В этом очень широком, иногда диаметрально противоположном разбросе идей общим было только одно: результат. Так или иначе, раньше или позже, идеалисты неминуемо получали по башке — все, до единого. А поскольку упомянутая проблема касалась подавляющего большинства странников, то стоит ли удивляться — где шишкам, где ранам, а где и раскроенным черепушкам? Стоит ли кричать: “За что?!” Стоит ли возмущаться: “Почему?!” — Нет, не стоит. Раньше надо было думать, ребятки — когда вам советец тот хитрый подсовывали, насчет кумира. А теперь-то чего уж. Поздно. Давай, подставляй — если не щеку, так шею, не шею, так башенцию.
Идеалистки Эстер и Шошана приехали в Матарот жить в знак солидарности с обстреливаемыми матаротцами. Тем самым они как бы уравновешивали идеализм Меира-во всем-мире Горовица, который, наоборот, солидаризировался с обстреливающими полосятами. Правда, в отличие от меировской, умозрительной, солидарность девушек носила деятельный характер, который в другое время и в другом месте назвали бы “тимуровским”: им хотелось помогать немощным, утешать страждущих, переводить через дорогу старушек и прижимать к себе испуганных детей в темных бомбоубежищах под грохот вражеских разрывов и вой дружественных сирен.
Увы, большая часть этих расчетов не оправдалась. Немногочисленные матаротские старушки сбежали из поселка еще в первый ракетный год — преимущественно, в мир иной, окончательно убедившись в неприкрытой враждебности мира сего. На старости, знаете ли, хочется тишины. Хочется, чтобы никто не мешал, хочется спокойно сесть, а еще лучше — лечь и неторопливо подумать, помечтать о том, о сем. А тут — шум, грохот повсеместный, гадость. Ну как не сбежишь?
Немощных тоже всех как-то повыбило. “Усама” любит поиграть в прятки и обижается, когда кто-то торчит, как столб, на тротуаре, вместо того, чтобы бежать в укрытие. А уж немощный он при этом или мощный — кого волнует?
Детей к моменту приезда Эстер и Шош оставалось в поселке всего двое: Хеновы двойняшки-четырехлетки Став и Авив. Обстрелов они не пугались абсолютно: близнецы родились уже после их начала и просто не представляли себе, что где-то бывает иначе. Удивительно ли, что весь нерастраченный пыл девичьих сердец обратился на заслуженного инвалида Армии Обороны Страны Ами Бергера? Ему приходилось отдуваться и за старушек, и за немощных, и за испуганных детей. Впрочем, последнее, увы, не спешило проявиться, хотя Ами, как минимум, не возражал бы, если бы Эстер прижала его к себе в каком-нибудь темном бомбоубежище.
Смешно сказать, но ему даже снились головокружительные сны с одним и тем же сюжетом, где фигурировали он, Эстер и темное бомбоубежище, причем упомянутая темнота обладала одним поразительным качеством: если Эстер была видна целиком, до малейшей царапинки на кончике мизинного ногтя, то сам Ами оставался совершенно невидимым и даже, в некотором роде, бесплотным, как изобретательный Зевс, проникший к своей возлюбленной в виде невинного дождика. И дождик, и темнота, лишившись плоти, тем самым автоматически лишались и ног, и следовательно, никак не могли считаться безногими инвалидами.
Поэтому во сне он любил Эстер так же сильно и нежно, как это делал бы Зевс, любил, как бы слившись с этим Зевсом, с этим хитрым дождиком и с этой удивительной темнотой — вроде бы, бесплотной, но в то же время настолько богатой на ощущения, что в итоге Ами просыпался весь в поту, как это и положено хорошо потрудившемуся любовнику, и еще несколько долгих секунд не мог прийти в себя и понять, кто он и на каком свете.
