Это бьется сердце Татиного ребенка.
До конца лета осталось не так уж долго. Как и все шестидесятые, оно закончится раньше календарного срока. Что еще нам осталось успеть, что еще мы забыли?
Что мы вспомним, как найдем в себе силы вспоминать это лето?
Ну, например, мы вспомним, как дождь шел несколько дней, мы никуда не выходили, собирались утром у Мишки со Светой или у Насти с Татой и весь день играли в разные игры. В какие? В самые простые, обычные дачные игры. В лото. В шарады. В черное-и-белое-не-называть. А потом кто-то из нас придумал новую игру, в Декамерон.
Мы играли, будто снаружи – чума, мы не можем выйти из дома (ведь так, собственно, и было, пойти нам совершенно некуда) и, как герои Боккаччо, мы рассказываем истории. Кто-то предложил: пусть это будут вымышленные истории, не случаи из жизни, не пересказ прочитанных книг, нет, истории, придуманные нами для нас, нами про нас, и пусть каждый постарается утащить в свою историю кого-нибудь из слушателей. Не в одной, так в другой появится умник-очкарик, мускулистый спортсмен, длинноногая блондинка, невысокая, склонная к меланхолии темноволосая девушка, ну и, конечно, рыжая красавица, иногда беременная, а иногда – уже нет.
Это была прекрасная игра, и истории были самые разные – смешные, грустные, даже страшные. Но мы не уверены, что вспомним сейчас хоть одну.
Когда нам надоедало, мы играли в высадку на Луну. Тата ложилась на спину, а мы из дальнего угла кидали бумажные самолетики на ее живот, огромный и круглый, как Луна. И тот, кому удавалось так рассчитать скорость и направление полета, чтобы самолетик лег на Татин живот и не упал, даже когда Тата начинала смеяться, – тот мог подойти и осторожно двумя пальцами пройтись по поверхности Луны, приговаривая: маленький шаг для маленького ребенка, большой шаг для большого человечества.
Почему-то нам казалось – это очень смешная игра.
А потом дождь закончился, мы вышли на улицу и стали придумывать игры для улицы, ведь старые игры уже никуда не годились, мы готовились жить в новом мире, мире, предназначенном для Татиного ребенка. И потому в наших новых играх не могло быть победителей и проигравших, не было разницы, кто первый, кто последний. Правила были очень простые – и вместе с тем сложные, каждый мог поменять или дополнить их в любой момент, надо было только сказать об этом.
Когда кончилось наше лето, мы забыли и эти игры – кроме одной, да и то мы не уверены, что в самом деле играли в нее, а не услышали позднее, не подглядели в каком-нибудь фильме, не прочитали в какой-нибудь книге.
Она очень похожа на бадминтон. Мы становимся в круг, каждый берет ракетку, и мы начинаем. Правила такие же, как в обычном бадминтоне, только без волана. И потому можно отбить любой удар и продолжать не то что до двадцати или пятидесяти, а до тех пор, пока нам всем не надоедало, и мы придумывали новую игру, или шли на веранду пить чай и рассказывать наши истории, которые потом никто так и не смог вспомнить.
И вот наступает вечер 8 августа. Поздний вечер, почти ночь, все разошлись по домам, Мишка принес воды из колодца, Света помыла посуду, и они уже собираются спать, когда прибегает Олег, растерянный и взъерошенный, спрашивает: а Настя не заходила? – а Света с Мишкой отвечают: Нет, конечно, зачем ей заходить? Ты же сам пошел проводить ее с Татой до дома, а Олег бурчит что-то и хочет уйти, но Миша хватает его за руку, говорит: ты что, чувак? Расскажи, чего случилось? – и Олег еще пять минут рассказывает, что они поругались с Настей: Тата ушла спать, а они сидели вдвоем в беседке, и он сказал что-то… кажется, про Тату, а Настя вдруг заплакала, закричала ты меня больше не любишь! – и убежала, а Олег сначала разозлился, а потом помчался искать, но нигде не нашел и пришел сюда, а сейчас надо к Леночке, а потом снова к Насте, вдруг она уже дома? А если нет, то совсем не понятно, где ее искать, не уехала же она в Москву на ночь глядя?
Конечно, Миша и Света видят: Олег немножко не в себе, ну, ясно, поругался со своей девушкой, кому такое понравится? – и они предлагают пойти с ним, но Олег кричит: нет, я должен сам, только сам! – и убегает.
Он разбудил Леночку, и, конечно, никакой Насти там не было, ты, Борджевский, сдурел, что ли? Она дома уже небось! – и вот Олег вернулся к Настиной даче и, наверное, разбудил Тату и ей тоже рассказал с самого начала, про то, как поругались, как Настя убежала, а потом брякнул что-то вроде: это все из-за тебя! – и, наверное, Тата, как всегда, рассмеялась и сказала, чтобы он не валял дурака и никуда не ходил, а если волнуется, пусть останется и дождется Настю, ей, Тате, тоже будет спокойней, она боится ночевать на даче одна. И, наверное, Олег закричал, а Тата снова рассмеялась.
