Лицо раскраснелось, румянец заливает широкие скулы, чуть припухшие губы дрожат от возбуждения.
– Вы принимали участие в гражданском движении? Были активистом?
Мужчина кивает. Еле заметная улыбка легко прячется в густой бороде.
– Поэтому я здесь, – говорит он, – туда мне путь закрыт.
– А я могу узнать ваше имя? – Девушка щелкает авторучкой, и звук далеко разносится в ленивом воздухе сиесты.
– Мое настоящее имя вам ни к чему, – говорит мужчина, – но можете звать меня Фернандо. Или Фидель.
Революция – лучший афродизиак. Нет верней приманки, чем постель одинокого революционера, – какая же цыпочка не захочет увезти с собой из Индии воспоминание о ночи революционных объятий со знаменитым изгнанником, которого до сих пор разыскивает ЦРУ? Сколько таких болтунов встречалось мне за последние годы! Каждый как минимум курил дурь с Джерри Рубином, а то и лично строил баррикады, сражался с копами и поставлял оружие «черным пантерам». Все это – лишь для того, чтобы залезть под юбку мне или какой-нибудь девчонке помоложе и подоверчивей. Выходит, я знаю цену этим рассказам – чуть выше тарифа местной проститутки.
Я опускаю глаза. Столешница покрыта сетью трещин, словно старое зеркало, с изнанки подернутое патиной. В зеркале отражается задняя комнатка кафетерия, пять круглых столиков, бутылка теплого пива, сильно накурено, они сидят совсем рядом: молодой парень в голубых джинсах и расстегнутой цветастой рубашке, конский хвост, бородка – и рыжеволосая девушка в коротком платье, длинные стройные ноги, чуть полноватые выше колен, ниже бахромы подола. Из зала доносится грохот барабанов и вой электрогитар, музыка почти заглушает слова:
– Обезглавить профсоюзное движение? Профсоюзы давно уже продались, времена уоббли давно прошли! Сегодня студенты – самый революционный класс. Каждый, кто хотя бы раз заглянул в Маркса, знает: массы стихийно настроены тредюнионистски, потому что находятся под влиянием идеологии буржуазии, которая их эксплуатирует.
– Ты прав на сто процентов! – отвечает девушка. – Я тоже поддерживаю акцию, даже если участие в ней будет стоить мне стипендии!
Кожаные ремешки сандалий охватывают тонкие щиколотки. Она покачивает левой ногой и вызывающе-эротичным жестом подносит к чуть припухшим губам горлышко бутылки. Я отвожу глаза туда, где солнечные блики играют на волнах залива, точно мириады фотовспышек. Мужской голос, глубокий, грудной, размеренный, доносится из-за соседнего столика. Уверенный голос человека, привыкшего, что его слушают и слышат. Теперь я не вижу его спутницу, но хорошо представляю слегка покрасневшую от загара белую кожу северянки, копну светлых волос, разноцветное узорчатое платье из тех, что называют этническими… длинные пальцы поигрывают авторучкой…
– Вы всерьез надеялись победить?
Голос чуть дрожит, я безошибочно определяю этот тембр – смесь волнения, смущения, вожделения…
– Мы потерпели поражение. Поэтому я и сказал – политика меня больше не интересует. Мы раздавлены, уничтожены, сметены…
Давит на жалость, думаю я. Но эти слова – раздавлены, уничтожены, сметены – отзываются в моем теле, слезами набухают в глазах. Я мечтала, что мой ребенок будет жить после революции, – так и получилось. Моник живет после революции, после поражения революции, после надежды на революцию.
– Это было весной шестьдесят восьмого, и многое так и не попало в газеты. Но я расскажу тебе, детка, как оно было… все куда проще, чем вы думаете сегодня: мы всего-навсего верили, что можем изменить мир. Как-никак мы были первым поколением, выросшим с телевизором и спутником. И первое поколение, выросшее после войны, еще в школе узнавшее об Освенциме и Хиросиме. Ты не представляешь, что это было: впервые увидеть те самые фотографии, в журнале Life. Мир раскололся. Это как если бы ты залезла в стол к отцу и нашла там грязную порнуху, чудовищный снафф. Вот что мы испытали, малышка.
