– Пожалуйста, не могли бы вы подойти к забору? Мне нужно с вами поговорить.
Он остановился и… подошел к забору. Я заговорила смелее:
– Благодаря счастливому случаю нам удалось перейти большевистскую границу, но у нас нет ни документов, ни паспорта, ни разрешения на выезд, ни украинской визы. Если вы нас не впустите, нам придется вернуться к большевикам. Со мной мой муж и его брат; оба они гвардейские офицеры. Большевики начали преследовать офицеров, и мы не можем больше оставаться в России. Ради бога, позвольте нам войти.
Офицер подошел поближе и пристально осмотрел нас сквозь щели в заборе. Я сразу увидела, что он понял суть ситуации… Тогда, скатав в трубочку бумагу от шведского посольства, я протолкнула ее сквозь доски.
Он взял ее, прочитал и молча посмотрел мне в лицо.
Наши глаза встретились.
– Открыть ворота, – приказал он часовым. Сбежав от большевиков, мы оказались в стране, которой правили немцы, однако это все еще была Россия. О боже!..
Вскоре муж благополучно вернулся вместе с Алеком».
Они добрались до Киева, помылись и побывали в парикмахерской, а потом в кондитерской, где Мария, как школьница, съела двенадцать пирожных сразу. Алек решил остаться в Киеве, а Сергей с женой уехали в Одессу. Там они пережили страшное испытание: горели склады с боеприпасами, грохот взрывов стоял такой, что невозможно было разговаривать, земля дрожала под ногами. Пожар длился тридцать шесть часов. В тот день Мария узнала о том, что в Петрограде арестован ее отец.
А союзные войска уже готовились уходить из Одессы. Мария не могла и помыслить о том, чтобы еще раз пережить встречу с большевиками. Да и Петлюра, о военных успехах которого ходили легенды и который сражался со всеми иностранцами подряд, тоже казался не лучше… В это время пришло приглашение от румынской королевской семьи поделиться у них. Решено было уезжать через Бендеры и Бессарабию.
Итак, Россия осталась позади. Для великой княжны Марии Павловны начались годы изгнания.
Когда во дворец Котрочени явилась странная особа с облезлым чемоданом, в котором лежала пара перешитых платьев, носовые платки со споротыми императорскими вензелями, несколько побитых пузырьков и баночек вместо туалетных принадлежностей, румынская королева Мария отдала своей тезке-беженке собственные платья, чулки и белье (Сергей Путятин получил несколько костюмов от короля). Новейшие парижские туалеты, естественно, были изгнаннице не по карману. Кстати, в числе подаренных туалетов было коричневое вязаное платье от Шанель, восходящей звезды на небосклоне парижской моды. Мария припомнила, что бывала в шляпной лавочке Шанель на рю Камбон. Не та ли самая девушка?
Жизнь в Бухаресте была спокойной и счастливой, но именно здесь Мария получила одно из самых тяжелых известий в своей жизни: ее отец расстрелян большевиками. Вместе с ним погибли и трое других великих князей, ее дядей. Пришло также сообщение с подробностями гибели тети Эллы и Володи. Страшная российская реальность не оставляла в покое. Мария тревожилась за Дмитрия, за княгиню Ольгу Валерьяновну и ее дочерей, за семью мужа…
Тяжелей всего было то, что теперь изгнанники из России – даже члены царской семьи! – никому не были нужны на чужбине. Прежде всего – именно они! Европейские демократические державы стремились найти общий язык с новым русским режимом. Румыния подлаживалась к Европе, и когда королева предложила Марии и ее мужу ехать в Париж вместе с ней, министры, правительство Румынии решительно этому воспротивились. Ну что ж, Путятины поехали одни.
Первым делом Мария наведалась в предместье Булонь, где был дом ее отца. Это было словно паломничество на могилу. В русском храме на рю Дарю ее узнал старый священник, но кивнул лишь украдкой. Чудилось, в самом парижском воздухе разлита враждебность. О происшедшем в России судили все, кому не лень, – и каждый понимал случившееся «согласно своей испорченности».
Но не только прямые оскорбления павшего величия приводили в отчаяние.
«Перемены в нашем положении стали особенно очевидны в Париже. В послереволюционной России мы были гонимым классом. В Румынии я была кузиной королевы. А в Париже мы стали обыкновенными гражданами и вели, как полагается здесь, обыкновенную жизнь, и вот эта ее „обыкновенность“ была мне внове.
Никогда прежде я не носила с собой денег, никогда не выписывала чека. Мои счета всегда оплачивали другие: в Швеции это был конюший, ведавший моим хозяйством, в России – управляющий конторой моего брата. Я приблизительно знала, во что обходятся драгоценности и платья, но совершенно не представляла, сколько могут стоить хлеб, мясо, молоко. Я не знала, как купить билет в метро; боялась одна пойти в ресторан, не зная, как и что заказать и сколько оставить на чай. Мне было двадцать семь лет, но в житейских делах я была ребенок и всему должна была учиться, как ребенок учится переходить улицу, прежде чем его одного отпустят в школу».
