустов отделилась черная тень, и девчушка лет пяти в несколько прыжков достигла приманки. Кукла, впрочем, была привязана к перилам крыльца длинной и прочной веревкой, поэтому маленькая негритянка никак не могла утащить ее с собой. Поколебавшись мгновение, она нагнулась и, словно какой-то диковинный зверек, стала острыми зубками грызть веревку.
Вдруг тень легла на поляну. Девочка замерла, в испуге подняв голову, – и тут же, бросив куклу, метнулась назад к кустам.
Я распахнул ставни и на краю лужайки увидел доктора Кляйна. Обернувшись, он что-то крикнул по-немецки, показав туда, где скрылась беглянка. Тут же двое охранников бросились к кустам и выволокли визжащую девочку.
– Доктор Кляйн, – крикнул я, – прикажите им отпустить ее. Она не делала ничего плохого, я только хотел с ней поиграть!
Кляйн, казалось, не слышал меня. Он подошел к девочке и, нагнувшись, внимательно на нее посмотрел. Потом раскрыл ей рот пальцами, ощупал плечи, живот и половые органы. Довольно кивнув, он что-то приказал охранникам. Один из них перекинул девочку через плечо и понес к Лаборатории.
Все это время девчушка визжала не переставая – и, надо сказать, ее крики до сих пор стоят у меня в ушах.
– Доктор, – спросил я, – зачем вам понадобилась эта девочка?
– Я еще не решил, – ответил Кляйн, – у меня есть несколько идей. В любом случае, это прекрасный экземпляр, грех было бы его упустить.
– Вы же не хотите сказать… – начал я.
– Ради Бога, Уиллард, кончайте ваше нытье, – перебил меня Кляйн. – Если бы это был котенок или морская свинка, которую забрали для экспериментов, вы бы тоже так переживали?
– Но это же не морская свинка! – в отчаянии крикнул я.
– Конечно, нет, – согласился Кляйн. – Это детеныш примата, что-то вроде маленькой мартышки. Еще Альфред Уоллес, человек, едва ли не опередивший Дарвина, говорил, что естественный отбор мог снабдить дикаря мозгом, лишь немного превосходящим мозг обезьяны. Так что смотрите на вашу подружку как на обезьянку.
Не успел я возразить, как на сцене появилось новое действующее лицо: молодая негритянка, одетая в яркие тряпки, бросилась на Кляйна, крича что-то на непонятном языке. Перед лицом этой разъяренной фурии доктор сохранял поразительное хладнокровие. Не прошло, впрочем, и полминуты, как один из охранников набросился на нее и повалил. Кляйн отдал короткое приказание, и несчастную увели.
– Это, наверное, мать девочки, – растерянно сказал я.
– У примитивных народов, – ответил Кляйн, – не может быть материнского чувства в том смысле, который мы вкладываем в это слово, точно так же, как у них не может быть семьи или супружеской любви. Они живут в свальном грехе, все самки стада, как и дети, принадлежат главному самцу. Впрочем, это хорошо, что она подвернулась нам под руку, – давненько здесь не было представлений.
Последнее слово он выделил голосом, будто заключил в кавычки.
Что доктор Кляйн называл «представлением», мне было суждено узнать тем же вечером.
Все обитатели лагеря собрались на большой поляне у Лаборатории. Похоже, охранники насильно согнали сюда всех: большую часть толпы составляли жители деревни, но можно было заметить пигмеев и нескольких высоких и гибких девушек, разместившихся у самого крыльца.
Все обитатели лагеря собрались на большой поляне у Лаборатории. Похоже, охранники насильно согнали сюда всех: большую часть толпы составляли жители деревни, но можно было заметить пигмеев и нескольких высоких и гибких девушек, разместившихся у самого крыльца.
Охранники выволокли женщину из клетки. Она была полностью обнажена, даже без набедренной повязки. Она что-то лепетала на своем языке, но ее быстро повалили и привязали к четырем заранее вбитым колышкам, растянув наподобие звезды или, если угодно, распятия.
Доктор Кляйн поднялся из кресла, туземцы упали на землю, подобно правоверным мусульманам на молитве.
