– Это правильно, – серьезно кивнул Кирилл. – Бомба – это и есть настоящая реальность.
Слово «реальность» он произносил веско, словно с большой буквы – Реальность.
– Мы, русские, – продолжал он, – не понаслышке про это знаем. Настоящая Реальность – всегда гибель и уничтожение. На поверхности жизни – парады физкультурников, а в глубине – ГУЛАГ, подлинная материя бытия. Если вы позволите мне каламбур – за каждым спортивным кемпингом скрывается the camp, лагерь. В этом и разница между английским и русским: русский – язык последней правды, нам не понять друг друга.
Барни кивнул. Он уже успел зауважать Кирилла. На неплохом английском тот убедительно излагал свою легенду: он русский религиозный философ, бежал из СССР через Югославию с помощью британцев из посольства, теперь собирается в Америку. Будет там дописывать книгу об интеллектуальном крахе марксизма и осуществлении Истории как Божьего замысла. После смерти отца Барни не верит в Божий замысел, вообще не слишком-то верит в Бога, но про крах марксизма Кирилл излагает убедительно. Если бы Контора и MI5 не отрядили на это задание двух агентов, Барни мог бы даже поверить, что Кирилл – в самом деле философ. А так остается гадать – секретный физик? чекист-перебежчик? двойной агент?
И зовут его наверняка по-другому – зря, что ли, сам Барни назвался Джеймсом?
– Если вы будете дальше разоружаться, – изображал философа русский, – случится та самая конвергенция, о которой говорит Сахаров, но не так, как он думает. Не СССР станет свободнее, а Запад превратится в СССР. Будет всюду одна и та же бюрократия, а свободный дух Запада, которому мы поклоняемся, умрет.
Тогда Барни думал, что эти слова – дымовая завеса, маскировка, поддержка Кирилловой легенды. А сегодня задумаешься – вроде так оно и вышло. Нет больше духа Запада! Даже Контора уже не та…
Чего уж тут огорчаться, если «Сэндза» больше нет, а «Сахара» и «Стардаст» на себя не похожи! Хорошо еще, хоть «Фримонт» худо-бедно держится…
От жизни остаются только осколки, слабые напоминания о прошлом. Да если вспомнить – чем была его жизнь? Встречал разных людей, слышал обрывки разговоров, докладывал о событиях без начала и конца, в надежде, что где-то там, в кабинете Зойда, в кабинете Z, пазл сложится, во всем проявится смысл.
Так девочка-подросток идет по улице субурба, заглядывает в освещенные окна и никак не может сложить историю про людей, которые там живут. О чем эта история? – спрашивает она себя и еще не знает, что вся жизнь уйдет на то, чтобы понять, о чем ее собственная история. Какие уж тут соседи, куда уж тут приделать обрывки картин чуждого быта!
Барни усмехается и думает: я тоже когда-то надеялся, что в конце жизни будет некая мораль… важный урок. Что если потом, как проповедовали хиппи, придется жить еще одну жизнь, можно будет прожить ее набело, заново, исправив все ошибки. А теперь понятно – не судьба прожить заново: мир слишком изменился, и если в следующей жизни он опять родится в Америке, то все равно не увидит в ней того, что запомнил в этой: ни мужчин, уходящих на фронт со словами «Бог будет заботиться обо мне, а ты будешь мною гордиться», ни солнца, бьющего сквозь детскую ладошку цитатой из дешевого комикса, ни огонька зажигалки, воспламеняющего сигарету у ярко накрашенных женских губ, ни полуголых официанток Sky Room, вместе со всеми визжащих при виде расцветающего на горизонте ядерного гриба, ни крепкой мужской дружбы коллег-профессионалов, ни прощальных утренних поцелуев девушек, чьи имена испаряются из памяти с первыми лучами солнца, точно капли росы… ничего этого не будет больше. И потому, думает Барни Хенд, бесполезно вспоминать жизнь, пытаться сделать выводы, извлечь уроки.
