Больной, мистер Джозеф Уиллард, был направлен к нам в январе 1930 года по просьбе его невесты мисс Люси Треф. Диагностирован тяжелый бред, вероятно, вызванный последствием малярии и регулярным курением гашиша, к которому больной, по его словам, пристрастился в Африке. В преследующих его видениях легко обнаружить фрагменты прочитанных книг, полностью подменивших реальные воспоминания пациента.
Консилиум психиатров диагностировал Dementia Praecox и прописал пациенту покой и теплые ванны. В случае отсутствия положительной динамики было предложено провести иссечение лобных долей мозга.
По просьбе доктора Херберта, заинтересовавшегося некоторыми подробностями навязчивого бреда мистера Уилларда, мы навели необходимые справки о докторе Кляйне. Профессор Курц из Обществе кайзера Вильгельма по развитию науки сообщил, что никому в Германии ничего не известно о докторе Курте Кляйне. Возможно, предположил он, речь идет о самозваном полковнике Кляйне, одном из участников подавления африканского восстания готтентотов 1904 года. Как и многие немецкие поселенцы, мистер Кляйн отважно сражался, защищая немецких колонистов от озверевших туземцев и, вероятно, поэтому посчитал возможным присвоить себе звание полковника. Подтвердилось знакомство мистера Кляйна с проф. Фрицем Габером, одним из ведущих немецких химиков. Впрочем, неизвестно, работал ли мистер Кляйн в группе, созданной проф. Габером во время войны для разработки отравляющих газов.
Так или иначе, в начале 1920-х годов следы «полковника» Кляйна теряются, и проф. Курц не исключает, что тот в самом деле мог вернуться в Африку. Возможно, он действительно жил на заброшенной станции, о которой рассказывает мистер Уиллард.
Окончательный ответ на вопрос о судьбе мистера Кляйна могли бы дать туземцы, которых не представляется возможным разыскать. Впрочем, даже найди мы этих дикарей, толку от них было бы немного: как известно, африканские негры не способны долго сохранять в памяти события собственной жизни и тем более рассказывать о них другим. В этом смысле они немногим отличаются от животных – на сей предмет мы вынуждены согласиться с мистером Уиллардом.
(Следующие листы заполнены крупными, почти печатными буквами)
…на вторую неделю своих блужданий по колдунным лесам в два часа по полуночному времени мы встретили 400 мертвых детей, которые не пели погребальные песни, а маршировали, словно солдаты. Они держали в руках дубинки и с бормотанием погнались за нами. Они были маленькие и совсем прозрачные, но крепко схватили нас за руки и за ноги, так что мы не могли даже тронуться с места.
– Отпустите нас, – повелел я духам, – но сначала скажите, кто вы такие?
– Мы – абику, – сказали духи, – духи нерожденных детей и духи детей, умерших во младенчестве. Мы были обречены смерти, а теперь обречены скитаться по лесам, не в силах найти дорогу в Город Мертвых.
– Отпустите нас, – сказал я им, – мы найдем дорогу в Город Мертвых, а потом вернемся, чтобы указать ее вам.
– Мы не верим тебе, – закричали духи, – ты такой же, как все взрослые, такой же, как наши родители. Ты обманешь нас! Нет, мы отпустим только тебя, а твою женщину оставим с нами, пусть она будет нам вместо матери.
Сказав так, абику отпустили меня, но по-прежнему крепко держали мою жену. Тепло простившись с ней, я пустился в путь, пообещав обязательно вернуться и указать абику дорогу в Город Мертвых. При расставании моя жена сказала мне волшебные слова:
– Кто-без-страха-тот-бес-страшный-а-кто-бес-страха-бесне-страшный.
Я не понял, что она хотела сказать, но давно уже привык, что она так разговаривает: такая уж у меня была жена.
Долго шел я по лесу, но вот вышел к городу, что был обнесен высокой стеной, а на башнях стояли мертвые люди и несли свою стражу. Я сразу понял, что это и есть Город Мертвых, но все равно очень испугался.
Тут из чащи вышел бродячий торговец и купил у меня Страх за 35 фунтов 9 шиллингов и 3 пенса. Лишившись Страха, я легко отворил ворота и вошел в город. Меня тут же окружили Диковинные Существа – слабые и несчастные, но ни на что не похожие, поэтому я не могу их здесь описать. Их Король стал задавать мне разные вопросы, а когда я на все его вопросы ответил, он объявил, что их город – Безвозвратный и населен несчастными и слабыми существами.