Кляйн заговорил, и в его устах слова незнакомого мне языка звучали устрашающе, подобно грому. Он говорил недолго, и когда речь закончилась, двое негров притащили из Лаборатории большой кувшин, вроде тех, в которых негры держат пальмовое вино. Перевернув вверх дном, кувшин установили на живот распятой женщины, после чего закрепили, крест-накрест пропустив сквозь ручки две длинные палки, концы которых вогнали в землю.
Где-то забили барабаны. Единый крик вырвался из сотни глоток. Негры-охранники начали колотить палками по дну кувшина. Привязанная женщина истошно закричала. С ужасом я догадался, что происходит: это была старинная китайская пытка, о которой мне рассказывали когда-то.
Не знаю, сколько длилась казнь, – я хотел уйти, но не смог. Я знал, что эта женщина гибнет по моей вине, – и оставался до тех пор, пока она не дернулась последний раз, пока не метнулась в кусты перемазанная в крови крупная древесная крыса, пока не смолкли барабаны. Лишь тогда я смог оторвать глаза от «представления».
Доктора Кляйна уже не было на веранде, не было и его наложниц. Подавленный, я вернулся к себе.
Между тем в комнате меня ожидало еще одно…
(Текст не дописан, дальше следует отдельно вложенный листок, почерк не похож на тот, которым написана большая часть документов)
гибкая как кошка ласковая нежная обнимает охватывает будто сама тьма прижимает к своему сердцу упругие груди шелковые бедра одуряющий запах дикого зверя ее когти царапают оставляют борозды на моей коже лоно сочится влагой заглатывает мой пенис принимает поглощает сжимает втягивает проникаю в нее пронзаю насквозь погружаюсь в самые глубины до самого сердца тьмы впиваюсь зубами в черную плоть прорываюсь словно крыса в открытую рану под барабанный ритм крови в моих висках до самого последнего содрогания да да дааааа
(Два листа из блокнота Джозефа Уилларда)
…никаких сомнений: доктор Кляйн безумен.
Этой ночью я рискнул подобраться к клеткам, примыкавшим к Лаборатории. Мои худшие подозрения подтвердились: странные существа, сидевшие в них, не были ни людьми, ни животными. Цирковые уродцы, которых мы с Люси видели в «Дримленде», показались бы рядом с этими чудищами прекрасными, как римские статуи.
Отталкивающие, пугающие гибриды. Свиные уши на человечьей голове. Леопардовые пятна, оспинами покрывающие спину. Клыки хищных зверей, торчащие из-за полных негроидных губ. Мне даже показалось, что в одной из клеток я увидел пигмея, скрещенного с крысой, – то самое существо, размером с крупную кошку, которое прикончило бедную женщину.
Теперь все встало на свои места: разговоры про эксперименты на людях, презрение к гуманности, таинственная любовь к уединению. Даже то, что директор компании назвал Курта Кляйна «доктором Моро», было неслучайным.
По доброй воле я оказался пленником опасного безумца, человеконенавистника, вивисектора, маньяка. Спасения нет: ужас, который доктор Кляйн вселял в туземцев, охватил и меня. Как и они, я обречен оставаться здесь, пока не понадоблюсь ему для каких-то новых чудовищных экспериментов.
Мысль о том, что я больше не увижу Люси, сводит меня с ума. Возможно, побег? Но куда бежать? И как смогу я обмануть проницательность доктора Кляйна?
Теперь, когда тайна его раскрыта, доктор больше не таится. Сегодня он разрешил мне вместе с ним подняться в Лабораторию. Нет сил описать, что я увидел! При одном воспоминании меня охватывают тошнота и отвращение.
Теперь я стараюсь поменьше выходить из дома. Слава Богу, у меня есть запасы кифа, дающие мне пусть краткое, но забвение.
Господи, смилуйся надо мной!
(Расшифровка продолжения стенограммы)
…внезапно. Я проснулся от грохота и воя, спросонья мне показалось, что я снова на «Нелли» в ночь роковой бури.
Кто-то колотил в мою дверь. Я отодвинул засов: какое-то существо, отпихнув меня, ринулось в комнату и рухнуло у моей кровати. Я схватился за нож, с которым не расставался последние дни, – я решил, что меня атакует один из монстров доктора Кляйна.
– Уиллард, – услышал я слабый незнакомый голос. – Уиллард!