Даже если мы родимся снова, ничего не повторится.
Тяжело дыша, он выходит из машины, сует таксисту банкноту.
– Ваш багаж, сэр? – спрашивает портье.
– Нет у меня багажа, – отвечает Барни, – я налегке.
Он поднимает голову к небу: звезды, еле видимые в свете неоновых реклам, мерцая, передают свою таинственную морзянку – но у Барни нет ключа от шифра.
(перебивает)
Впервые я приехал в Лас-Вегас прямиком из Пало-Альто. Я там уже полгода жил. Быстро привык, что всё не как в Москве. В магазине на кассе улыбаются. Полицейские не берут взяток. Пьют мало. Сигарет никто не курит. Вредной еды избегают. В магазинах стараются покупать оргэник.
Утром я отправился позавтракать. Прошел мимо бесконечных одноруких бандитов, открыл дверь в первое же работающее кафе.
В зале было накурено. За столиками сидели мрачные не выспавшиеся люди. У них были злые, усталые лица и красные глаза неудачливых гэмблеров. На столиках, несмотря на ранний час, стояли большие стаканы с пивом. Пахло куревом, тоской и по́том.
Я вытер слезящиеся от едкого дыма глаза. Сел за столик. Подошел официант.
– Привет, – сказал я и, только встретив его изумленный взгляд, понял, что почему-то заговорил по-русски.
Значит, только по-русски говоришь, да? Я так и не выучил. Сложный у вас язык, детка, вот что я тебе скажу. Хотя полковник Зойд говорил – надо выучить. Типа будет война – пригодится.
А войны-то так и не случилось. Это, скажу тебе, погано. Нет войны – непонятно, кто выиграл. С одной стороны – вроде вашего Союза нет, ты, например, тоже… вливаешься в свободный рынок, выбираешь, так сказать, демократию. А с другой – посмотри, кто у нас в Белом доме! Настоящий хиппи, по-другому не скажешь. Даже не скрывает: курил дурь, но типа не затягивался. Так я и поверил – не затягивался! У травяных с памятью плохо, небось столько выкурил, что сам уже не помнит, затягивался или нет.
Как, говоришь, тебя зовут? О, черт. Как те-бя зо-вут? Танья? Татьяна… ха, как в «Из России с любовью»… не, я знаю, ты говорила уже, ты из Украины, я не про тебя, детка, это кино такое было, «Из России с любовью». Хотя, конечно, один черт, Россия там, Украина или Джорджия эта ваша. Ты Бонда-то смотрела? Ме-ня зо-вут Бонд, Джеймс Бонд. Нет? А, смотрела, да, понял! Шон Коннери, да? Пирс Броснан, говоришь? Говно твой Пирс Броснан!
Я вот помню, первые фильмы вышли – вот это да! «Доктор Ноу», «Из России с любовью», «Голдфингер»… там, где про шпионов, конечно, полная лажа, как всегда, ничего общего с реальной работой, даром что Флеминг сам из разведки. Энтони мне рассказывал – я еще подкалывал его: выйду, мол, на пенсию, буду писать романы про шпионов, где американцы – крутые, а британцы – такие смешные чудики. Но это я шутил, конечно: мне британцы всегда нравились. Я даже Энтони немного завидовал – вот кто был настоящий Бонд, Джеймс Бонд. И в смысле девок, и вообще. Хвастал, что однажды его даже позвали консультировать какой-то фильм… кажется, «Живешь только дважды»… врал, наверно. Но по-любому – после того случая его тоже – хоп из оперативной работы! Сиди, перебирай бумажки. У любого шпиона, детка, бумажной возни куда больше, чем стрельбы, – но этого вам никогда в кино не показывают. Самый большой шпионский секрет, ха-ха! Хорошо, что ты по-английски ни бум-бум, можно тебе рассказать.
