– Не-е-ет, – захныкала девочка. – Оля устала. Оля хочет спать.
– Чуть-чуть осталось, – поддержала товарища Тамара. – Совсем чуть-чуть, и скоро калитка.
– Нет, – строго заявила младшая Истомина и села на не остывшие еще камни.
– Да ладно еще! – возмутилась Машка, исходя из собственного опыта. – Пойдемте. Испугается – прибежит.
Фьяметта укоризненно посмотрела на Марусю, отчего Тамаре стало стыдно. В дочерней фразе она услышала отголоски знакомых формул: «Каждый – кузнец своего счастья», «Хочешь быть счастливым? Будь им!», «Позаботься о себе» и др. Одернуть дочь она не решилась, предположив, что от усталости Машка может не удержать позиций и заявить во всеуслышание роковое: «Ты же говорила?!»
Истомина опустилась на корточки рядом с дочерью и погладила ее по голове.
– Давай, Лизунчик. Мама возьмет тебя на ручки.
Девочка высокомерно откинула головку и тут же обмякла. Фьяметта, кряхтя, поднялась и попыталась придать своей ноше максимально комфортное положение.
– Давай уже! – выступил из темноты Женька, предпочитающий держаться от этих баб в отдалении. Относительном, конечно, но все-таки.
– Что ты! – зашипела его мать.
– Ничего! – в ответ раздалось такое же шипение. – Давай.
– Правда, Оксана, позвольте Жене вам помочь, – встряла Тамара в семейную перепалку.
– Скажите ей! – потребовал сатисфакции подросток. – Не женское это дело.
– Не женское… – то ли спросила, то ли подтвердила Мальцева слова Жени Истомина.
– Долго еще?! – возмутилась Машка и этим внесла свою лепту, после чего Фьяметта сдалась, а Женька взвалил сестру себе на плечи и стремительно зашагал вверх.
Тамара тут же вспомнила брюзжащего при подъеме супруга и искренно посочувствовала мальчишке. А еще… Ей было стыдно признаться в этом, но она позавидовала Оксане Истоминой, шут его знает, как ее там по батюшке. Позавидовала матери троих детей уже хотя бы потому, что среди этих трех рос мужчина, снисходительно глядевший на особ противоположного пола и точно знающий, что без него они пропадут.
– Ма-а-ам, – пристроилась Маруся к материнскому боку. – Ты видела?
– Что?
– Ну это… Как Женя взял ее и понес.
– Видела.
– Ма-ам, – тревожно протянула Машка, видимо решая для себя какой-то важный вопрос, – а меня папа так носил?
– На плечах? – уточнила женщина.
– На себе.
– Носил, дорогая. Причем с удовольствием и лет до трех. Пока ты не завопила, что «сама-а-а!».
– А сейчас? – никак не унималась Маруся. – Сейчас бы понес?
Тамара остереглась спрашивать, на каком это основании нужно тащить в гору на собственных закорках десятилетнюю девицу, и потому залихватски ответила:
– Конечно, понес бы.
– Ну ведь тяжело? – иезуитски подсказала девочка.
– Тяжело. Но тебя бы твой папа понес, – ответила Мальцева, про себя завершая фразу: «Правда, неизвестно, донес бы или нет».
Ирония в данном разговоре была абсолютно неуместна, и Тамара это прекрасно понимала, поэтому на всякий случай решила собственную дочь заякорить, прочитав ей лекцию о том, что должен делать настоящий мужчина. Для пущей убедительности женщина привела в пример подвиг Жени Истомина. На что Машка, сузив глаза, прошипела:
– Все равно дурак!
К моменту, когда компания добралась до пансионата, разразилась гроза, отчего Оля-Лиза проснулась, Маруся взвизгнула, а Майя Герзмава все-таки решила закрыть свое знаменитое кафе, о чем и сообщила последним посетителям.
Истомин порылся в карманах, выгреб скомканные бумажки, гремящую мелочь и пригрозил товарищу:
– Я угощаю!
