– Убийство Шэрон Тейт, – продолжает он, хрипло дыша и елозя ладонями по ягодицам Софии, – убийство Шэрон Тейт семьей Мэнсона. Вы же знаете, о, да, знаете, это была беременная жена режиссера Поланского, и они ее… ох… да, вот так, еще, еще… и они ее убили. И мы тоже снимем… снимем убийство беременной женщины… во всех подробностях… чтобы было как… аааа… как… как в жизни.
– Оооо, – стонет София, – я тоже хочу сняться в этом фильме! Я хочу, о да, я хочу в вашу команду! Напишите мне роль, я ведь американка, я могу сыграть Джеки Кеннеди…
– Нет-нет, Джеки ведь не убили… зачем она нам… ради Бога, осторожней, не так резко, ох, ох… мы хотим снять убийство Мартины Лютеры Квин… у вас нету подружки-негритянки?
– Нет, ой, нет… но обещай мне, обещай, что напишешь роль для меня? Обещай или я уйду!
– Нет, не уходи, постой, останься, вот, вот, и еще немножко, конечно, напишу роль, да, конечно, роль, да, напишу, ох, Боже, Боже мой!
Идеальный расклад, думает Бонфон, два самовлюбленных дурака. Бездарная красотка и надутый американец. Классика: лев против крокодила, хищник против… против кого, кстати?.. против пришельца, да. Тоже можно кино снять.
Мне всегда нравилось кино. Моя работа – сродни актерской. И эти двое ребятишек – как дети, которых у меня никогда не было.
– Слушайте меня, дети мои! – гремит Бонфон. – Одним выстрелом мы убьем двух зайцев. Точнее, мы позволим зайцам перестрелять друг друга.
– Перегрызть глотки, – хихикает Лоренцо.
– Вот именно! – Бонфон кивает. – Слушайте меня, и я избавлю вас не только от вашего Нортена, но и от вашей бездарной Костини с ее сиамским котом. Мы поимеем их обоих!
Раз уж я не могу поиметь эту Антонеллу иначе, с грустью думает Бонфон.
Он знает: его план хорош. Как-никак почти полвека практики. Но, если честно, Бонфон охотно поменял бы половину своего жизненного опыта на лишние двадцать пять лет молодости.
– Постой, – говорит Сальваторе, – а как мы доснимем кино без Антонеллы? У нас еще несколько сцен! И мы планировали, что ее героиню, красавицу-журналистку, убьет безумный ветеран Вьетнама, и это символизирует гибель свободы слова…
– Погоди, – встревает Лоренцо, – какая еще гибель свободы слова? Сейчас телевидение – главная власть, ты же знаешь! Давай вместо этого у нас безумные сатанисты убьют беременную польскую актрису.
– Почему – польскую? – оторопело спрашивает Сальваторе.
– Потому что это – дело Шэрон Тейт! А ее муж, Роман Поланский, – поляк.
– Он еврей! И Шэрон Тейт, наверное, тоже! И уж точно – не полька!
– Ну и ладно. Значит, это будет намек на его фамилию.
– И где мы возьмем беременную польку?
– Найдем где-нибудь. Ты послушай, как я здорово придумал! Удивительно, что мы сразу не догадались. Ведь это убийство – это и есть дефлорация шестидесятых годов в Америке, утрата невинности, пролитие девственной крови всех хиппи мира. Как мы можем это не показать? Когда мы с Софией это придумали…
– С какой Софией?
Бонфон ровняет дорожку и думает: все-таки они идиоты. Им это сраное кино дороже его гениального плана. Киношники – сумасшедшие.
Бонфон вспоминает август сорок пятого, побережье Корнуолла. Как звали эту худую блондинку с обвисшим лицом? Нина? Ольга? Пятнадцать лет нигде не снималась, а все еще считала себя звездой.
