А Нона вынула из ящика стола бумаги, над которыми работала перед возвращением сестры, положила в портфель, переоделась и вышла. Но свернула не к ближайшему входу в метро, а в другую сторону.
В иной ситуации она не решилась бы на такой шаг – потревожить кого-то из коллег в воскресенье. Тем более если коллега – маг. Но до этого дня она была уверена, что «Материнское слово» существует лишь в сказках и не налагает на приемного родителя никаких обязательств. Увы, ответить на вопросы, роящиеся в ее голове, мог только волшебник. Причем теоретик с хорошим образованием. Поэтому Нона и отправилась прямиком к Крапкину. Хороших теоретиков Нона знала по работе достаточно – многие маги института просили ее помощи в расчетах, но большей частью это были люди семейные, и тревожить их в редкий выходной ей было совестно. А Леонид Яковлевич Крапкин, насколько она знала, жил один и совсем близко от Волковых. Помимо чудовищно сложных задач по результатам экспериментов с новым защитно-локализующим заклинанием против «Серой слизи», которым он занимался уже около двух лет, Леонид Яковлевич иногда приносил в матотдел какие-нибудь приятные мелочи – то букетик первоцветов, то горсть леденцов, которые по одному подкладывал математикам под бумаги, чтобы заметили после его ухода. Если же дары припрятать было никак нельзя, Леонид Яковлевич ужасающе смущался. Пару раз девушки из отдела обнаруживали, что из памяти пропали две-три минуты, а на столе – мокрые потеки от тряпки и ландыши или фиалки в вазочке, с которой чудесным образом исчезла старая трещина.
Ноне нравился Леонид Яковлевич. Ему было чуть за сорок, но он так и не обзавелся тем налетом самодовольства, который отличал даже самых приятных в общении магов. Она даже представить не могла, что такой человек может отказать ей в просьбе, но все же приготовила речь и перепроверила, положила ли в портфель нужные листы.
Комнатка у Леонида Яковлевича оказалась небольшая, но очень уютная, с громадным книжным шкафом, заговоренным не слишком умело – часть названий на корешках расплывалась, скрытая магией, другие же, напротив, так и лезли в глаза, словно под увеличительной линзой.
Нона остановилась, разглядывая корешок «Высшей математики в немагическом вузе» Киселева, пока хозяин квартиры, встав на колени у ее ног, искал под трюмо запасные тапочки.
– У меня редко гости бывают, Нона Васильевна. И вы, верно, не чай пить, – улыбнулся он одними глазами через толстые стекла очков. Невезучий маг-теоретик умудрился получить тяжелую контузию буквально в первые же дни войны, был комиссован по потере зрения. Способность видеть ему врачи и коллеги-маги вернули, но полностью зрение восстановить не удалось.
– Рука у вас какая… неприятная. Ожог, смотрю, свежий. Могу попробовать заговорить…
– Нет, Леонид Яковлевич. Я тут расчеты ваши взяла домой. Вы ведь сказали, ничего секретного в том, что я считаю сейчас. Так я хотела с вами посоветоваться…
Крапкин засуетился, не зная, что надлежит сделать в такой ситуации – накрыть на стол, чтобы угостить гостью, или убрать с него, чтобы она могла расстелить бумаги с расчетами. Поэтому вопрос Ноны застал его врасплох.
– Мне один военмаг сказал, что результаты сильно изменятся, если учесть… воздействия типа «Материнское слово».
– Да, воздействия, завязанные на полный ресурс… Это, конечно, почти фольклор, но в условиях боя, – Крапкин потер переносицу, – очень может быть. Особенно в нашей с вами задачке. «Серая слизь» – она ведь тоже, так сказать, порождение войны. Началась в самом конце сорок четвертого, как раз наши маги на фронте фиксировали активность фольклорных заклинаний такого типа – «Материнское слово», «Сиротское проклятье» и прочие предсмертные воздействия. Вы умница, что внимательно слушали вашего знакомого, Нона Васильевна, эту переменную определенно стоит добавить.
Он поправил очки и записал несколько цифр на уголке газеты, расстеленной на столике вместо скатерти. Нона заметила, что подобными записями были покрыты не только края газеты, но и вышитая салфетка на тумбочке, и даже местами стены. Уравнения были нацарапаны карандашом прямо на краске.
– Вот как мы с вами поступим: вы чаю выпьете, а я пока в бумажках наших почиркаю, – пробормотал Леонид Яковлевич, вынимая из рук Ноны листы.
– Что за воздействие такое, «Материнское слово»? Я думала, оно только в былинах встречается, а в магической практике – нет.