Вот так заканчивается лето любви – на песчаных пляжах Южной Калифорнии, на улицах Чикаго, в садах подмосковных дач, на мостовых Парижа и Праги. Угасают шестидесятые, умирает безумное и праздничное десятилетие, растворяется в сумерках последняя утопия ХХ века.
На другом конце света бородатый длинноволосый мужчина дает последние указания своей Семье, а Миша со Светой опять собираются ложиться, но снова скрипит калитка, шумят шаги, они думают: что, опять Олег? – но как раз наоборот, это Настя, заплаканная и перепачканная, сразу начинает рыдать, говорит, что это она, она все испортила, она дура, она недостойна таких друзей, повела себя как мещанка, вот именно, очень точное слово – мещанка, да! Потому что они же все друзья, они же любят друг друга, столько раз об этом говорили, и ей самой нравилось, что они все вместе, и Олег, и Леночка, и Миша, и, конечно, Тата. Она ведь сама ее сюда пригласила, Тата – ее лучшая подруга, какая тут может быть ревность? Но вот… словно затмение какое-то нашло, и ей, Насте, так стыдно, что она все это наговорила, просто не могла уже больше молчать, ведь все время, все время приходилось себя сдерживать, потому что, конечно, Тата – ее лучшая подруга, и вообще – ревновать глупо, это все знают, но она не могла больше, ведь даже неизвестно, от кого у Таты ребенок, Тата ей не говорит, а по срокам, между прочим, всё как раз сходится, вот она и должна, должна была сказать Олегу, но что же ей теперь делать, когда она всё разрушила, а ведь было так хорошо!
Настя плачет, Миша обнимает ее и снова вспоминает ночь, когда они дотемна играли в бадминтон, и вытирает Настины слезы, и говорит: знаешь что, давай ты у нас останешься? Я тебе в родительской спальне постелю, там кровать большая, тебе понравится. Настя, всхлипнув, соглашается, и Миша ведет ее в эту самую родительскую спальню, а Светка идет к себе и, как только ложится в кровать, сразу засыпает, потому что уже поздно, она устала, и всю ночь Светка спит так крепко, что даже сны ей не снятся, а если и снятся – она их утром не вспомнит, и неудивительно, ведь утром она проснется от резкого крика, даже не крика, нет, визга, воя, она такого даже в кино не слышала – ведь тогда в России не показывали фильмы ужасов.
В России – ранее утро, а в Калифорнии – ночь, и, значит, три девушки и один парень уже подъезжают к дому 10050 по Сьело-драйв, и на двери один из них скоро напишет слово «свинья». Конечно, никто из нас об это мне знает, мы только слышим крик, и Светка бежит во двор, сталкивается с Мишкой, а там, снаружи, посреди поляны катается по земле Настя – воет, кричит, плачет, – и они даже не сразу разбирают слова, хотя что может быть понятней, чем эти два слова, это не про любовь объяснять младшей сестре, да уж, ничего нет проще этих двух слов – Тату убили! – хотя все равно невозможно такое понять и поверить тоже невозможно.
Даже сейчас, спустя много лет, старожилы хорошо помнят эту историю. Неохотно рассказывают, разве что под утро, когда последняя бутылка почти пуста, все спят и лишь самый упорный гость еще подливает хозяйке, и ей понятно, к чему он клонит, чем вот-вот закончатся эти посиделки, – и если хозяйка хочет и спать одна уйти, и гостя не обидеть, она выпивает еще пятьдесят и рассказывает эту историю.
Это история про компанию молодых людей, первых советских хиппи, которые жили здесь вот такой коммуной, ну, сам понимаешь, секс-драгз-рок-н-ролл, и оргии, небось, тоже, ну, в смысле групповуха. И одна девочка от кого-то из них забеременела, понятно, никто не знал от кого, ДНК-анализа тогда не было, но, если честно, все думали на одного парня, сына академика Борджевского. Игорь его звали… нет, не Игорь, Олег, точно. Все на него думали с самого начала, а как все случилось, совсем стало ясно, он-то в бега и ушел, когда ее убили, то есть ее убили ночью, а утром, когда тело нашли, его уже и след простыл.
Тут обычно гость забывает про свои романтические планы, ну да, история такая неприятная, выпито много, да и ночь на исходе, забывает и спрашивает что-то вроде: а как девушку убили-то? – и хозяйка расскажет, с бóльшими или меньшими подробностями: перерезали горло, вспороли живот, выкинули младенца, вся дача в крови была, едва ли не на стене что-то написали, но тут хозяйка не уверена, может, и путает. Зато точно знает: дом потом снесли, отмывать никто не хотел, столько кровищи. А этот Олег, ну, сын академика Борджевского, он исчез наутро, я же говорю.