Я зажег лампу и нагнулся над телом ночного гостя.
Да, сомнений быть не могло: то был доктор Кляйн. Скорчившись, он лежал на полу, весь в грязи и крови. Я заметил несколько рваных ран, одна из них – на горле – пузырилась багровым. Воздух рвался наружу с присвистом.
Из последних сил доктор Кляйн прошептал:
– Они вырвались наружу, Уиллард… я слишком полагался на этих горилл… они вышли из повиновения…
На мгновение у меня появилась надежда, что я смогу перевязать и спасти доктора Кляйна. Каким бы чудовищем ни был Курт Кляйн, он все-таки был белым человеком посреди враждебного африканского мира – и мой долг был помочь ему.
– Я помогу вам, – сказал я.
– Не тратьте время, – прошептал Кляйн, – убейте их всех!
Кровь хлынула у него изо рта. Доктор Кляйн последний раз дернулся и замер.
Я выбежал на крыльцо. Лаборатория была охвачена огнем. В ярком свете пожара толпа негров шныряла по лагерю туда-сюда. Вначале я подумал, что они бегут к реке за водой, но потом понял, что дикари слишком неразвиты для такой организованной деятельности: они бегали без всякой цели, визжа и завывая.
Внезапно один из них приблизился ко мне. В свете пожара он казался огромным, каким был в минуты своего триумфа доктор Кляйн.
– Доктор Кляйн? – спросил меня негр. – Она мертвая?
Я кивнул – и неистовый крик радости был мне ответом.
Сотни глоток эхом откликнулись из темноты. Через несколько минут мой дом был окружен плотным кольцом черных лоснящихся тел. Мне казалось, все монстры, порожденные больным гением Кляйна, собрались на его поминки.
Я был обречен. Только страх перед Кляйном до поры до времени удерживал эту толпу от расправы. Доктор мертв, и я стану их следующей жертвой.
Внезапно прозрение ударило меня, словно молния. Я вспомнил роман Уэллса, который повторился в моей жизни с такой пугающей буквальностью. Набрав воздух в легкие, я закричал прямо в лицо приближающимся дикарям:
– Доктор Кляйн не умер! Он переменил свой образ, переменил свое тело! Некоторое время вы не увидите его. Он там, – закричал я, указывая на черное ночное небо, освещенное сполохами пожара, – и оттуда смотрит на вас. Вы не можете его видеть, но он видит вас! Бойтесь его, потому что ужасен его гнев, страшна его ярость!
Толпа замерла. Не знаю, поняли ли они мои слова или на дикарей произвела впечатление моя решимость, но спустя несколько минут я стоял на крыльце один.
Старина Герберт Уэллс, прошептал я, мог ли ты надеяться, что твоя книга спасет кому-нибудь жизнь?
Не буду рассказывать, как я выбрался оттуда. Еле живой, оборванный и истощенный, я снова очутился в Бамбола-Брагамансу.
Признаюсь, в то время я был не совсем здоров. Меня посещали мысли, которые сегодня я сам назвал бы бредовыми. Так, я переживал, что, по местному обычаю, не подпалил усы убитым мною зверолюдям, и мне казалось, что они преследуют меня.
За это время директор забыл обо мне – а может, просто не узнал. Я, в свою очередь, теперь все видел в ином свете. Директор напоминал свинью, его подчиненные – крыс. Конечно, я понимал, что меня окружают обычные люди, – но в каждом прозревал черты того или иного зверя. Вышибала казался мне гориллой, девицы в баре – мартышками или гиенами. Однажды в проулке мне показалось, будто я снова встретил женщину-пантеру, – бросился к ней, но то была лишь бледная тень, не гордая пума, а ободранная кошка.
Самое смешное, что никто из них не знал о своей подлинной животной природе. У меня не было особого желания их просвещать, но я с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться при виде их глупо-самоуверенных лиц.
Я бродил по улицам Бамбола-Брагамансу под солнцем, красным как рана, и в ожидании парохода в Европу горько усмехался, глядя на этих почтенных людей. Допускаю, что я вел себя непозволительно, но в те дни моя температура редко бывала нормальной…
(Выписка из истории болезни, уверенный мужской почерк, мелованная бумага с гербом лечебницы Хелтфул-Хаус, Северная Каролина)