Всегда старался работать аккуратно, думает Бонфон, но без накладок не обходится. Вон в Корнуолле как все было хорошо задумано: смерть и воскрешение священника! Несколько капель снадобья, вызывающего глубокий обморок, похожий на смерть, потом – волшебная пилюля, тайком засунутая в рот этой самой Ольгой, – и… аллилуйя! – славьтесь, Неведомые Боги, новые властители Вселенной! Все без обмана, священник самый настоящий, никакого сговора. Все бы поверили. А патер, старый дурак, взял и умер на самом деле. Сердце не выдержало.
Вот глупость.
– Ты сошел с ума! – гремит Сальваторе. – Что тебе было сказано? Не пускать эту шлюху на площадку! А ты что делаешь? Ты ей пишешь роль!
– И что тут такого? – отвечает Лоренцо. – Я – сценарист, я пишу ей роль. А ты – режиссер, ты не снимаешь ее в этой роли. Вот и всё.
– Заткнитесь оба, – не выдерживает Бонфон. – Вам что, не интересно, как мы спустим в унитаз Нортена и Антонеллу?
– Ладно, – Сальваторе мрачно кивает Лоренцо, – с тобой я потом разберусь. Рассказывайте, месье Бонфон.
– Товарищ Бонфон, – хихикает Лоренцо, – он же русский.
* * *Когда-то каждый новый мужчина был открытием, чаще всего – неприятным. Грязные желания, дурные фантазии, неожиданная, незнакомая раньше боль. Потом они слились в одного бесконечно повторяющегося клиента – грубоватого, торопливого, бормочущего что-то на непонятном языке, тискающего грудь и задницу, оставляющего засосы и синяки, вертевшего в постели, как надувную куклу из секс-шопа. Притворно вскрикивая от несуществующего удовольствия, она, чтобы не было так противно, считала заработанные деньги, представляла их – купюра к купюре, бумажка к бумажке… мятые, стыдливо переданные из рук в руки, гордо выложенные на прикроватную тумбочку, отсчитанные один в один или щедро превысившие тариф. Ей казалось, купюры она помнит лучше, чем мужчин, – а потом она снова начала различать лица и тела, крепость объятий и резкость движений… скорострельная порывистость молодых, холодная старательность опытных плейбоев, мучительная борьба со старческой плотью.
Он лежит рядом, уставший, вымотанный, выжатый не столько заранее оплаченным сексом, сколько одинокой старостью и долгой бессмысленной жизнью, лежит и мнет ее грудь – скорее по привычке, чем от возбуждения, – и говорит, говорит… если вслушаться, она почти все поймет, но ей платят не за это. И потому она молча и устало глядит через плечо старика на панорамное окно, за ним – мечтой из далекой юности – светятся огни волшебного города, вспыхивают неоновые рекламы… чудесные, манящие, обещающие немыслимую удачу, невиданное шоу, взлетающие ввысь ноги танцовщиц, вожделение без конца и края, утоление страстей, надежду на счастье, на вечную жизнь в искусственном раю.
21 1997 год Шесть дней в марте
В детстве Лорен любила смотреть, как взлетают самолеты. Гигантские металлические птицы отрывались от земли и спустя минуту превращались в сверкающую точку в голубом небе. Над аэропортами ее детства всегда расстилалась нежнейшая синева, серебряные блестки лайнеров вспыхивали в ней волшебным прощальным приветом, унося пассажиров в чудесные дальние страны, к новой неведомой жизни, по ту сторону скучной школьной рутины. Ожидание в аэропорту Лорен любила больше самих полетов – пока не объявлена посадка, можно воображать, что на этот раз она в самом деле полетит в волшебную страну, в питерпэновский Неверленд, в аляповато раскрашенный Оз. Но вот голос диктора объявляет рейс, место назначения названо, сказка закончилась.
Позже, уже подростком, Лорен поняла, что большинство американских девочек считали бы ее жизнь удивительной и полной приключений: ей довелось пожить в Европе, в Катаре, в Японии и вот теперь – в Южной Корее. Но школа – всегда школа, а школа на военной базе – школа вдвойне; даже в маленьком городке больше шансов спрятаться, чем в Сигонелле, Мисаве или Осане – все знают твоих родителей, все знают тебя, все знают, когда ты должна быть в школе, а когда – делать уроки. И, конечно, у военных всегда первым делом – дисциплина.