– Как же вы попали сюда? – спросил я, а Король ответил:
– Когда-то мы тоже были людьми: в древние времена, стародавние дни – тогда, как известно, у каждого человека глаза располагались на коленях (для удобства), – в те времена мы были людьми.
– Что же случилось с вами? – спросил я, а Король ответил:
– Боги Войны пришли в нашу деревню, а главный Бог Войны дышал, как машина, – вдыхал и выдыхал один раз в пять минут и выпускал из ноздрей раскаленный пар, а говорил громче, чем 1000 сирен. Мы пололи батат на нашем огороде, но главный Бог приказал тонким стеблям батата связать нас, а толстым стеблям батата – колотить нас. Мы почувствовали боль и попросили пощады, но главный Бог велел нам идти за ним, и нас привели в этот город, где мы живем теперь. Мы очень устали в пути, а когда проснулись, увидели, что мы больше не люди, а Диковинные Существа.
– Хотите вы снова стать людьми? – спросил я, а Диковинные Существа зашумели и закричали:
– Да, да, ничего бы на свете мы не хотели так сильно, как снова стать людьми! Но Некоторый Зверибог, повелитель этого города, забрал наше человеческое обличье и не отдает его нам.
– Кто же такой этот Зверибог? – спросил я. – Он Зверь или он – Бог? И как он выглядит?
– Он и Зверь, и Бог, – ответили Диковинные Существа, – а ростом он с огромного слона, голова раз в десять больше, чем туловище, у него четыре глаза, два настоящих, а два стеклянных. В каждой руке он держит нож, такой острый, что проходит сквозь тело, словно сквозь воду, – вот какой это Зверибог. Мы так боимся его, что не можем даже посмотреть ему в глаза.
Я сказал им, что не испугаюсь Зверибога, но Диковинные Существа не поверили мне – они не знали, что я продал свой Страх. Потом я огляделся и увидел, что среди Диковинных Существ нет ни одной женщины и ни одного ребенка.
– Где же ваши женщины и где же ваши дети? – спросил я их.
Диковинные Существа заплакали и рассказали мне, что их жен и детей забрал Некоторый Зверибог, что сначала он забрал всех детей старше десяти лет, потом – старше пяти, потом самых маленьких, а сейчас он забрал всех женщин, которые были на сносях и должны родить. Он запер их в своем Большом Доме, и никто из них никогда больше не вернется. Я сразу понял, что духи этих детей и держат в плену мою жену.
– Что же станет с вашими нерожденными детьми, с вашими абику? – спросил я. – Неужели вы не сможете оплакать их и совершить над ними погребальные обряды?
Диковинные Существа заплакали еще громче и ничего мне не сказали. И тогда я понял, что должен пойти во дворец, потому что только после этого я смогу вернуться и указать абику дорогу в Город Мертвых.
Я подошел к дворцу и закричал:
– Эй, Некоторый Зверибог, выходи, выходи на битву, потому что пришел я – Отец Богов Всенасветемогущий!
Ворота дворца распахнулись, и Некоторый Зверибог вышел мне навстречу. Все Диковинные Существа тут же попадали на землю от страха, таким ужасным он им казался. Но я-то продал свой Страх, и потому Зверибог совсем не напугал меня. Не такой уж он оказался и огромный – похож был на толстого человека с круглой головой и двумя парами глаз.
Все вокруг тряслись от ужаса, и я понял, что Некоторый Зверибог – это и есть бес страха, Некоторый Ужас, вот почему все эти Диковинные Существа умирали – они умирали от страха. Ведь ужас – главная работа Ужаса, этим он зарабатывает себе на пропитание.
Как только я увидел Некоторого Зверибога, я сразу же понял волшебные слова, которые моя жена сказала мне в лесу: я продал свой Страх и остался без Страха, а Бес Страха был нестрашный бес, и теперь я мог правильно повторить волшебные слова:
КТО БЕЗ СТРАХА – ТОТ БЕССТРАШНЫЙ, А КТО БЕС СТРАХА – БЕС НЕСТРАШНЫЙ.
– Отдай этим людям их человеческое обличие и дай упокоение душам их детей, – сказал я Бесу Страха, – тогда я уйду и не трону тебя.
Бес Страха очень испугался – никогда еще он не видел человека, который бы его не боялся. Он затрясся всем телом и залепетал свои магические заклинания: «Пуле, мёты, гарни, зоны, парти, заны, приго, воры, конво, иры, гене, ралы», – но я и тогда не испугался.
Неудивительно: Страха-то у меня не было.
– Барабаны-гбеду, – приказал я, – бейте, барабаны! Я начну свой танец!