Это слово будто само слетает с губ и на мгновение повисает в прокуренном воздухе кафетерия. Высокая блондинка в кожаной куртке вскакивает:
– Я не желаю слышать на наших собраниях этого омерзительного слова! Малышка! Киска! Я же зову тебя «товарищ», а не «маленький петушок»!
Аплодисменты, хохот, крики. Смуглая девушка – возможно, мулатка – победно и одобрительно поднимает кулак. В паузу врывается истошный рок-н-ролл.
Когда мы слушали эту музыку – мы верили в победу революции.
– А в какой стране все это было? – спрашивает девушка.
– Неважно… – говорит мужчина. – В одной маленькой стране на востоке Европы… ты, наверно, даже не знаешь ее названия… скажу только, что мы вовсе не были антикоммунистами, которыми нас рисует западная пресса, – мы просто верили, что коммунизм должен обрести человеческое лицо.
– А Маркс?
– Конечно, мы читали Маркса. Маркса, Мао и Маркузе. Той весной в Риме мы несли флаг с тремя «М», нашим ответом трем «К» Ку-клукс-клана, несли, выражая поддержку «Лету свободы в Миссисипи», равенству рас и наций! Но мы читали не только Маркса, Мао и Маркузе! Уильям Блейк, Кен Кизи, Джек Керуак. И, конечно, Аллен Гинзберг. Он был коронован в Праге, в мае шестьдесят пятого, назван майским королем. В центре коммунистической Европы – ты представляешь, что это значило для нас? Я видел лучшие умы своего поколения, разрушенные безумием… когда он появлялся на кампусе… о, когда он появлялся – все замирало!
Шестиугольные плитки главного университетского двора, тень резного пальмового листа – крупного, чуть изогнутого, напоминающего перо экзотической птицы, – черный резкий контур, словно вырезанный из бумаги. Женская нога в сандалии пересекает тень, ремешки скрещены на щиколотке, короткий подол юбки открывает чуть полноватые бедра. Ступня едва касается земли, девушка бежит к открытой двери корпуса, следом за ней – два десятка человек. Меж приоткрытых створок в полусумраке мерцает телеэкран, звука не слышно, но сцена видна во всех подробностях: действие происходит на берегу моря, полуденный час в приморском кафе. Пять круглых столиков на веранде, официант в белом льняном костюме приносит ведерко с ледяным шампанским. Мужчина в смокинге, чуть-чуть седины в волосах, девушка в коктейльном платье, золотая цепочка на длинной шее, браслеты на запястьях. Они сидят почти неподвижно, но мы замечаем, что она смотрит на него влюбленно, пронзительные голубые глаза, длинные пальцы сжимают ножку высокого бокала, дрожат, я безошибочно определяю эту дрожь – смесь волнения, смущения, вожделения…
Косая трещина рассекает экран, будто внезапно включили звук, мы слышим голос – уверенный голос человека, привыкшего, что его слушают и слышат:
– До каких пор нас будут пичкать салонными драмами? До каких пор буржуазия и аристократия будут навязывать нам свою реальность? Кислота, марихуана и секс открывают нам иные миры – и в этих мирах у них нет власти! Когда революция победит – мы построим другой мир…
– Но Троцкий говорил, что революция – это процесс. Как она может победить?
– Это пораженчество, товарищ! Революция победит там, где революционное насилие сольется с все порождающим хаосом!
Гром аплодисментов и крики. Смуглая девушка в черном свитере, тесно облегающем ее бюст, кричит, приложив ладони ко рту: «Мы здесь власть!» Ее голос дрожит, и дрожь передается шестигранным плиткам пола, словно калифорнийская земля снова вспомнила землетрясение 1906 года. Мы здесь власть! Воображение – к власти!