Когда мама брала Лорен в город, девочка как зачарованная смотрела сквозь затененные стекла машины на своих смуглокожих, черноволосых сверстниц, играющих на улице в неведомые Лорен игры. Девочки казались неуловимо прекрасными, свободными и недоступными, как принцессы.
Разумеется, Лорен с мамой много летали: с одной базы на другую, на каникулы к бабушкам и дедушкам, а последние два года – в Бостон, где учился Артур. Полеты стали рутиной, и мало-помалу Лорен перестала следить за самолетами: в аэропорту садилась в кресло и утыкалась в книжку, не имевшую отношения к реальности и потому не сулившую разочарований. Она навсегда запомнила: тем сентябрьским днем она читала «Унесенных ветром». Мама не была уверена, что эта книга хороша для пятнадцатилетней девочки, но отобрать бабушкин подарок на день рождения все-таки не решилась. На обложке мужчина с дурацкими усиками держал на руках черноволосую красавицу в алом платье; потом выяснилось, что это афиша знаменитого фильма, но тем утром, когда они с мамой поехали встречать отца, Лорен еще ничего не знала ни о Кларке Гейбле, ни о Вивьен Ли.
Самолет из Нью-Йорка прилетал в шесть утра, и за пять лет – до самой маминой смерти – Лорен так ни разу и не заставила себя спросить, зачем та взяла ее с собой в такую рань, – еще девочкой Лорен приучилась не задавать лишних вопросов. От базы до Сеульского аэропорта был час езды, в машине Лорен спала, и редкие рекламные щиты, подсвеченные галогеновыми лампами, проносились за окном, бросая отсвет на лицо: припухлые губы, светлая челка, длинные ресницы то и дело вздрагивают во сне.
В аэропорту мама велела «сидеть здесь», а сама ушла – не то в туалет, не то по каким-то делам. Лорен открыла книжку, там было все то же: Юг проигрывал войну, янки осаждали Атланту, а Скарлетт О’Хара в очередной раз собралась подумать завтра о тех вещах, мысли о которых не следовало бы откладывать. Лорен не сразу заметила, как рядом сел заспанный мальчик лет двенадцати, в круглых очках и майке с Суперменом.
– Привет, – сказал он.
– Привет, – буркнула Лорен.
– Интересная книжка?
– Да, – и отвернулась, чтобы прекратить расспросы.
– Меня зовут Ричард Мейуард, – сообщил мальчик, – но, если мы будем друзьями, можешь звать меня Дик.
– Ричард, – сказала Лорен, – мы не будем друзьями. Я читаю, а ты мне мешаешь.
Дик вздохнул и поднялся.
– Пойду куплю колу, – сказал он, – тебе взять?
Лорен покачала головой и снова уткнулась в книгу. Пришла мама и села рядом, развернула The Christian Science Monitor. До прибытия самолета оставалось еще десять минут.
Вернулся надоедливый мальчишка со своей колой, мама дочитала газету, посмотрела на часы и сказала:
– Что-то он запаздывает… – Потом отошла посмотреть табло и вернулась раздраженная. – Даже неизвестно, насколько. У этих гражданских всегда бардак.
– А вы с военной базы? – спросил мальчик.
– А ты откуда? – спросила мама.
– Из города, – Дик махнул рукой. – Мы с папой встречаем маму. Она летит из Нью-Йорка.
– Значит, она тоже задерживается, – мама взяла инициативу в свои руки, и Лорен могла читать спокойно.
Через десять минут прилетел самолет из Анкориджа, и, не отрываясь от книги, Лорен слышала разноязыкие приветственные возгласы, поцелуи и скрип чемоданных колесиков. Постепенно радостный гомон удалялся, ему на смену приходил тревожный шепот, взволнованные голоса, раздраженные выкрики: люди толпились у стойки «Корейских авиалиний», мама тоже то и дело отходила и, недовольная, возвращалась ни с чем. Все это время маленький Ричард сидел рядом: он уже допил свою колу и пытался читать через плечо. Лорен не обращала на него внимания, как и на все, происходящее вокруг.