Тут обычно гость забывает про свои романтические планы, ну да, история такая неприятная, выпито много, да и ночь на исходе, забывает и спрашивает что-то вроде: а как девушку убили-то? – и хозяйка расскажет, с бóльшими или меньшими подробностями: перерезали горло, вспороли живот, выкинули младенца, вся дача в крови была, едва ли не на стене что-то написали, но тут хозяйка не уверена, может, и путает. Зато точно знает: дом потом снесли, отмывать никто не хотел, столько кровищи. А этот Олег, ну, сын академика Борджевского, он исчез наутро, я же говорю.
– А друзья его… ну, эти хиппи?
– А что друзья? Они, конечно, его искали. Они же не верили, что он убийца. Как такое может быть – умненький мальчик, из хорошей семьи, всеобщий любимец. Кто ж поверит?
Ну да, они стали его искать – но не сразу. Потому что сначала вызвали милицию, дали показания, ответили на вопросы, ну, обычные вопросы типа «Когда и где вы познакомились с покойной?», «В каких были отношениях?», «Где может быть Олег Борджевский?» и все такое прочее.
Потом их, конечно, отпустили, и вот они стоят на крыльце райотдела милиции, Лена, Миша, Настя и Светка. Солнце в зените, времени часа два, пыльная улица, идут со станции люди, авоськи, портфели, сумки, всё как всегда – и тут Миша кричит: «Я хочу знать, кто ее убил!!!» – а Света думает, что это уже совсем не важно, кто. Какая разница, Таты больше нет, и ее ребенка тоже, и маленькое сердце, стук которого она так хорошо помнит, уже никогда не будет биться. Пожалуй, думает Света, это к лучшему. Ничего хорошего его не ждало в этом мире.
Они идут по улице, и соседи снова смотрят из-за штакетника, на этот раз, наверное, думают что-то вроде доигрались! или даже вот оно чем кончается… – ну, в смысле про длинные волосы и короткие юбки, и сначала они, все четверо, бесцельно бродят по улицам, а потом начинают проверять то одно, то другое место, хорошо бы найти Олега раньше милиции, ну, чтоб он глупостей не наделал, и все такое, а потом кому-то приходит в голову пойти на пристанционный пруд, взять лодку и сплавать на остров, хотя, конечно, вряд ли Олег стал бы там прятаться, да и вообще непонятно, как бы он туда добрался без лодки, Миша вот – другое дело, к.м.с. по плаванью, озеро переплыть – раз плюнуть, непонятно только, говорят они это вслух или думают, но вот лодка тыкается носом в берег, Миша выскакивает и кричит: «Олег, ты тут?» – и тогда из кустов поднимается Олег, очки разбиты, лицо в крови, губы трясутся, и Света не может поверить, что была влюблена в него все лето, примерещилось, наверное, вот и мама говорит – переходный возраст, а Миша осторожно шагает ему навстречу и говорит: Ну, ты что, чувак? – волны пруда плещут, светит августовское солнце, и голос Олега дрожит, когда он отвечает:
– Это я ее убил, я!
* * *Сделав два шага по песку, женщина останавливается. С трудом балансируя, снимает левую туфлю, затем правую. Светлая юбка плещется у колен, как волны вокруг прибрежных камней, наполовину погруженных в воду, вот тут, совсем рядом, всего несколько шагов.
Пустынный пляж – и женская фигура у кромки прилива. Туфли в руках, влажный песок под босыми ступнями, соленый воздух щекочет ноздри. Волна за волной заливает щиколотки, ей кажется – море целует пальцы, обнаженные, освобожденные. Кажется: море ласково лижет, нежно проводит влажным огромным языком, колышется, опадает ажурным кружевом, словно сброшенное белье – белое, голубое, бирюзовое.
Много лет назад в совсем другой стране был один мужчина…
Соленый ветер выбеленной вуалью набрасывает волосы на лицо, словно опускает занавес. Вот, похоже, и жизнь прошла, думает женщина. А может – только молодость.
Поднимает голову: бескрайний переливающийся простор, трепещущая шелковая простыня, под ней – рыбы, дельфины, киты; спруты, креветки, кальмары.
Волны – как морщины на коже, сперва мелкие морщинки у глаз, потом бороздки на лбу, складки на животе, трещинки на ладонях. Темные водоросли всплывают непрошеными родинками, пигментными пятнами.
Мне уже пора, думает женщина, мне пора идти.