Но сон сном, а явь явью. Наяву же у него, у кочерыжки в коляске, не было ни единого шанса на такую красавицу — настолько, что Ами даже не испытывал в связи с этим никаких переживаний. Все свои слезы по поводу этой стороны своей инвалидности он выплакал в течение первого года после ранения. Человек ко всему привыкает, в том числе и к полуутвердительному вопросу: “Кто на меня, на такого, позарится?” От многократного повторения из этих слов мало-помалу исчезает первоначальная невыносимая горечь и остается лишь трезвое осознание реального положения дел.
Разочарован бывает лишь тот, кто прежде очарован надеждой, а отсутствие надежды исключает и разочарование. Может же подросток влюбиться до потери пульса в голливудскую диву, будучи знаком с ней только по картинкам и по кино? — Может. Разочаровывает ли его осознание того простого факта, что ему никогда — никогда! — не оказаться с нею в одной постели? — Ничуть. Вот и ты так же, Ами Бергер, в точности, как тот подросток со своей дивой. Ну и что? Ничего страшного. Глазей на нее и радуйся снам. Сны — это, считай, треть жизни. Треть жизни ты счастлив — мало ли?
Дважды в неделю девушки приходили к Ами по “тимуровским” делам: убирать дом и готовить обед. Перед этим Ами, к радости окрестных котов, опустошал холодильник: пусть Шош и Эстер видят, что он все уже съел и теперь умирает от голода. Затем, дабы еще надежнее культивировать в своих благодетельницах ощущение нужности, он старательно приводил коттедж в относительный беспорядок — не слишком большой, но заметный. Эта подготовка требовала немалых усилий, так что к приходу девушек Ами действительно выглядел если не немощным, то сильно уставшим.
— Неужели опять все слопал? — поражалась Шош, заглянув в холодильник. — Ну, солдат, на тебя не напасешься…
— Ну зачем ты так, Шош? — с упреком говорила Эстер. — Организм у Ами еще молодой, растущий.
— Ага, растущий… — многозначительно ухмылялась Шош, демонстрируя циничную сторону своей типично страннической натуры. — Знаю я, где у него растет… и на кого…
Эстер толкала подругу кулаком в бок и выходила на террасу повязать передник. Многочисленные коты встречали ее дружным умиротворенным мурлыканьем. В такие моменты Ами не мог избавиться от чувства, что предательские твари подробно рассказывают ей, чем и в каких количествах он кормил их на этот раз. Но все обходилось; сдерживая улыбку, Эстер возвращалась в гостиную и принималась за уборку, то и дело одаривая Ами лукавым взглядом, в то время как Шош с поразительной ловкостью варганила острые греческие салаты, марокканские тефтели, польскую рыбу, курдские фаршированные перцы, французские бульоны и еще десятки всевозможных блюд. Казалось, она аккумулировала весь кулинарный опыт, который странники волей-неволей приобрели за века скитаний черт знает где.
Коты озадаченно принюхивались через открытую балконную дверь, покачивали усатыми мордами: ах, ребята, не заработать бы язву желудка… Да и Ами, честно говоря, предпочел бы этому буйному разнообразию один простой бостонский стейк. Но выбирать не приходилось; через час-другой все трое усаживались за уставленный тарелками стол. Съедали немного — большая часть еды в итоге убиралось в холодильник, в фонд развития кошачьего гурманства.
Потом сидели, не зажигая света, чтобы зря не дразнить полосячьих минометчиков, и слушали музыку. Ами предпочитал джаз, Эстер — старый французский шансон, Шош — восточную музыку. Поэтому, в качестве универсального решения, гоняли местную эстраду, вобравшую в себя, как и местная кулинария, элементы всего на свете. Эстер и Ами больше помалкивали. Она, уютно поджав ноги в кресле, разглядывала близкие огни Хнун-Батума и дальние — кораблей на высоком морском горизонте; он же, пользуясь темнотой, изучал ее профиль: прямой нос с горбинкой, плавную дугу скулы, прихотливый завиток волос, слегка приоткрытые губы, мягкую линию подбородка. На это можно было смотреть сколько угодно, как на огонь или на текущую воду… бесконечно, бесконечно… просто смотреть и молчать. Впрочем, до молчания все равно не доходило, поскольку Шош, не напрягаясь, говорила за троих и тем самым спасала ситуацию от возможной неловкости.