Угощались на пляже, под огромным навесом, сидя на деревянных лежаках. Грохотала галька, растревоженная потоками воды. Над берегом стоял гул, и мужчинам приходилось кричать, чтобы быть услышанными друг другом.
– Мы не одни! – орал Костя и тыкал пальцем в содрогающуюся от порывов ветра палатку.
– Дикари! – соглашался Мальцев и протягивал другу пластиковый стаканчик.
Вода смешивалась с вином, море – с небом, жизнь – со сказкой. Вот оно счастье!
К пансионату товарищи поднимались, куртуазно поддерживая друг друга под руку. Останавливались через каждые пять минут трудного пути, чтобы сказать последнее: «Искренне рад». Называли друг друга братьями, хлопали по спине и жали руки. На середине дороги устали, решили сделать перекур и обнаружили, что сигареты промокли, а вместе с ними промокла одежда. Грозили небу пальцем и снова трогались в путь. И так – до дверей пансионата.
В холле Истомина поджидала Фьяметта, Тамара, по ее уверениям, уже крепко спала, как и положено нормальным женам. Виктору стало грустно от внезапно нагрянувшего одиночества, и он произнес последнее «Искренне рад» и протянул руку для последнего рукопожатия.
На звуки, доносившиеся из холла, вышла дремавшая в пансионатском медпункте Зара и, обнаружив мокрого Мальцева, гостеприимно предложила выпить кофе. На ее призыв откликнулся один Истомин, галантно предложив супруге пойти отдохнуть.
– Иди спать, мамочка, – посоветовал он Фьяметте и пятерней пригладил намокшие кудри надо лбом.
– Ну уж, нет! – твердо заявила Оксана и схватила обоих мужчин под руки.
Истомин вежливо высвободился и голосом дьячка затянул:
– Грузи-и-инка ма-а-аладая…
– Костя, не дури, – тихо попросила Истомина.
– Подите прочь! – с надрывом выкрикнул супруг. – Какое дело поэту мирному до вас?
– Коллега, – пошатываясь, выдавил из себя Мальцев.
– И ты, Брут! – отбрил его Истомин и сделал очередной шаг к Заре.
– И я! – поддержал его Виктор Сергеевич и сделал шаг в ту же сторону.
– Костя! – не сдавалась Фьяметта. – Нехорошо!
– Нехорошо-о-о-о? – обратился тот к Мальцеву.
– Нехорошо! – согласился раскисающий Виктор Сергеевич и икнул.
– Да-а-а-а… – многозначительно протянул Истомин. – Он подействовал на ме-ня-а-а ка-а-а-к кислота на ржавую монету! Спасибо, друг. Спасибо, брат. Спаси-и-ибо! – потянулся он к Мальцеву. – Я провожу тебя домой, сказала мне сестра!
– В музей, – поправила его Фьяметта и, воспользовавшись моментом, подтолкнула товарищей к лестнице.
Зара посмотрела на Истомину вызывающе зло, но вмешаться не посмела и строго огласила одно из правил поведения отдыхающих в пансионате «У монастыря»:
– После 23.00 шуметь запрещается. Берегите сон отдыхающих.
– А который час? – полюбопытствовал Истомин, собираясь возобновить разговор с красавицей.
– Три! – теряя терпение, заорала Оксана и великосветски поставила Зару на место: – А вы можете быть свободны. Спокойной ночи.