Но все стоит неподвижно по щиколотку в воде, там, где море вечно впечатывает в песок свой волнистый контур, опять и опять, раз за разом, рисует и снова стирает.
19 1968 год Проект революции
Обычно вначале – образ, картинка, фотография… может, даже несколько. Утроба лимузина, мягкая, обволакивающая, поглощающая – седой мужчина в дорогом костюме, ведерко с ледяным шампанским, пуленепробиваемые окна, отгораживающие от реальности. Кто он? Миллионер? Президент? Мэр города? Декан университета? Мошенник? Я еще не знаю.
А иногда – какой-то навязчивый узор, скажем, гексагональная сетка, пчелиные соты, шестиугольники, пригнанные один к одному. Или совсем простая картинка, как из детской книжки: резной лист пальмы – крупный, чуть изогнутый, напоминающий перо экзотической птицы, – лист пальмы на фоне выбеленно-синего неба, не зеленый, а черный, резкий контур, словно вырезанный из бумаги. Шевелится под ветром, и, кажется, кто-то прощально машет рукой. Длинные пальцы, смуглые, почти черные, резкий контур на фоне белой скатерти столика, пальцы поигрывают авторучкой, солнечные зайчики от хромированного колпачка – рифмой к бликам на темно-зеленых волнах залива.
Полуденный час в приморском кафе. Пять круглых столиков на веранде, старые афиши на стенах, официант в белом льняном костюме приносит бутылку местного пива, запотевшую, как из телерекламы… а вот, кстати, и включенный телевизор виден в приоткрытую дверь кухни.
Они сидят за соседним столиком, я хорошо их вижу: мужчина средних лет – голубые джинсы, расстегнутая цветастая рубашка, чуть-чуть седины в волосах, конский хвост, бородка, – и смуглая девушка в коротком платье, с пятью нитками бус на длинной шее, фенечки на запястьях, ремешки сандалий обхватывают щиколотки. Длинные стройные ноги, чуть-чуть полноватые выше колен, ниже бахромы подола. Левая ступня едва касается пола, выложенного шестиугольными плитками. Перед девушкой стопка брошюр – или листовок; одну из них мужчина только что отодвинул от себя.
– Политика, – медленно говорит он, – меня больше не интересует.
У него глубокий голос, грудной, размеренный. Голос человека, который привык, что его слушают и слышат.
– Политика – это обман. Инструмент, который использует бюрократия, чтобы обмануть нас, сделать из нас роботов и рабов! Не политика должна быть нашим оружием – а революционное действие!
Аудитория отвечает громом аплодисментов и криками. В комнате десятка два человек, СДО, МОУБ, «Движение 22 марта», FSM, анархисты, троцкисты, маоисты. Сильно накурено, и, возможно, натренированный нос различит сладковатые нотки марихуаны в многолетнем запахе табака, въевшемся в деревянные панели стен, блеклые обои, истоптанный ковер с шестиугольным узором. Я кричу вместе со всеми, восторг поднимается вдоль позвоночника подобно энергии кундалини, устремляется к высшим чакрам. Маленькая Моник (тогда еще совсем маленькая, всего лишь крохотный зародыш) мирно, как в колыбели, спит в обволакивающей глубине моей матки. Мой ребенок, думаю я, вырастет красивым и умным… он объездит весь мир!.. и будет музыкантом… и художником… и поэтом… и будет счастлив… да, конечно, это главное, пусть будет счастлив!
Мой ребенок, думаю я, будет жить в мире после революции.
Аплодисменты не успели стихнуть, когда вскакивает рыжеволосая девушка – черный свитер с глухим воротом подчеркивает большую грудь, взгляды парней невольно скользят по округлым очертаниям.
– Действие – да, но какое действие? Не следует забывать, что кризис производительных сил в капиталистическом обществе с каждым днем обостряется, автоматизация неизбежно влечет за собой массовую безработицу, которая охватывает все более широкие слои трудящихся. В борьбе против пауперизации буржуазия прибегнет к фашизму и подавлению рабочего движения. И потому главная цель реформы образования – изгнание из университета двух третей студентов.
– Но зачем это нужно буржуазии? – кричит худощавый студент в круглых, как у Джона Леннона, очках. – Буржуазия хочет сохранить элитарный характер образования! Что случится, если мы добьемся своих целей, и дети рабочих смогут учиться в университете? Буржуазия обесценит университетское образование! Потому что в условиях капиталистического производства обществу не требуется столько образованных людей! Только революция может освободить общество и дать достойную работу всем образованным детям рабочих!
Рыжеволосая девушка продолжает, не слушая его:
– В этих условиях мы считаем, что акции, подобные захвату здания администрации, следует расценивать как авантюристские провокации, результат, если не цель, которых – пособничество полицейским силам, стремящимся обезглавить студенческое профсоюзное движение.