Так да, Бонд, Джеймс Бонд. Помню, в 64-м был я на одной частной вечеринке в Беверли-Хиллз. Я тогда в Голливуде работал. Выявлял агентов влияния и скрытых коммунистов. Я когда туда попал – обалдел просто. Там, в Голливуде, все намертво прогнило. Маккарти давил их, давил, но видать, мало. Расползлись, как раковая опухоль, как гниль… уже в конце пятидесятых, до всяких там хиппи… даже те, которые за республиканцев голосовали, – все равно: пьянство, разврат, мафиозные деньги, да и наркотики тоже, уже тогда…
Ну, я в этом всем, конечно, принимал участие. По службе, так сказать. Опять же, молодой был, тридцать лет, спортсмен, красавец, брюшной пресс, мышцы там всякие. Не то что нынче: смотреть стыдно – одни морщины, кожа отвисла, да и дружок мой, сама видишь, так себе… ну, ладно, ладно, не сейчас… дай передохну. Сигарету передай, вон, на тумбочке.
Так вот, вечеринка шестьдесят четвертого, у Терри Нортена. Был такой актер, звезда, почти Марлон Брандо, потом сдулся. Пару лет назад попался на глаза некролог: жил где-то в Италии, судя по всему – бухал сильно. Ну да, там вино дешевое, чего не бухать. Впрочем, он и в Голливуде был не дурак выпить. На той вечеринке тоже все надрались, и я, значит, ночью вышел к бассейну, дух перевести. Стою, курю свой «честерфильд», и тут буквально у моих ног из воды выныривает девка… хорошенькая такая, сиськи как у тебя, мне всегда такие нравились, ну, крупные…
Мы оба напугались, если честно, потом заржали, я принес шампанского, представился: Хенд, Барни Хенд. Типа как Бонд, Джеймс Бонд, понятно, да? Лучшая маскировка – никто не подумает, что работаешь на Контору, если сам изображаешь Бонда. А она засмеялась и говорит: тогда я буду Пусси Галор – хотя вынырнула она скорей как Ханни Райдер, а, ты все равно не смотрела. Короче, через час мы уже с ней лежали, как сейчас с тобой, даже лучше, ну, потому что я был моложе и мог сделать девушке хорошо.
Ее звали Онор, ну, как Medal of Honor, «Почетная медаль». Мой старик такую получил, за Вторую мировую, жаль, что посмертно. Одиннадцать мне было, когда он ушел, меня за старшего оставил, чтоб я о матери и сестре заботился. И я да, я все сделал как надо. Сестра за хорошего парня вышла, все как у людей. Дом по закладной, дети там, внуки… Сам-то я детей заводить не стал, с моей работой – лучше без семьи. Вечно в разъездах, да и убить могли, не ровен час. А я так считаю: если у тебя семья есть – ты за нее отвечаешь.
Вот, Танья, ты скажи, у тебя отец есть? Или там брат? А если есть, то куда он, сука, смотрел, когда ты сюда поехала? Ты скажи, а?
Ну и хрен с тобой, раз не понимаешь. Может, ты просто в шестнадцать лет, как Онор, из дома сбежала – и с концами? Она-то сразу в Голливуд подалась, актрисой хотела стать, но все больше, это, развлекалась. Почти как ты. Рассказывала, веселое время было в LA до войны… ну, когда тебе восемнадцать и у тебя такие сиськи, всякое время будет веселым, правда? Тебе-то сколько? А, все равно соврешь, молчи уж. Да, можно, конечно, кури. Люблю, когда девушки курят.
Мы полгода с ней встречались, а потом меня перебросили в Европу. Да уж, попутешествовал я не хуже Бонда. Десять лет в Европе, потом ненадолго домой и снова – сперва Лондон, а затем, уже в восьмидесятые – Азия. Токио, Гонконг, Сеул. Узкоглазые тогда только начали подниматься, нормально там было, интересно… Я, Танья, вот что скажу: вроде отца япошки убили, сам я с корейцами три года воевал, а все равно – уважаю азиатов. Нормально работают, вкалывают, как наши деды. Без всякой нынешней ерунды про социальную защиту. Я считаю, если людям деньги просто так давать, они вообще ни хрена делать не будут. Как у вас в России, в Советской России, я имею в виду. Все развалится к чертям.