Другим важным видом шефства над несчастным инвалидом была помощь в учебе. Ами предусмотрительно завалил довольно легкий экзамен по статистике; Эстер тут же вызвалась помочь. С тех пор она вот уже которую неделю безуспешно пыталась добиться от него хотя бы минимального понимания крутого характера кривой Пуассона. Увы, подшефный демонстрировал совершенно исключительную тупость и полнейшее невежество, так что пришлось вернуться к азам. Поначалу договаривались заниматься раз в неделю, но теперь, когда лекции в колледже временно отменили из-за участившихся обстрелов, Ами рассчитывал повысить частоту уроков по крайней мере вдвое.
Бам! Мали впечатала в стойку уже третью порцию коньяка. Бедный Меир… Весело звякнула стеклярусная занавеска. В бар вбежал четырехлетний кудлатый малыш, остановился, оглядываясь. Шош резко выбросила руку, ухватила мальчика, притянула к себе, затормошила, защекотала.
— Ага, попался! Ты кто? А ну, говори…
— Авив, Авив! — сквозь смех выговорил мальчуган.
— Авив? — не отставала Шош. — А что в прошлый раз говорил? Не помнишь? А тетя Шош помнит: Став! Быстро, признавайся: кто ты?!
Бам! Мали впечатала в стойку уже третью порцию коньяка. Бедный Меир… Весело звякнула стеклярусная занавеска. В бар вбежал четырехлетний кудлатый малыш, остановился, оглядываясь. Шош резко выбросила руку, ухватила мальчика, притянула к себе, затормошила, защекотала.
— Ага, попался! Ты кто? А ну, говори…
— Авив, Авив! — сквозь смех выговорил мальчуган.
— Авив? — не отставала Шош. — А что в прошлый раз говорил? Не помнишь? А тетя Шош помнит: Став! Быстро, признавайся: кто ты?!
— Авив, Авив! Пусти!
— Став! — позвала от стойки Мали. — Где папа?
— Копает! — сообщил малыш, вырвавшись наконец из Шошиных рук. — И никакой я тебе не Став! Я сегодня Авив!
Стеклярус сыграл фанфарную мелодию. “Давид”, — не глядя, определил Ами. И точно, вошел Давид, кивнул девушкам, хлопнул Ами по плечу, шагнул к Мали за стойку, сунул руки под кран, сказал, не оборачиваясь:
— Привет, Горовиц. Как твой докторат?
— Здравствуй, Давид, — сдавленным голосом отвечал Меир-во-всем-мире, поедая хозяина глазами. — Спасибо. Только это пока не докторат, а диплом.
— Сегодня диплом, завтра докторат… — Давид повернулся, увидел меиров нетронутый коньяк, укоризненно глянул на Мали, налил стакан сока, поставил перед своим безнадежным воздыхателем. — Пей, Горовиц. За счет заведения. За твою ученую карьеру.
Мали яростно швырнула в раковину ложки.
— У тебя… в волосах… — все так же сдавленно проговорил Меир.
— Что? — не понял Давид.
— Песок, в волосах…
— Ах, да. Это так… ничего…
Давид наклонился, вытряхивая песок из головы. Ами хмыкнул. В маленьком матаротском обществе, где все знали обо всех примерно все, непонятные факты были редкостью и оттого особенно заинтриговывали. Давид Хен и песок, да еще в голове… Откуда? “Папа копает”, — сказал маленький Став-Авив. Но что он может такого копать? Огорода у семейства Хен не водилось еще с давней, доракетной поры, когда заезжий полицейский, выйдя во двор подышать, обнаружил за баром посадки известного веселого растения и вернувшись, пригрозил устроить на посадку самих хозяев. Странно это… неужели снова растят под шумок? Во дают, ребята… Как в Гоа…
Взвыла сирена. Все повскакали с мест. “Один…” — машинально начал считать секунды Ами Бергер.