– Вы помните, кто придумал этот лозунг?
Авторучка бликует в длинных пальцах, девушка что-то быстро помечает в блокноте.
– Я расскажу, откуда он взялся. Давным-давно, еще при Сталине, один мальчик в России увидел в отрывном календаре картинку. Два колхозника идут по свежему снегу, и один говорит другому: «Снежок-то хрустит!» – а тот отвечает: «А под ним – капуста!» Наверное, художник хотел обличить бесхозяйственность колхозов, это позволялось в СССР в качестве самокритики – но фраза о потаенной капусте, скрытой под снегом, стала одним из лозунгов хеленуктов, подпольной группы русских сюрреалистов. Спустя много лет эта фраза добралась до Парижа, где и превратилась в знаменитое «Под брусчаткой – пляж».
– Вы в самом деле разбирали мостовую, чтобы строить баррикады?
– Это национальная традиция, крошка. Во всех революциях XIX века шли в ход европейские булыжники. А мы считали себя наследниками Коммуны! Кровь бунтовщиков смыли с мостовых, но она текла в наших жилах, стучала в наших сердцах. Смешиваясь с апельсиновым соком Веселых Проказников, со сладковатым дымом индийской конопли, она несла желание, страх и надежду, раскалывалась канонадой и мерным гулом истории отдавалась в ушах. Такую музыку лучше слушать вдвоем – ты понимаешь, о чем я?
Мы не можем с определенностью сказать, понимает ли мужчину его собеседница, но сами, конечно, прекрасно понимаем. Музыка, чтобы слушать вдвоем, – это скрип матрасных пружин, скрип рассохшихся кроватей общаг и хостелов, аккомпанемент, в удачный день несущийся из-за каждой закрытой двери. Я знаю цену такой музыке – чуть выше тарифа местной проститутки.
– А когда вы захватили административный корпус, вы в самом деле там… ну… занимались сексом?
Зал парадных заседаний. Глубокие кресла, мягкие, обволакивающие, поглощающие. Бархат сидений. Багровый плюш занавесей. Огромный полированный стол, сверкающий, как поверхность моря. Полноватая блондинка в тугих джинсах полуложится на него, оттопырив аппетитную попку и почти вывалив роскошную грудь из расстегнутого ворота ковбойки:
– Я хочу заняться любовью! Прямо здесь!
Раймон, самый старший из нас, одергивает ее:
– Не будем превращать революцию в бордель!
– И тут же десяток голосов, один за другим:
– Как сказал Бол-Кунац министру: «Если вы сами импотент – не мешайте трахаться другим!»
– Мао сказал: «Секс – это хорошо, но не слишком часто!»
– Ну, возможно, для китайцев так и есть!
– Революция не нуждается в самооскоплении активистов…
– Мы не потерпим расизма, товарищ!
Громкие, резкие, спешат высказаться, перебивают друг друга. Вы слышите их? Спустя годы далекое эхо этих голосов все еще звучит в университетских библиотеках и залах.
– Парижская Коммуна длилась всего 72 дня – но это были 72 дня свободы! Мы хотели создать свою утопию, свою Зону, в которой, пусть ненадолго, могли бы быть свободны… мы хотели взорвать мир… мы мечтали… в переполненных аудиториях университета, в прокуренных комнатах, за столиками кафе… Мы надеялись, нам на выручку придут негры из Окленда и Гарлема… не прекраснодушные наследники преподобного Мартина Лютера Кинга, нет, боевики «черных пантер», крутые уличные парни, в кожаных куртках, в беретах, вооруженные бейсбольными битами… ножами… пистолетами… автоматами… целая армия угнетенных… передовой отряд третьего мира.