– Ни черта не знают, – сказала мама. – Пойду позвоню на базу, может, там…
Лорен еще удивилась – откуда на базе могут знать, почему опаздывает гражданский самолет, – но только кивнула.
– Наш самолет опаздывает, – сказал мальчик. – Какие-то непредвиденные трудности, но топлива еще на три часа.
Лорен посмотрела на него изумленно.
– Только что объявили, – пояснил мальчик. – Вот, сейчас и по-английски то же самое.
– Ты знаешь корейский? – удивилась Лорен.
– Немножко, – кивнул Ричард, – учу в школе. Сложный язык, совсем на английский не похож.
Вернулась мама: полчаса назад по каналу ABC передали то же сообщение, больше на базе ничего не знают.
– По телику? – удивилась Лорен. – А он так сильно опаздывает?
– Ты что, ничего не слышишь? – Мать с раздражением вырвала у Лорен книгу. – Уже на час с лишним. Неизвестно даже, где он.
Лорен подняла глаза: кожа туго обтягивала мамины скулы, узкие губы побелели, глаза широко раскрыты. В животе у Лорен что-то екнуло, хлопчатая майка сразу намокла, стало трудно дышать. Она хотела протянуть руку за книгой, но не смогла.
– Да не волнуйся, – сказал мальчик, – я уверен, все будет хорошо. Моя мама однажды на два часа опоздала, самолет не мог взлететь, а мы тут все переживали.
– Самолет взлетел, – сказала мама Лорен и опять пошла к стойке «Корейских авиалиний».
Лорен забралась на сиденье с ногами и руками обхватила колени. Цифры на табло менялись с шорохом, но единственная строчка, на которую она смотрела, оставалась пустой. Предательский ком ёкнул в животе, рванул вверх по пищеводу, Лорен быстро-быстро, часто-часто задышала…
– Как называется твоя книжка? – спросил мальчик. – Я у мамы попрошу, мне понравилось.
– Мама тебе не купит, – ответила Лорен, – тебе еще рано.
– Ну, рано так рано, – маленький Ричард пожал плечами. – Тогда ты расскажи, с чего там все началось.
– Вот еще! – и Лорен покрепче сжалась в комок.
– Не будь гадиной, – сказал Ричард, – мне страшно и одиноко, я волнуюсь за маму, а ты не хочешь мне книжку рассказать? Тебе жалко, что ли?
Лорен вздохнула и начала:
– Это все было на Юге, еще до Гражданской войны…
Мальчик слушал внимательно, не перебивал. Очки поблескивали в свете люминесцентных ламп аэропорта, он придвинулся поближе и взял Лорен за руку. Ладошка у него была теплая и влажная, и Лорен понемногу успокоилась, стараясь растянуть пересказ на подольше, как самолет, летящий над океаном, старается растянуть запас бензина.
Наверняка к ним подходили отец Ричарда и мать Лорен – но она не запомнила. Для нее эти два с половиной часа спрессовались в бесконечный рассказ о далекой войне, о несчастной любви и о мирной жизни американского Юга, навсегда унесенной ветром истории. Странно пересказывать эту книгу двенадцатилетнему мальчику – но Ричард слушал так внимательно, ладошка была такой теплой, а распахнутые глаза за стеклами очков были наполнены такой надеждой, таким страхом, что Лорен вспоминала все новые детали, удивляясь собственной памяти, стараясь не смотреть на часы и не думать о том, что же могло случиться с самолетом.