Верно говорили наши прадеды: Если танцоры и музыканты искусны, нам кружат головы горделивые чувства, – потому что едва я начал танцевать, все абику из колдунных лесов слетелись на зов барабана, на зов моего танца, и перед дворцом Некоторого Зверибога встретились все три волшебных мира – мир умерших, мир нерожденных и мир танцующих-под-барабаны.
Бес Страха затрясся от ужаса: весь его Страх вернулся к нему, покинув Диковинных Существ. И тогда Диковинные Существа обратно превратились в людей, таких, как мы с вами, и они накинулись на Некоторого Зверибога и разорвали его на две части – на Зверя и на Бога, а потом разорвали на две части каждую из этих частей, а потом еще и еще раз, и так до тех пор, пока от него ничего не осталось.
Гбеду, королевские барабаны, продолжают бить, Диковинные Существа, превратившиеся в людей, танцуют и поют:
Отец Богов Всенасветемогущий танцует и поет:
Абику танцуют и поют:
Отец Богов Всенасветемогущий танцует и поет:
Диковинные Существа, превратившиеся в людей, танцуют и поют:
Так закончилось мое путешествие в Город Мертвых. А теперь разрешите мне произнести три здравия – пусть они и завершат мой рассказ. Да будет наш мир по-настоящему нашим, да возмужают черные народы в силе и мудрости своей, да не отстанут они больше никогда от других наций земли – ура, ура, ура, – и дай мне Бог не ошибиться, считая, что мой рассказ понравился вам.
* * *Женщина убирает за ухо светлый локон. – Ну же, – говорит она, – иди сюда, иди сюда, мой маленький!
Это только ей кажется, что комната совсем крошечная, – для младенца, начинающего ходить, комната огромна. Неуверенно он делает первый шажок, губы кривятся, сейчас заплачет.
Женщина подбегает, протягивает палец – на, держись!
Она пахнет теплым телом, крепким сном, покоем, молоком.
Ребенок едва заметно улыбается, и гримаска, чуть вздернувшая вверх уголки рта, отзывается в сердце женщины болью и счастьем. Вот так и его отец, думает она, и откуда только оно берется?
Большой, красивый, сильный мужчина – и крошечный младенец, не способный шагу ступить. Они ведь даже не видели друг друга ни разу, а поди ж ты! Одна и та же улыбка, один и тот же изгиб губ.
Наш сын! – думает женщина и прижимает к себе ребенка.
Почувствовав знакомый запах, мальчик теребит платье, морщит ткань упрямым кулачком, тянется к материнской груди. Женщина садится поудобней, скидывает бретельку с плеча. Упругие твердые губы обхватывают сосок.
Настойчивей самых страстных любовников, требовательней, чем любой мужчина, который был с ней; решительней, чем самый любимый, незабываемый, единственный – его отец.
Крохотная попа целиком умещается в ладони. Он такой маленький, думает женщина. Такой маленький, что ему никто не нужен, кроме меня.
Она сидит на полу, прислонившись к стене, младенец сосет грудь, солнце косым лучом делит комнату, светлый локон упорно лезет в глаза, но теперь не убрать – руки заняты.
Он такой маленький, повторяет про себя женщина.
Высокий мужчина стоит в дверном проеме, улыбается презрительно и нежно. Он задержался всего на мгновение, перед тем как уйти навсегда.
Прошлое или будущее, отец или сын?
Конечно, он уйдет, говорит себе женщина, но это еще когда будет. Впереди еще вон сколько лет, пятнадцать, может быть, и все двадцать, а сейчас он совсем маленький, волноваться нечего.
Волноваться нечего.
Она знает – сколько бы времени ни прошло, что бы ни случилось, никто не отберет это утро, запах молока и счастья, косой луч солнца, детские губы, сжимающие сосок.
Мой сын, говорит она шепотом, мой сын, мой.
15 1942 год Последний год
Весь Париж стучит деревянными подошвами, кожа ушла на нужды армии. В пять утра в Bon Marché выстраивается очередь домохозяек – за маслом и хлебом. В телефонных будках иногда находят листовки «мы все – с генералом де Голлем», но нацистские офицеры ходят по улице без оружия. Сталинградская битва еще не началась, а до высадки в Нормандии – два года.
Мадам Анн Дюран возвращается домой. В сумке лежит фуагра, камамбер и кусок говяжьей вырезки – на черном рынке можно найти что угодно, были бы деньги. Призрачный февральский воздух туманом сгущается за ее спиной.