— Мама, сирена! — вбежали двойняшки Став и Авив, обученные искать и находить укрытие не хуже бывалых солдат-фронтовиков.
— Дети, быстро! — замахал руками Давид. — Эстер! Шош! Ами, а ты что застрял?
— Да сам я, сам! Не тронь коляску! Я сам!
Ами развернулся на месте, двинулся вслед за остальными в специально оборудованный здесь же, в зале, бетонный закуток-убежище. Четыре… пять… Все уже стояли внутри, только Эстер не заходила, ждала его, смотрела почти умоляюще: “Быстрей, Ами, пожалуйста!”
— Да что вы так всполошились? В первый раз, что ли? — проговорил Ами, заруливая в закуток и одновременно укладывая на полочку самых ценных своих впечатлений эту редкую добычу, этот озабоченный Эстеров взгляд.
На совсем безразличных людей так не смотрят, правда? Семь… восемь… Вот сейчас просвистит над головой по дороге в N… Погоди-погоди… Это совсем не в N.! Это рядом!
— Это рядом! — успел выкрикнуть он, и в тот же момент бабахнуло так, что стекла зазвенели.
— Мама, нас не убило? — спросила девочка, Став или Авив.
— Тихо ты!.. Вроде, не в нас… — прошептала Мали, прижимая к себе двойняшек. — И не в соседей. Где-то дома за три, да, Ами?
— По-моему, на том конце улицы, — предположил Ами. — Где-то в районе профессора. Давид, надо бы туда подскочить…
— Конечно! — заорал Давид, словно очнувшись. — Выезжай, что ты тут перегородил!
— Не трожь коляску! — запротестовал Ами. — Я сам!
Но Давид, не слушая, уже выталкивал его из убежища и еще дальше, на тротуар. С противоположного конца улицы поднимался густой черный дым.
— Мали, оставайся с детьми!
Давид и Меир бросились к месту взрыва. Девушки бежали за ними. Ами тоже не отставал, бешено накручивая колеса своего инвалидного кресла. Дымило со стороны террасы профессорского дома. Впрочем, когда подбежали, дым уже почти унялся: “усама” сильно дымит только поначалу.
Ракета проделала в полу террасы неопрятную воронку неправильной формы и глубиной не более тридцати сантиметров. Взрыв оказался не слишком велик: садовые стулья и стол даже не разлетелись в разные стороны, а просто опрокинулись. Большая часть повреждений произошла от осколков. Все вокруг: стволы деревьев, мебель, оштукатуренные стены и столбы террасы — все, во что утыкался взгляд, пестрело дырами и рваными отметинами. Стеклянная дверь, каким-то чудом уцелевшая от предыдущих близких разрывов, на сей раз не устояла: все вокруг было усыпано мелким битым стеклом.
— Смотрите! — воскликнула Эстер, указывая в сад. — Вон там, под кустом…
Под кустом, метрах в пятнадцати от них и в самом деле виднелось что-то розовое, атласное. В сгущающихся сумерках было трудно разглядеть, что именно.
— Это ее халат… — сдавленным голосом проговорил Давид. — У госпожи Элены был такой халат.
“Интересно, откуда у тебя такие сведения? — не совсем к месту подумал Ами. — И почему «был»? Был и остался… если, конечно, хозяйка не лежит где-нибудь там поблизости”.
— Горовиц, давай сходим туда, глянем, — сказал Давид. — Девушки, проверьте, что в доме.