Девушка кивает. Ее большие губы приоткрыты, ослепительно-белая полоска зубов, широкие крылья приплюснутого носа, распахнутые глаза, массивные кольца оттягивают черные мочки ушей. Она сидит нога на ногу, щиколотку охватывают ремешки сандалий, левая ступня едва касается шестиугольных узоров трибального ковра. Длинные пальцы скручивают косяк, браслеты на запястьях бликуют в лучах полуденного солнца. Рядом с ней – белый мужчина, в голубых джинсах, цветастой рубашке, распахнутой на груди, волосы собраны в конский хвост, борода растрепана. В правой руке у него пистолет, на лице застыла зловещая улыбка. Крупные красные буквы косо пересекают афишу, но надпись не разобрать – декан не узнаёт алфавит. Славянский? Греческий? Хинди? Суахили? Ему хочется сорвать афишу, но их разделяет дымчатое стекло: загорается зеленый, «кадиллак» трогается, позади остается захваченный университет, расклеенные на столбах листовки и афиши, гомонящая толпа студентов, унижение и бессилие…
– Мы явились на переговоры в купальных костюмах: девчонки в бикини, мы в обтягивающих плавках. Мы взяли с собой зонтики – большие черные зонты! И вот такой процессией прошли к месту встречи с деканом, скандируя лозунги, цитируя Мао, Троцкого и Че Гевару. Они, конечно, рассвирепели!
Я перевожу взгляд на пару за соседним столиком. Мужчина уже накрыл ладонью кисть рыжеволосой девушки.
– И что вы сделали тогда? – спрашивает она.
Ее лицо раскраснелось, румянец заливает широкие скулы, чуть припухшие губы дрожат. Я безошибочно определяю эту дрожь – дрожь боли, возмущения, ярости.
– Мы не можем это так оставить! – (Негативная вибрация злости, ненависти, бессилия.) – Наших товарищей, вышедших на мирную демонстрацию, польское правительство бросило в тюрьму! Мы должны выступить! Пусть нас арестуют, изобьют! Пусть, и даже чем хуже, тем лучше!
Глубокий голос, грудной, размеренный. Толпа затихает при первых звуках. Он поправляет очки, отбрасывает назад взлохмаченные рыжие волосы:
– Я ослышался? Что значит: «Чем хуже, тем лучше»? Если кто хочет предаться мазохистским радостям, если кому охота доказать чистоту своей революционной веры, став мучеником, – вперед, я отговаривать не стану. Но не забудьте: цель революционного действия – успех Революции, а не личное самосовершенствование с целью обеспечить себе местечко в раю марксистских героев. Не ошибитесь храмом, товарищи, здесь веруют в счастье, христианская жертвенность – вход рядом. А наша цель – добиться, чтобы власть наложила в штаны, и мы вовсе не хотим помочь ей оттрахать нас без всякой пользы и, в частности, без пользы для товарищей, которые уже сидят в тюряге!
Девушка в светлом платье в бежевую полоску кричит «браво!» – такая хорошенькая, что же он не заметил ее раньше? Одобрительные возгласы, гром аплодисментов. Занавес падает, антракт, зрители спешат в фойе, к круглым столикам буфета, официанты в белоснежных костюмах разносят ведерки с ледяным шампанским. Мы замечаем немолодого мужчину в смокинге, чуть-чуть седины в волосах, собранных в конский хвост, девушка в вечернем платье, золотая цепочка на длинной шее, браслеты на запястьях вспыхивают алмазным блеском.
– Все было не так, – размеренно говорит мужчина. – Они плевать хотели на все эти собрания. Они боялись только рабочих. Мы придумали план: на Первое мая рабочие должны пойти гулять между их особняков. Не демонстрация, просто прогулка. С детьми, с семьями… толпа рабочих… не за что арестовывать, некого разгонять…
– И рабочие пошли?
– Нет, конечно. Каждый, кто хотя бы раз заглянул в Маркса, знает, что рабочие массы находятся под влиянием идеологии буржуазии, которая их эксплуатирует.