В Париже не удалось обрести душевный покой, и семья Путятиных решила перебраться в Лондон. Там состоялась долгожданная встреча с Дмитрием, которая ошеломила Марию: перед нею был взрослый мужчина, а не мальчик, чей образ сохранился в ее памяти. Удалось также узнать, что княгиня Ольга Валерьяновна с дочерьми смогла выбраться из Петрограда в Финляндию.
Радостной новостью оказалось и то, что шведские родственники бывшей герцогини Сёдерманландской сохранили ее драгоценности (те самые, присланные из России в самодельных тайниках: в свечах, бутылках и тому подобном), и теперь их привез в Лондон шведский кронпринц Густав Адольф. Это оказалось очень кстати: жить было не на что, на эти украшения оставалась вся надежда.
Увы, она не получила за них подлинную цену – ювелирный рынок в то время был переполнен русскими драгоценностями, скупщики камней нарочно сбивали стоимость. Драгоценности таяли, не слишком-то поправляя бюджет. А что будет, когда их запасу придет конец?
Об этом она думала непрестанно, и мысли навевали одну тоску. Ни она, ни ее любимые мужчины, муж и брат, совершенно не были приучены работать, что-то делать. Боевые качества русских офицеров никому не были нужны… Да и Лондон скоро опостылел Марии – прежде всего потому, что ей решительно нечем было себя занять.
И вот как-то раз она вспомнила, что в прошлые времена была недурной рукодельницей. Ее научили вязать, шить, вышивать. А в Лондоне вошли в моду вязаные вещи. Мария купила спицы, шерсть… Первый блин вышел комом: свитер получился необъятным. Со вторым блином, то есть свитером, тоже случилась промашка: вязаное полотно сквозило, словно сито. Зато третий получился – загляденье, и Мария отнесла его в магазин. Хозяйка заплатила 21 шиллинг и попросила приносить подобные вещи еще. От изумления Мария почувствовала себя неловко: так легко заработать так много денег?!
Ну, насчет «легко» и «много» – это она напрасно, конечно… Не выпуская спиц из рук с утра до вечера, освоив еще и вязку платьев (за них платили в два раза больше), доводя до исступления брата и мужа беспрестанным мельканьем спиц и счетом петель, она все равно не могла заработать больше шести фунтов в неделю. Сущие гроши! Поэтому Мария перестала тратить силы на вязание и решила заняться шитьем. Кстати, у нее получалось очень недурно! Для какого-то званого обеда она скопировала вечернее платье от модного модельера Калло. И жадно ловила выражение лиц гостей: все ли в порядке с платьем? Учитывая, что спинку подгонял на ней муж, за эту часть своего платья она волновалась больше всего. Но вроде все обошлось. В конце концов она обшила и себя сверху донизу, и своих мужчин.
Однако ее усилия хоть и давали изрядную экономию, но денег не прибавляли. Мария не могла придумать, чем бы еще заняться, какую найти работу. Что характерно, она не чувствовала себя ни униженной, ни несчастной оттого, что принуждена трудиться, но хотелось, чтобы при этом можно было и получать хоть какое-то удовольствие, а не просто уныло зарабатывать деньги.
В то время пришла весть из Парижа: туда добралась княгиня Ольга Валерьяновна, вдова отца. Путятины с мужем немедленно поехали во Францию, где Мария увидела лишь тень прежней роскошной красавицы…
Несмотря на трагические воспоминания, Париж на сей раз произвел на Марию гораздо более приятное впечатление. Жизнь здесь бурлила, так, может быть, здесь ей удастся найти какое-то применение своим силам?
Кстати, этот год был ознаменован еще одним очень важным событием. Марии удалось – с согласия шведского короля, ее бывшего свекра, – встретиться в Копенгагене, на нейтральной территории, со своим сыном Леннартом. Это имело для нее тем большее значение, что приехали из России родители Путятина и привезли страшную весть о смерти внука, сына Марии Романа. Теперь она поняла: какое счастье, что где-то есть еще и Леннарт!