Она открывает тяжелые двери парадного, проходит мимо привратницкой.
– Добрый день, мадам Дюран, – говорит консьержка. – Пока вас не было, к вам заходил молодой человек с девочкой…
– С дамочкой? – удивленно переспрашивает мадам Дюран.
– Нет, с девочкой. Маленькая девочка, года два-три, я думаю, – неуверенно говорит консьержка: у нее нет детей, и у мадам Дюран тоже. – Он оставил вам чемодан и письмо.
Кожаный потертый чемодан, перевязанный шпагатом. Конверт – из серой бумаги, имя написано неровным почерком.
– Спасибо, – говорит мадам Дюран. – Это, наверное, родственники из деревни передали.
Консьержка знает, что она врет, но, в конце концов, ей-то какое дело? Мадам Дюран забирает чемодан и поднимается по лестнице к себе на второй этаж.
Бумажные лоскуты рассыпаны по столу, как обрезки шелка на полу ателье, вот только цвета пожухли, под стать февральским сумеркам. Блеклые, серые листки… лиловые, выцветшие каракули; каллиграфический бисер; неразборчивая вязь чужого алфавита.
С улицы – дробь деревянных подошв, словно стук кастаньет. Мадам Анн Дюран наклоняется над россыпью писем. Сухая бумага в сухих пальцах, на указательном все еще чудится слабый след, напоминание о кольце, скормленном молоху черного рынка.
Кто же захочет поститься в масленицу, кто голодным встретит мардигра?
На секунду – словно включили волшебный фонарь, словно серые глаза Анн приобрели рентгеновское зрение – перед ней проносится видение: ярко освещенная зала, кружащиеся пары, женские платья, перешитые Ниной Риччи из довоенных новинок, кокетливые улыбки, раскрасневшиеся щеки… над возбужденными лицами – радостные шляпки от Альбуи – тюль, вуали, ленты и страусиные перья… хотя кое-кто, опережая моду, уже накручивает тюрбаны из шелковых платков Hermes с их идиллическими сельскими пейзажами, патриотически-галльскими петушками и призывом вернуться к земле… танцующие женщины, счастливые, что вместо стрелок, нарисованных на голых ногах, могут позволить себе настоящие шелковые чулки… а рядом с ними – их кавалеры… волевые лица, скрип кожаных сапог, ладно сидящие мундиры, снисходительные улыбочки победителей. На тулье-другой мелькнет изображение черепа, как memento mori, как едва различимый намек на старую новеллу Эдгара По…
Лихорадочный карнавал, dance macabre, пляска грядущей смерти.
Но сама мадам Дюран с 14 июня перестала принимать приглашения, как будто внезапно вспомнила о трауре по мужу, вот уже два года как упокоившемуся в семейном склепе, а может быть, наоборот – приготовилась к трауру по бывшим любовникам, друзьям и подругам, по всем, кому предстоит умереть.
Анн разглаживает пальцами пожелтевшую бумагу – надо же, сколько писем хранила Ариадна! И что теперь делать с ними? Ну, конечно, переложить в неприметную шляпную коробку, спрятать в дальний шкаф и продолжать верить, что когда-нибудь придет пора отдать их наследнице…
Лепестки облетевших воспоминаний, опавшие листья прошедших жизней… Анн одно за другим перекладывает письма в коробку, но тут в ее руках замирает прямоугольная картонка фотоснимка: смазанные контуры, крупнозернистый туман, патина, скрывающая очертания пяти фигур – двое мужчин и три девушки.
Анн подносит карточку к глазам, руки дрожат… ей кажется, она слышит пьяный гомон, треньканье гитары… кастаньетный перестук каблучков, перезвон сережек, шелковый шорох шарфов и шалей… сейчас, вот сейчас распахнутся двери, и Анн увидит, как анфиладой комнат, танцуя, идет муза «Бродячего кролика», парадно обнаженная Марианна, веселая смерть десятых годов… а следом, опираясь на руку очередного кавалера, бледным, прозрачным призраком скользит задумчивая, невозмутимая Ариадна – и вот уже квартира, слишком большая для одинокой вдовы, наполняется голосами и смехом, звоном бокалов, пиликаньем скрипок… как будто стены расступились и потолок вспух наподобие купола танцевального зала… свет вспыхнул, словно отменили режим экономии… гротескные, карикатурные лица, маскарадные костюмы, череда дон жуанов, волхвов, фаустов и дорианов греев… причудливо перемешанная колода характеров и типов Тринадцатого Года взбалмошным пасьянсом разлетается перед глазами.