Сопровождаемый Меиром, он спустился в сад. Шош убежала в гостиную, и только Эстер оставалась с Ами на террасе, зачем-то вцепившись обеими руками в его плечо. Ами осторожно прикрыл ладонью ее судорожно сжатые пальцы.
— Не волнуйся, — сказал он. — Все будет в порядке.
— Как ты думаешь, это она, там, под кустом? — прошептала Эстер, не сводя взгляда со спин Давида и Меира. — Госпожа Элена?
Ами усмехнулся. Отставному артиллеристу Давиду и действующему дезертиру Меиру такая ошибка была простительна, но он-то повидал в свое время достаточно, чтобы отличить на этом расстоянии кусок материи от реального трупа. У трупа есть своя аура. Это только кажется, что мертвые молчат. На самом деле они вопят, извещая живых о своей беде. Наверное, поэтому их закапывают так глубоко в землю.
— Конечно, нет, — он ласково погладил ее по руке. — Это просто тряпка. Сдуло взрывом с перил.
— Тут только халат! — известил Давид из сада. — Слава Богу!
Из дома послышался голос Шош. Она обнаружила в подвале живую и невредимую госпожу Элену и теперь звала Эстер на помощь — успокаивать и поддерживать перепуганную хозяйку. По словам госпожи Элены, профессор уехал до вечера в колледж, а ее оставил загорать на террасе — голышом, как она зачем-то пояснила, обращаясь непосредственно к Давиду. Пригревшись на вечернем, неактивном, а потому исключительно полезном солнце, она задремала и, хотя услыхала сирену, но уходить в подвал не собиралась.
— Было жалко вставать, потому что все тело так хорошо нагрелось, так нагрелось… — жалобно пояснила госпожа Элена, уставившись в понимающие глаза Давида и при этом оглаживая себя, словно проверяя, все ли на месте. — Понимаете, Давид, летом солнце активное, и это ужасно вредно, зато зимой, особенно вечером, оно действует…
— Да хватит про солнце-то, — перебила рассказчицу нетерпеливая Шош. — Давай лучше про ракету.
Госпожа Элена всхлипнула.
— Пожалуйста, не кричите на меня… пожалуйста…
Она шагнула в сторону Давида и расчетливо покачнулась.
— Зачем ты так, Шош? — с упреком сказал Давид, подхватывая нагретое зимним солнцем тело госпожи Элены. — Женщина столько натерпелась, а ты… продолжайте, госпожа Элена, продолжайте.
— Вы можете звать меня Леночка, — поправила благодарная хозяйка. — Ле-нач-ка… Ах, Давид, подумать только! Меня спасло только чудо… настоящее чудо!
Из глаз ее хлынули слезы. После ряда наводящих вопросов удалось выяснить, что почти сразу же после сирены, разбудившей госпожу Элену, в гостиной зазвонил телефон, и она решила подойти. Это оказался профессор, сообщавший, что выезжает из города N. на попутке.
— Александр очень, очень деликатен… — сообщила Давиду госпожа Элена. — Он всегда звонит, когда возвращается.
Шош насмешливо хмыкнула.
— Важное качество в таких обстоятельствах.
Хозяйка проигнорировала недружественный выпад.
— Если б вы знали, сколько раз Александр меня спасал! — она продолжала адресоваться исключительно к Давиду. — Сколько раз… Скажите, Давид, это судьба?
— Наверное, судьба, — согласился Давид, перехватывая госпожу Элену поудобнее. — Значит, вы подошли к телефону, и тут…
— И тут — ка-ак бахнет! — прошептала госпожа Элена, округляя глаза. — А я — совершенно голая. Представляете? Совершенно…
Давид представил и прочувствованно кивнул. Пальцы его рук, поддерживающих глубоко страдающую хозяйку, непроизвольно дрогнули и напряглись. Меир-во-всем-мире мучительно сморщился. Безнадежное соперничество с Мали еще можно было перенести, но как стерпеть явное давидово внимание к этой глупой перегретой кукле?