Что характерно, встреча с бывшим свекром, который приехал с частным визитом в Париж, прошла более живо, более тепло и эмоционально, чем свидание с Леннартом. Густав Шведский не забыл свою несколько взбалмошную, но такую обворожительную сноху и давно простил ей тот скандал, который она некогда учинила в августейшем семействе. А касаемо отношений с подросшим, но до сих пор не знавшим матери Леннартом… то, забегая вперед, можно сказать, что после этой первой встречи мать и сын встречались еще несколько раз и если не стали друзьями, то уж близкими людьми точно остались. Мария как-то раз даже уберегла сына от династического брака с голландской принцессой Юлианой (слишком уж печален был ее собственный опыт в супружеских отношениях такого рода!). И остаток дней своих она прожила рядом с сыном…
Что характерно, встреча с бывшим свекром, который приехал с частным визитом в Париж, прошла более живо, более тепло и эмоционально, чем свидание с Леннартом. Густав Шведский не забыл свою несколько взбалмошную, но такую обворожительную сноху и давно простил ей тот скандал, который она некогда учинила в августейшем семействе. А касаемо отношений с подросшим, но до сих пор не знавшим матери Леннартом… то, забегая вперед, можно сказать, что после этой первой встречи мать и сын встречались еще несколько раз и если не стали друзьями, то уж близкими людьми точно остались. Мария как-то раз даже уберегла сына от династического брака с голландской принцессой Юлианой (слишком уж печален был ее собственный опыт в супружеских отношениях такого рода!). И остаток дней своих она прожила рядом с сыном…
Но вернемся в Париж, к делам семьи Путятиных. Почти сразу Сергею удалось устроиться на работу в банке, а брат Марии Дмитрий получил место в фирме по продаже шампанских вин в Реймсе. Дела у него пошли весьма хорошо, и, очень может статься, он сделал бы карьеру виноторговца, когда бы случайно не познакомился на курорте в Биаррице – благодаря Феликсу Юсупову, который вел во Франции весьма рассеянный образ жизни, – со знаменитой модисткой Габриэль Шанель, которую все звали просто Коко. Утонченная красота «подлинного Романова» произвела такое впечатление на овернскую крестьянку, что она не называла Дмитрия иначе, чем «мой нежный принц». И это при том, что она презирала даже намеки на титулы и «голубую кровь»! То, что он, аристократ, спал теперь с бывшей крестьянкой, придавало этой связи тот оттенок извращенности, которая была по душе Дмитрию Павловичу. Не зря же он столько лет числился другом великого распутника Феликса Юсупова, известного самыми неожиданными пристрастиями…
Между тем Мария продолжала шить себе и на продажу наряды, занималась благотворительностью для русского Красного Креста, отдавая этому огромные силы и гораздо больше денег, чем могла себе позволить, страдала от откровенного отчуждения соотечественников, от пренебрежения и даже презрения тех, кто раньше заискивал перед ней, продавала драгоценности… и непрестанно думала, где найти источник дохода. Через Дмитрия она ближе познакомилась с Шанель, и Мария искренне восхитилась этой поистине великой художницей, чья деловая хватка позволила ей оставить позади многих мужчин, в том числе в мире моды – мире, как раньше считалось, сугубо мужском.
«Деловые женщины были в Париже наперечет, их не принимали всерьез, но блестящие способности Шанель уже привлекли к ней внимание, – рассказывала о своей новой знакомой Мария. – Она не обучалась ни искусству модельера, ни портняжному делу – просто у нее была толковая, думающая голова. Родившись в провинции, происхождения самого скромного, она кем только не перебывала, даже „мальчиком“ на конюшне. Наконец открыла в Париже маленькую мастерскую дамских шляп на средства умного друга, который сам был деловым человеком и хорошо направил ее.
Ко времени нашего знакомства она была немногим старше меня, но при взгляде на нее ни о возрасте, ни о внешности не приходилось задумываться. Запоминались твердая линия подбородка и решительная посадка головы. Вас буквально сминала ее будоражащая, заразительная энергия. До Шанель парижские дамские мастера составляли немногочисленную касту, ревниво оберегавшую свои права. Они шли на поводу у сравнительно небольшой группы привередливых модниц… Тогда не было сезонных продаж и предложений на следующий год. Мода подстраивалась под прелестную графиню такую-то или княгиню сякую-то, которым этот наряд был к лицу… Шанель первой пошла навстречу публике, делая всем одинаковое, первой, помня про кошелек, сделала моду демократичной. После войны людям хотелось простого, безыскусного; Шанель воплотила это в одежду, и это был правильный шаг…
Каждый день ей приходила свежая, оригинальная идея, которая тут же запускалась в дело, и шли нарасхват как первые, дорогие образцы, так и более доступные повторения. Известность Шанель в значительной степени основывалась на том, что ее модели были просты в производстве».
Как-то раз явившись к Шанель (а Мария бывала у нее почти запросто), она застала знаменитую модистку отчаянно торгующейся с некой мадам Батай. Та поставляла в мастерскую Шанель вышитые шелковые блузки, которые в этом сезоне входили в моду.