– Отчего же, – ответил поглощенный расчетами Крапкин. – Просто кто же станет использовать заклятья, за которые нужно платить жизнью, в будничной магопрактике? Это только в экстремальных ситуациях, как подвиг Матросова – грудью на амбразуру. Рядовой Петр Громов уничтожил «Проклятьем солдатского сироты» полдивизии немцев под Корсунью. А все потому, что за сутки перед собственной смертью получил известие о гибели отца, ценой собственной жизни закрывшего щитом от прямого удара ставку командования. Молодой человек попал в плен смертельно раненным и решился прибегнуть к фольк-лорному заклятью. Разве поступил бы он так в мирное время? Скорее всего, наложил бы магостазис на повреждения и стал ждать медиков.
– А «Материнское слово»? – все гнула свое Нона.
– Эта штука совсем интересная. – Леонид Яковлевич не глядя подвинул Ноне чашку, заметив вскользь: – На плите чайник. Наливайте себе. В комоде у меня печенье овсяное. Не глядите, что на вид страшное, – вкусное ужасно. Ах, да… о чем я было…
– О «Материнском слове», – подсказала Нона.
– Да, о «слове». Это воздействие такое, что против него другие бессильны. От такого не заслонишься. Выберет земля своей волей тебя ребенку в матери, и уж ты с ним на всю жизнь связана. Говорят, к совершеннолетию магического подкидыша расстояние почти перестает влиять, но если такие «родственники», исконной магией назначенные, больше чем на три дня расстанутся, род матери три поколения за это платить будет и, скорее всего, пресечется.
– Чем платить?
– Да всякими «без», чего народ наш так любит страшиться: бесплодие, безбрачие, безвременная гибель приемных детей и возлюбленных. Максимум лет десять – и от любой большой семьи останется только горстка одиноких женщин.
– Я, Леонид Яковлевич, в коммунальной квартире живу. На шесть комнат. И во всех – одинокие бездетные женщины, потерявшие на войне мужей или женихов. Этак, по-вашему, вся страна наша от «Материнского слова» отказалась? Одиночество – это не магическое проклятье, иначе вышло бы, что у нас сейчас полстраны проклято. Вы мне скажите, что реально может случиться? Вот, скажем, есть у меня сестра. Вот если бы она отказалась от такого «слова», что бы с ней сталось?
Карандаш Крапкина остановился, маг внимательно и серьезно посмотрел на Нону, словно с легкостью мог прочесть ее мысли, но удерживался от этого из природной тактичности.
– Значит, если ваша сестра откажется от «Материнского слова»…
– Если бы… – поправила Нона испуганно.
– Хорошо, если бы она отказалась, то, скорее всего, сошла бы с ума или предприняла попытку самоубийства. Такая стихийная магия, завязанная на последнюю волю, это очень сильная и непростая вещь, Нона Васильевна. Но если мы предполагаем, что ваша сестра – столь же собранная и серьезная девушка, как вы, умеющая удерживать эмоции под контролем, то… скорее всего, после определенной реабилитации она вернулась бы в прежнее здоровое и жизнерадостное состояние. Возможно, с ночными кошмарами, приступами страха и паранойи, но… вполне в рамках нормальности. Однако вы обе – и это уже не наверное, а совершенно определенно – не сумели бы выйти замуж, вообще построить какие-либо романтические отношения, потому что любой мужчина, к которому вы почувствуете хоть малейшую привязанность, обречен погибнуть в течение года. Обе вы остались бы бездетны, и я очень надеюсь, что свой вопрос вы, Нона Васильевна, задаете исключительно из научного интереса, потому что это было бы очень жаль. Вы, товарищ Волкова… Такая женщина не должна оставаться одна.
Он осекся и, обратив внимание на то, что гостья так и сидит с пустой чашкой, принялся хлопотать о чае.
За чаем, словно обходя топкое место, говорили о расчетах и «Серой слизи». Леонид Яковлевич как раз получил от полевых магов новые данные, которые полностью укладывались в его теорию. Как и все увлеченные своей наукой маги, в минуты интеллектуального азарта Крапкин совершенно преображался: его глаза горели, неловкость движений сменялась уверенностью и силой, а голос, обычно негромкий и спокойный, обретал полноту и приятный сочный тембр. Такой Крапкин нравился Ноне еще больше. Независтливому уму всегда импонирует истинный талант. Иногда, увлеченный какой-нибудь идеей, Леонид Яковлевич бывал несколько тороплив в суждениях и выводах. В эти моменты Нона, обладавшая с детства уникальной памятью на числа, напоминала ему о несовпадении теории с данными. Тогда Крапкин, краснея и смущаясь, просил прощения, в мгновение ока вновь становясь угловатым и неуклюжим.
И сейчас, увлеченный идеей введения новой переменной, он строил все новые предположения относительно того, как древние заклятья могут быть связаны с выкипаниями «слизи», и Ноне приходилось то и дело возвращать ученого на грешную землю, напоминая о тех или иных результатах с полей.