Если бы Лорен следила за временем, она бы знала, что счет идет на минуты. Ровно в десять утра, через три часа после первого объявления, в тот самый момент, когда топливо у «боинга» должно было закончиться, служащие «Корейских авиалиний» сделали объявление: министр иностранных дел Южной Кореи сообщил, что, по данным ЦРУ, самолет благополучно приземлился на Сахалине, команда и пассажиры находятся в безопасности. Еще через час вице-президент авиакомпании лично прибыл в аэропорт, чтобы успокоить родственников и журналистов. Было объявлено, что на возвращение пассажиров потребуется время, и мама поволокла Лорен в кафетерий – я так перенервничала, мне надо что-нибудь съесть! Когда Лорен оглянулась, Ричард все так же сидел в кресле. Встретившись с ней глазами, он улыбнулся и помахал рукой.
Первый день
Паспортный контроль. Лорен Гомес, 28 лет, синий американский паспорт. Миловидная пограничница с огромными миндалевидными глазами и прямыми волосами, черным шатром укрывающими кукольное личико, ставит штамп, сверкнув знакомой с детства матовой улыбкой чуть кривоватых зубов, не знающих американской ортодонтии:
– Добро пожаловать в Гонконг, мэм!
Лорен проходит зеленым коридором – да, ее ждут, как и обещал Артур. Невысокий полноватый китаец с табличкой «Миссис Гомес». Улыбается, подхватывает чемодан, раздвигая толпу, ведет к машине – ну, разумеется, лимузин, зная Артура, можно было не сомневаться. Интересно, есть ли в салоне бутылка охлажденного шампанского, как показывают в кино?
Нет, слава богу, обошлось: никакого шампанского, только записка: «Милая сестренка, извини, не смог встретить. Отдохни с дороги, увидимся за ужином в “Пенисуле”. Твой А.» – и причудливая закорючка вместо подписи.
Мог бы, кстати, вовсе не подписывать: его почерк она знает с детства.
Лимузин останавливается у сияющего огнями входа в «Шангри-Ла»: путеводитель описывает его как «роскошный отель в новейшем комплексе “Пасифик-Плейс” с восхитительным видом на порт». Ну да, так и есть: Лорен подходит к окну, прижимается лбом к холодному стеклу. По ту сторону – влажный теплый азиатский март. Последний март британского Гонконга.
Лорен смотрит на часы: в Аризоне глубокая ночь, звонить сейчас Хуану – не лучшая идея. Можно спуститься в бизнес-центр и послать е-мейл: мол, долетела хорошо, люблю, скучаю, поцелуй мальчишек. Спасибо, что отпустил. Впрочем, весь последний месяц, едва Лорен начинала благодарить мужа, он отмахивался и кричал: брось, что за ерунда! Ты меня тоже куда-нибудь отпустишь! – так что единственная форма благодарности, которая оставалась Лорен, – преувеличенная страстность их участившихся соитий. Если честно, с тех пор, как родились близнецы, Лорен совсем охладела к сексу – сейчас ей даже трудно вспомнить эротические подробности медового месяца… не того, который они после свадьбы провели на Гавайях, а самого первого месяца их романа, когда они искали каждого подходящего случая, чтобы уединиться. Впрочем, и тогда Лорен чувствовала легкое разочарование – в книгах, которые она любила, секс выглядел более загадочным и волнующим, на пике страсти героини теряли сознание, улетали в космос и кричали «Боже, Боже!» Кричать Лорен тоже научилась, но ничего божественного не ощущала: медленно поднимающееся возбуждение и короткая разрядка оргазма – вот и все, стоило ли ради этого исписывать столько страниц?
До бизнес-центра Лорен так и не дошла: выйдя из душа, на минутку прилегла на широченную кровать и тут же вырубилась. Ей снилось, что она опять сидит в кресле самолета, туго стянутая ремнями безопасности. Азиатские стюардессы, прекрасные неживой фарфоровой красотой, проносят подносы с китайской едой, пряный запах щекочет ноздри, но почему-то Лорен ни о чем не может попросить. Наконец, на нее вопросительно смотрит одна из стюардесс – сегодняшняя пограничница, дистиллированная сном до химически-чистой глянцевой прелести. Пожалуйста, говорит Лорен, и поднос в руках девушки дрожит, приборы дребезжат, скользят к краю, со звоном обрушиваются куда-то вниз…