– Нет, нет и нет! – резко говорила Шанель, размахивая обрезком ткани. – Шестьсот франков? Я не стану платить за блузку такую несуразную цену.
Пышнотелая мадам Батай покрылась красными пятнами и запальчиво пыталась объяснить, что блузка вышита китайским шелком, который очень дорог: килограмм ниток стоит…
Шанель перебила ее, не дослушав:
– Милочка моя, смысл в том, чтобы сделать таких блузок как можно больше! Неужели вы в этом не заинтересованы? Снижайте цену, не то я найду другую вышивальщицу. Их в Париже полно, и каждая с удовольствием будет работать для меня!
И она снова взмахнула куском шелка, словно штандартом.
У Марии заколотилось сердце. Она ведь была изрядной вышивальщицей, причем не только на домашнем, так сказать, уровне: ее учили вышивке и в художественной школе в Стокгольме… Не так давно, устраивая для русского Красного Креста благотворительный вечер распродажи предметов рукоделья, она появилась в клубе «Серкль интеральс» в наряде своей работы, вышитом собственноручно: это было платье-рубашка из малинового крепа, усыпанного серебряными листьями. Конечно, главную ценность наряда составляло жемчужное ожерелье, некогда подаренное Марии тетей Эллой, но само платье было необычайно красиво, что отметил даже журнал «Вог». То есть вкус у нее есть…
И неожиданно даже для самой себя Мария выпалила:
– Мадемуазель Шанель, вы отдадите мне заказ, если я буду брать за блузку на 150 франков меньше?
– Конечно! Однако это машинная вышивка… – растерялась даже никогда не терявшаяся Шанель. – Вы что-нибудь знаете о ней?
– Ничего не знаю, – откровенно призналась Мария. – Но попробую научиться.
– Попробовать можно… – с сомнением в голосе сказала Шанель.
Мария выскочила из дома на рю Камбон, заплетаясь ногами и путаясь мыслями, словно после доброго глотка шампанского. В состоянии ажиотажного опьянения она схватила такси и ринулась на поиски вышивальной машины. Наконец нашла, причем оказалось, что на этой же фабрике можно обучиться и работать на машине. Марии вовсе не улыбалось афишировать свое имя и звание – вот те на, русская великая княгиня в вышивальщицы подалась! – поэтому она назвалась первым пришедшим в голову именем, сняла фамильные брильянты, надела скромный рабочий халат и приступила к обучению. Старшая мастерица поглядывала на нее пренебрежительно, не упускала случая уколоть неумением, другие ученицы таращились с ленивым любопытством. Стежки никак не хотели ложиться ровно, педаль выскальзывала из-под ноги, пыль щекотала нос, в грязные окна едва проникал свет… Вот с чего начиналось. И только когда курс был окончен и Мария начала скупать машины для своего будущего ателье, на фабрике узнали, с кем имели дело. Конфуз был полный! Однако радости от унижения надменной старшей мастерицы Мария не испытывала. Гораздо приятнее было одобрительное:
– Ишь, герцогиня, а работать умеет!
Да, сейчас титул утратил всякий смысл. На хлеб его не намажешь, платья из него не сошьешь. В счет шли совсем иные ценности!
Итак, разговор зашел о создании вышивальной мастерской. Свекровь Марии Павловны всячески ее поддерживала. Мужчины осторожничали. Тогда решено было махнуть рукой на мужское мнение, и женщины сами стали думать о постановке дела. У всякой фирмы должно быть название, и дамы Путятины выбрали для него звучное слово «Китмир» – это волшебный пес мусульманской мифологии, а заодно так звалась чудная собачка их добрых знакомых, Бахметьевых. Ну, теперь осталось самое «простое»: начать трудиться…
«Очень вовремя подоспела эта работа, – отмечает Мария в своих записках, – она позволит мне вести деятельную жизнь, затребует сил и воображения, а мне как раз нужно чем-то загрузить себя и отвлечься от мыслей о собственной персоне. Я долго витала в облаках, пора действовать, и сейчас требовалось доказать себе, что я могу действовать; требовалось исполниться веры в себя и рассчитать собственные силы; и еще нужно вернуть самостоятельность и свободу рук, какие были у меня в войну, а с тех пор куда-то подевались.
Чем дальше, тем больше убеждалась я в том, что лучшей работы для себя не могла придумать. Во-первых, у меня будет оптовый сбыт, мы не будем конкурировать с ателье дамской одежды и магазинчиками розничной торговли, которые завели в Париже нуждающиеся в работе русские женщины; во-вторых, я буду работать на рынок, а не на частных заказчиков, и мне будет проще отказывать друзьям и знакомым; в-третьих, у меня надежный заказчик, Шанель, и с этой стороны, думалось мне, я вряд ли чем рискую. И наконец, я сделаю доброе дело, дав работу и русским девушкам.