За беседой о цифрах она смогла немного расслабиться и забыть о тревогах, которые принесло возвращение сестры. Но большие стенные часы за шкафом с шипением ожили и принялись отбивать половину третьего. Нона засобиралась, переживая, что не успеет вернуться раньше Зойки и Оли.
Крапкин все пытался дать ей что-то с собой в гостинец. Нона отказывалась. Он уговаривал, причем так трогательно, что она согласилась позволить заговорить ей ожог на руке, внутренне содрогаясь от страха: Леонид Яковлевич был потрясающе одаренным магом-теоретиком, но в практической магии часто страдал от скромности и неуклюжести, поэтому заклятья, требовавшие широких уверенных жестов и громких восклицаний, давались ему не очень хорошо. Но прикосновения мага оказались мягкими и ласковыми, краснота с кожи исчезла, боль утихла. Крапкин церемонно поцеловал излеченную руку и придержал дверь, выпуская гостью, чем окончательно смутил Нону.
Чувствуя, как краснеют щеки, она простилась и сбежала по лестнице, торопясь домой.
По счастью, Зойка с дочерью еще не вернулись. Хмурая Нянька ругалась, заправляя им постели. Хитрая бабка, как выяснилось, провела прошедшие полтора часа с толком. Она выпросила у соседей две старые койки с провисшими панцирными сетками, что валялись в подвале с тех еще пор, когда в соседнем доме размещались раненые, настелила под сетки доски, чтобы не висели до полу, и теперь заправляла в подматрасники тощие одеяла, что успела ухватить, когда временный госпиталь ликвидировали.
– Постилка – тьфу, – сердилась Нянька. – И по-душек откуда я возьму? Приехали баре на костлявой паре, стели нам, мать, помягчей да тащи харчей…
– Ну, положим, харчей Зойка и сама привезла. Ты, верно, уже и сахар припрятала. А к жесткой постели они привычные – на фронте не на перинах спят. Тем более Зойка сказала, что им с Олей жилье обещали скоро.
– Вот и ладно, недолго нам в шестнадцати метрах попами тереться. Зря только кровати таскала. Алька сказала, военный за ними пришел. Может, не жилье, а беды наша Зойка навоевала?
За двадцать пять лет Нона научилась различать все оттенки брюзжания Няньки. Сейчас за деловитой бранливостью старушка прятала страх – и за вернувшуюся воспитанницу, и за себя. Вдруг и правда принесла Зойка беды в дом?
– Алевтина говорит, нерусская эта Оля. Слишком уж белая. Может, полячка, вот и тягают из-за нее Зойку, куда надо. Ладно, спасла девку, с фронта вывезла, так и отдай в интернат. А то сопля соплю ро́стит. Самой еще вчера нос вытирала…
– Много знает твоя Алевтина про нерусских, – огрызнулась Нона. Не говорить же Няньке, что, может, не столько из душевного добра, сколько по принуждению силы, с которой не поспоришь, приняла Зойка подкидыша. Ведь думала, что Антон жив и сестра замуж собирается, может, и у самой есть кто по сердцу. Да и околдована она «Материнским словом» – не природа, а магия, что самой природой повелевает, заставляет ее чужую девчонку любить.
Нона чувствовала, как внутри от обиды за сестру закипает злость: Нянька, не знаючи, Зойку костерит, Оля эта чужая, люби она названую мать хоть до смерти, портит Зойке жизнь, по рукам вяжет, держит на магической привязи. А у Зойки лицо вон какое – все щечки-ямочки на войне оставила, из глаз такая беда глядит, а она молчит да улыбается.
– Ты на Альку не фыркай. У ней мужа немцы на ее глазах убили. Сама в плену была – и не стану я ее спрашивать, как выживала. Знает она про нерусских такое, чего я и знать не хочу.
– А вот и мы, мои родные, – донеслось от двери. Зойка остановилась, придерживая дверь. Высокий военный, уже не страшный майор, а незнакомый молодой лейтенант внес завернутую в шинель Олю. Из-под грубой ткани виднелся лишь острый нос.
– Сюда клади, сюда, – засуетилась Нона, указывая на свою кровать, но Зойка, безошибочно определив место, что приготовила для девочки Нянька, указала лейтенанту, куда опустить дочку. Молодой человек быстро простился и вышел, опасливо поглядывая на бледную худенькую фигурку на кровати.
– Нянь Кать, сделай чайку горячего. В животе кишка кишке бьет по башке, хоть водичкой ополоснуть.