Я вот подумал, смешно: я сегодня все время ваших встречаю. Сосед в самолете, таксист, даже девку в номер вызовешь – тоже из Украины. Полковник Зойд сказал бы, не может быть столько случайностей, надо, мол, быть настороже. Мол, суть работы шпиона – находить смысл в разрозненных деталях, анализировать их и действовать без промедления.
Я тебе, Танья, знаешь, что скажу? Я столько лет в отделе аналитики проработал, и главное, что понял, – нет никакого смысла в этих деталях. Вот я русских все время встречаю – какой тут смысл? Шпионят они за мной, да? Кому я теперь нужен? Вот была бы ты шпионка и понимала по-английски: чтобы ты от меня сейчас узнала? Как мы ваших агентов ловили двадцать лет назад?
Знаешь, Танья, я иногда думаю, все было зря. Не только весь этот анализ, а вообще всё. Все эти шпионские игры, вербовки, перевербовки… Можно было вообще ничего не делать – вы бы сами скопытились. Вот, говорят, мы выиграли холодную войну – ну, у вас то есть выиграли. И люди из Конторы, я знаю, они считают, что без Конторы ничего бы не получилось, типа это все мы подготовили. А я на днях стал вспоминать: ведь никто из наших не ожидал, что всё так будет. Все были уверены, что это навсегда: мы, значит, с одной стороны, а красные – с другой. Как же это мы выиграли, если мы считали, что выиграть вообще нельзя? Ерунда получается. Это как если бы мой отец думал, что война с Японией – навечно.
Сколько мы всего делали – а оказалось, ни к чему! Секретные снимки, перебежчики, радиоперехват… а потом пришел Горби, и через шесть лет – хоп! – и нет больше советских. Я думаю, как Андропов ваш умер – у вас все наперекосяк пошло. Вот он был хороший генсек, серьезный мужик. Вообще, я считаю, страной должны управлять люди из спецслужб. Потому что только у них есть настоящее знание, только мы и понимаем, что к чему.
А в Штатах все наоборот. Я тебе скажу, я в Конторе тридцать с лишним лет отработал – с каждым годом становилось только хуже. Бюрократии все больше, бумажка – на каждый чих. Без согласования с Конгрессом – пёрднуть не смей. Я ведь после Сеула на Ближнем Востоке работал. Вся эта история с оружием, «Энтерпрайзом», иранцами – всё через меня. Ты молодая, не знаешь, небось. Хорошая была операция – мы, так сказать, поддерживали конструктивную оппозицию в Иране, продавали им оружие. А полученные деньги отправляли в Никарагуа, повстанцам, которые с красными воевали. Конгресс никогда бы не утвердил – одно эмбарго, другое эмбарго. А мы – хоп! – все через Израиль провернули. И дело не в деньгах, ты не думай, денег мы всегда могли найти – но иранцы в ответ одного из наших заложников отпустили. Парень, считай, к семье живым вернулся. Хорошо это? Хорошо. И сандинистам в Никарагуа мы жопу надрали – тоже неплохо, правда? А они раскричались – Ирангейт, контрасгейт! Тоже мне, The New York Times, демократы гребаные, либералы… приняли этот Акт дурацкий, ни охнуть, ни вздохнуть. Слава богу, я на пенсию ушел. Надеялся на тихую долгую старость, да. Опять же – романы писать, как Флеминг.
А вот хрен тебе, Барни. Ни романов, ни долгой, мать ее, старости.
Аж зло берет.
Слушай, Танья, принеси из холодильника водки, мы выпьем с тобой. Водка, водка, да, это слово ты понимаешь. Задница, скажу я, у тебя красивая. Как будет по-русски? Джоппа? Японское что-то. Ну да, у вас же Япония в заднице. А Европа, выходит, спереди.