Мальцев пополз по лестнице вверх, сопротивляясь голосу предков, призывающих встать на карачки для обретения большей устойчивости. В пролете между вторым и третьим этажом Виктор Сергеевич печально задумался, и сей факт не укрылся от зорких глаз Фьяметты. Фразой: «Может быть, вам уже и не будить ваших девочек?» – прозорливая Истомина попала в самое сердце Мальцева, внутренне начавшего содрогаться от мысли о встрече с женой. И не то чтобы Виктор Сергеевич слегка побаивался своей супруги, нет! Ни в коем случае! Он просто смертельно боялся встречи с ироничной Тамарой, грозно показывающей пальцем на отдельное спальное место. Ну нет бы призвать к ответу, как делают миллионы бодрствующих по ночам жен, нет бы показать кулак, на худой конец – скалку, пригрозить милицией. Нет, и еще раз нет! Тамара Николаевна Мальцева бледнела, как Хома Брут от встречи с нечистой силой, и плотно закрывала за собой дверь в детскую. Приоткрыть ее провинившийся супруг не отваживался, веря в то, что таким образом открывается дверь в зал суда, рассматривающего дело супругов Мальцевых, пребывающих в бракоразводном процессе. Утром бедолагу ждал бойкот. Или еще чего похуже. Например, магнитофонная запись какой-нибудь пламенной речи о любви (автор В.С. Мальцев). Но еще хуже становилось Виктору Сергеевичу от лицезрения собственных фото, услужливо зафиксированных Тамарой Николаевной в телефоне или фотоаппарате.
– Сотри! – умолял Мальцев супругу.
– Обязательно! – обещала Тамара и поворачивалась спиной к просящему.
Потом наступала Марусина очередь: «А чего это там у вас?» И тогда Мальцев свирепел и грозно смотрел на жену, рассеянно улыбающуюся в пространство. Дальше наступала заключительная часть действа, традиционно именуемого «Королева и свинопас». Тамара целовала Машку, и Виктор целовал Машку. Маруся урчала и покусывала обоих. Мальцев судорожно прижимал своих девок со словами «Мои-то вы дурищи!», и равновесие в семье объявлялось восстановленным.
– Так, может быть, вам уж и не будить своих девочек? – повторила свой вопрос Оксана, на что Виктор Сергеевич отрицательно замотал головой, а Истомин сладкогласно пропел, имитируя интонацию героя-любовника:
– На заре-е-е… ты ий-о-о… ни-и-и-и буди-и-и…
– Не буду, – пообещал Мальцев.
– Не надо, – поддержала его Оксана. – Ляжете у нас. Я все равно с Лизанькой сплю. Правда, папа?
– На-а-а заре-е-е-е а-а-ана… – заливался соловьем еще больше раскудрявившийся после дождя трубадур.
– Тише! – шикнула на него жена, но тут же надела на лицо гостеприимное выражение и громко зашептала: – Все спят!
Мальцев так обрадовался знакомому слову, что, обычно глухой на ухо и молчащий в поющих компаниях, старательно заблеял, выказывая искреннюю солидарность другу, разумеется, шепотом:
– Спя-а-ат… уста-а-алые…
– Родной человек! – растрогался Истомин и… увидел рояль. Бодро подошел, откинул несуществующие фалды, точно присел на вращающийся стул и резко открыл крышку лакированного красавца. На лице Кости застыло вожделение: он прицелился и снайперски ударил по клавишам. Мальцев ожидал пулеметной очереди, а получил завораживающие переливы шопеновского этюда.
Оксану эти звуки не воодушевили: втянув голову в плечи, она обреченно махнула рукой, бросив напоследок Мальцеву:
– Уводите его, Виктор!
Не тут-то было! Мальцев забился в уголок дивана и, слушая истоминскую игру, в удовольствии задремал. Когда музыка прекращалась, Виктор Сергеевич выныривал из радостного забытья, благодарно кивал исполнителю и, обронив сакраментальное «Прошу вас, маэстро!», со счастливым лицом погружался в сон. До тех пор, пока из ближайшего к рекреации номера не вышел двухметровый мужик и строго не произнес:
– Вы че, пацаны, ох…ли, что ли?
Ответ повис в воздухе: маэстро плакал, а публика спала. Истомин уливался слезами так убедительно, что амбал смягчился и понимающе предложил:
– Давай, братан! Доведу тебя, что ли… Ничего. Бывает!
Пианист с детским доверием упал в объятия незнакомого соседа и горько прорыдал:
– Э-э-э-х, лю-у-уди…
– Ты где живешь-то, чудо кудрявое? – нежно уточнил отдыхающий.