– И что вы сделали тогда?
– О, мы придумали прекрасный ход! Мы выдвинули делегатом в студенческий совет университета морскую свинку. Потом, в августе, Эбби Хоффман в Чикаго прожужжал все уши со своим мистером Пигасом, кандидатом в президенты, но изначальная идея была наша. Морская свинка – лучший представитель студентов для диалога с профессорами!
– А в каком университете это было?
– Да не важно… – говорит мужчина. – Я и так сказал слишком много.
– А это правда, что вы собирались кислотой отравить водопровод?
– Почему – отравить? Скорее уж – облагородить!
Апельсиновый сок Кена Кизи, синие таблетки Аузли по 500 микрограмм… шестиугольные плитки, замостившие пол, текут как вода. Под брусчаткой – пляж? Как бы не так! Брусчатка – и есть вода! Она течет, перекатывается через тонкие щиколотки, сплетается с ремешками сандалий, взбирается по нежной коже, растворяет, рассредоточивает, охватывает, укачивает, расцвечивает, словно текучие пятна бензедрина – черт, бензина! – на водной поверхности… наших лиц не осталось, наших тел больше нет, наши души взлетают прямо в космос, ракетой устремляются вдоль каналов кундалини, взрывают верхние чакры… радужный космос переливчатых линий… они же – звуки, они же – касания, они же – стихи и запахи, прикосновения и поцелуи… прикосновения – это звук, запах – это свет… синхронизация, объединение, единство… главная революция – это революция сознания… никто из нас не один, но мы едины, едины с космосом, едины друг с другом… усталый шофер, ведущий рейсовый автобус сквозь ночь… официант-индус, несущий бутылку холодного пива девушке за столиком… постаревший полицейский, прислушивающийся к тревожным звукам притаившегося города… укурившийся солдат, ранним утром входящий в деревню… воздух еще свеж, роса блестит на листьях, словно капли влаги на бутылке ледяного пива… он слышит тяжелое дыхание напарника, щелчок снятого предохранителя, автоматически передергивает затвор, деревенская улица пуста, опасность за любым углом… они могут выстрелить с крыши, наброситься, напасть… гребаная война, в которой нет мирных жителей… старик нагибается над грядкой, ищет припрятанную гранату… девушка стыдливо прикрывает лицо, завлекает, уводит в ловушку, подставляет под пули снайпера… ребенок машет тебе рукой, чтобы потом выстрелить в спину… проклятые чучмеки, любая старуха, любой малец могут убить тебя, убить тех, с кем ты пришел сюда, с кем делишь солдатский паек… ты вздрагиваешь от каждого шороха, не веришь самому себе… стреляешь на любой звук, на хрустнувшую ветку, на шарканье подошв, на скрип двери… сначала стреляешь, и только потом видишь, кого убил, только потом отдаешь приказ, бессмысленный приказ на абсурдной войне, кричишь убейте их всех! – и солдаты стреляют, опустившись на колено, перебегая от одного горящего дома к другому, будто в самом деле ожидая ответного выстрела, будто веря, что здесь есть кто-то, кроме женщин и детей, кроме запаха горящего бамбука и собственного пота, кроме обманчивой утренней свежести, стонов раненых, детского плача, разрывов гранат, одиночных выстрелов… когда участвуешь в абсурдной войне, для придания ей смысла иногда делаешь что-то непонятное… убиваешь людей, чтобы дать себе разрядку, дать выход своей ненависти, своему гневу, своему страху… обжигающий металл раскаленного ствола – это невнятное бормотание на чужом языке, прерванное выстрелом… вонь горящей плоти – это вспышка взрыва… прикосновения – это звук, запах – это свет… синхронизация, объединение, единство… дурной трип – это то же самое, что удачный трип, детка… ты же читала Тимоти Лири?.. тибетская книга мертвых для тех, кто принимает кислоту…