Едва старушка вышла, Зойка быстро достала из чемодана несколько ремней и, бережно уложив девочку, крепко пристегнула ее к кровати, прикрыла одеялом, а сверху – шинелью. Осторожно вынула из нагрудного кармана конверт желтого плотного картона, из конверта – длинную красную нитку с узелком по центру, ополоснула кипятком, словно не чувствуя температуры, пальцы правой руки, и, открыв девочке рот, обернула ей ниткой язык.
– Это с ней что… кто? – проговорила Нона тихо, косясь на дверь, за которой скрылся лейтенант.
– Все ужасы тебе какие-то мерещатся, Нонча, – устало улыбнулась сестре Зойка. – Это просто плата за лечение. Оля спасает людей, вытаскивает обреченных. Магией. Но колдовская помощь ведь не то же самое, что медицинская. Врач, когда пациента оперирует, во время операции кровь ему не из своей вены переливает. А маги, они силы из себя черпают. Велика ли моя Оля? Цыпленок совсем, вот и тратит все подчистую, людям хочет помочь. Полежит так, через три-четыре часа восстановится, если не трогать. Раньше-то как, вылечили – и в грузовик, дальше, вот и уходило больше времени. А тут – и стены родные помогают.
Зойка окинула взглядом комнату, и это словно придало ей сил. Она поцеловала дочку в бледный лоб и села к столу.
– Тебе-то они родные… – осторожно начала Нона, поглядывая на девочку. Оля казалась мертвой: серое лицо с запавшими глазами, белые бескровные губы – только хвостик красной нитки в углу рта. – А ее дом где?
Мягкое тепло тотчас исчезло из глаз младшей сестры, словно она на этот вопрос отвечала не единожды – и от спрашивающего не ждала уже хорошего.
– Здесь ее дом. Где мой, там и Олин. Если мы стесняем вас, так это на пару дней всего. Нам уже и комнату выделяют рядом с госпиталем…
– Я не о том. – Нона знала за собой это упрямство: раз решив, не отступать. И сама Зойка была такая же – решила на фронт добровольцем пойти и из дому убежала, метрику подправив. Поймет, отчего сестра настаивает. – Она ведь не русская, Зойка? Украинка? Полячка? Датчанка?
В детстве Нона легко читала по взгляду сестры, насколько близка к истине. Война сделала Зойку настороженной и замкнутой, но даже в этих усталых темных глазах женщины, видевшей много зла, Нона, пусть и с трудом, читала больше, чем хотелось бы Зойке.
– Немка?
Сестра даже не моргнула, ни один мускул не дернулся на ее лице, однако Нона с ужасом поняла, что угадала. Кровь бросилась к щекам, а руки в один момент сделались ледяными. В голове теснились мысли, наползали друг на друга, как льдины на весенней реке, перемалывая остатки храбрости.
Чем заслужили они с сестрой такую несправедливость? На всю жизнь привязана Зойка – молодая совсем женщина, жить и жить бы – к маленькой вражеской колдунье, к тому же еще и немой, такая случайной оговоркой себя не выдаст. А что, если пойдет слух по квартире? От той же Алевтины житья не станет, да и кто ее осудит, зная, что пережила. Нянька узнает – уж одним брюзжанием не отделаешься, начнет девчонку изводить – а хуже от того только Зойке будет, ведь она проклятой магией через сердце к девчонке пришита, такой связи легко не распорешь. Может, майор тот за ними приходил не потому, что Ольга – лекарка? Проверяют их все время, исследуют девчонку, дознаться хотят, не засланная ли… Почему нет? И домой их сразу после войны не пустили. Как пустить маленькую дрянь в самое сердце Советской страны, не зная, какие над ней заклятья, на что она наговорена, какими рунами невидимыми покрыта?
В институте Нона часто слышала от магов, что бывают заклятья, которые словно бы спят до поры, и магометрия на них не укажет, и маг далеко не всякий сможет отследить… А если окажется, что немка все-таки подосланная, завороженная?!
– Значит, немка, – проговорила Нона тихо и ровно, пытаясь успокоить мечущиеся мысли.
Зойка испуганно прижала палец к губам с тихим «тс-с».
– Она не помнит. Не знает кто. Думает, что я ее с Украины привезла. Мы ей так сказали с капитаном Румяновым… Ах да, майор теперь Юрий Саввич… У Оли «Материнское слово» память забрало. Я и сказала, что нашла ее на Украине, на каком-то маленьком хуторе, названия которого не запомнила, ехать нужно было. Что всю войну проездили мы с ней вместе, но в тот день, как попали под бомбежку, меня ранило, а ее оглушило. Оттого и не помнит она ничего, но непременно вспомнит, как поправится. Может, и стоило ей матерью назваться, но уж больно лет мне мало для матери, так что Оля знает, что неродная. Об этом говорите смело. А вот о том, что немка она… Как ты поняла, что не наша-то?