Лед захвати, эй! Лед, лед! Ах да, русские пьют безо льда, нам говорили. Ну, на здоровье! Так у вас говорят, да?
Садись рядом, вот так, руку сюда положи, мне приятно будет. Знатные у тебя сиськи, я уже говорил. Как у Онор были в молодости.
Когда я ее в Сеуле встретил, сисек уже не осталось. Оно не заметно было, может, там протезы какие в лифчик подкладывают, не выкидывать же старые платья, правильно? Я не спрашивал, неудобно все-таки.
Я бы ее не узнал даже, это она меня окликнула. Я сидел в лобби «Хилтона», и вдруг она подошла и говорит: «Хенд, Барни Хенд!» – я аж вздрогнул. Я нервный тогда был – в Сеуле той осенью вообще было нервно, как раз вы этот гребаный корейский «боинг» сбили.
Ко мне тут год назад один псих приезжал. Как он обо мне прознал – понятия не имею. Бывают такие зануды: вобьют себе в голову всякую чушь, а потом начинают… анализировать. Как мои бывшие коллеги. Разрозненные детали, скрытые смыслы… смыслы, скажу тебе, Танья, очень легко образуются. Возьми три любых факта, свяжи между собой – вот тебе и триангуляция, вот тебе и смысл. Но в такие смыслы верить – совсем идиотом нужно быть. Лучше тогда уж в Бога, по старинке, как мой отец.
Я ведь тоже могу себе сказать, что полковник Зойд все специально подстроил: и туриста этого с фотоаппаратом, и стюардессу с сиськами. Мол, потерял ко мне доверие и решил избавиться. А можно и еще круче: мол, полковник Зойд был двойной агент и хотел вывести нас с Энтони из игры.
Чушь, правда? А я вот уже двадцать пять лет об этом думаю, как тот псих с корейским «боингом». Он мне говорит: вы работали в Сеуле в 1983-м, курировали аэросъемку и радиоперехват, вы должны мне сказать – это ведь был самолет-шпион? И, мол, Советы его только подбили, а сбили американцы, чтобы следы замести, сбили, говорит, хотя на борту были невинные люди.
Я разозлился тогда страшно, выставил его нахрен! Во-первых, я понятия не имел, что случилось с этим «боингом», я в Сеуле совсем по другим делам был. Во-вторых, даже если бы знал – не сказал бы ни за что такому уроду. Невинные люди погибли! Это же война была, а на войне всегда невинные гибнут! Как опухоль вырезать – нельзя здоровую ткань не задеть.
Или даже не вырезать, а химиотерапией раковые клетки добивать… здоровые клетки тоже ведь гибнут без счета, правильно? Волосы выпадают и все такое.
И у Онор, видимо, выпали: она в парике была. Светлый такой парик, блондинистый, прическа, цвет – все как в шестьдесят четвертом. Наверное, она хорошо выглядела – для своей четвертой стадии, но я ее все равно бы не узнал, если бы сама не подошла. Летела куда-то в Индию, к какому-то гуру, целителю хренову. Ты подумай – в Индию, словно хиппи какая! Говорила: меня может спасти только чудо! А я никогда в чудеса не верил и перед смертью – не собираюсь. Я-то никуда не полечу, еще не хватало. Помотался по миру, достаточно, хоть помру в Америке, где родился.
Давай лучше выпьем, Танья, помянем Онор. Я потом навел справки – она и трех месяцев не прожила. Всегда чуял – нет от этих индусов толку.
Мы же, блядь, ничего не знали! А если б знали – разве б жили иначе? Разве могли бы жить иначе? Мы курили по две пачки в день! Мы отсюда, из Вегаса, на ядерные взрывы смотрели – как в кино ходили! Радиации небось нахватались – как на экскурсию в Чернобыль съездили! Врач, сука, и говорит: не операбельно! Операция то есть невозможна. Миссия, выходит, невыполнима. Соберем, говорит, в понедельник консилиум, обсудим химиотерапию. Утешил, называется. Что толку от этой химиотерапии – только время протянуть.