– Там! – указал путь пианист, не сумев поднять руку выше колена.
«Там» обозначилось быстро – Фьяметта, обеспокоенная тишиной, выскочила в коридор, где и произошло долгожданное возвращение блудного музыканта.
– Бери, мать! – сурово обронил амбал, на что Истомина виновато пискнула:
– Простите нас…
– Бывает…
Уложив мужа, Оксана, будучи ответственным человеком, отправилась на поиски потерянного в ночи Мальцева. Тот мирно лежал на диване, свернувшись в загогулину, и тихо посапывал. Истомина натренированным жестом встряхнула обмякшее мужское тело и громко скомандовала:
– В номер!
Именно там, ближе к полудню, и пришел в сознание Виктор Сергеевич Мальцев, никогда не принадлежавший к ценителям фортепианной музыки. Во всяком случае, раньше он был в этом уверен.
– Кстати, рояль расстроен, – деловито заметил Истомин вконец затосковавшему товарищу. – Вы разве не заметили этого, коллега?
– Увольте, – жалобно попросил Мальцев и снова попытался встать.
– Не торопитесь… Не торопитесь, дорогой мой человек. В нашем с вами состоянии нельзя делать никаких резких телодвижений, – напомнил Костя и попробовал разгладить завившийся мелким бесом чуб надо лбом.
– Мне домой нужно… – изложил свою просьбу Виктор Сергеевич и с тоской посмотрел на мигающий на кондиционере датчик.
– Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст. И все – равно, и все – едино, – мелодраматически процитировал Истомин.
– Нет, правда, – извиняющимся тоном оправдывался Мальцев. – Пора уже…
– Пора, мой друг, пора… – начал было Костя Истомин, но неожиданно остановился, так и не завершив свое любимое «покоя сердце просит». В дверях стояла белокурая сивилла и грозно смотрела на отца, сдвинув бровки к переносице. – Лизу-у-унчик, – заулыбался горе-папаша и зачастил: – Ты пришла ко мне с приветом? Рассказать, что солнце встало?
– На, – строго обронил ребенок и протянул отцу бутылку с минеральной водой.
– У-у-умница! – растрогался Истомин и дрожащими руками отвернул крышку. – Умница моя! Чуткая моя девочка!
Мальцев старательно зажмурил глаза, изо всех сил изображая спящего человека. Оля-Лиза медленно подошла к гостю и ткнула прозрачным пальчиком прямо в глаз застывшего на кровати Виктора Сергеевича.
– Какой холодный! – пожаловалась она отцу, рассматривая сначала свой палец, а потом подрагивающее веко Мальцева.
– Спит, – успокоил ее Костя.
Оля-Лиза нагнулась над Мальцевым и подула ему в нос. Виктор Сергеевич вздрогнул от неожиданности и раскрыл глаза.
– Спишь? – обрадовалась ему девочка.
Мальцев старательно закивал головой, суеверно не произнося ни единого слова.
– Ну и спи-спи, – закрыла ему ладонью глаза Оля-Лиза и пообещала рассказать сказку. – Когда ты уснешь, сюда приходят разные животные. Вот девочка пришла, потом мальчик. Один мой знакомый, – вещала сивилла загробным голосом, – чистил зубы грязью. Потом он умер. От грязи. Никто же зубы грязью не чистит. А он чистил. И умер. И все умрут, кто зубы не чистит. Потому что в роты залетают микробы, а от них можно умереть. Болеть сначала. А потом – умереть. И ты, когда проснешься, вымой свои зубы, а то тоже умрешь.
Мальцеву стало страшно, и он открыл глаза с вымученной улыбкой.
– Ну хватит, Лиза, хорошая сказка.
– Хорошая? – прищурилась девочка.
– Хорошая! – с готовностью подтвердил Виктор Сергеевич. – И ты хорошая! И сказка хорошая!
– Ты куда? – расстроилась Оля-Лиза, увидев, что гость сел на кровати.
– Домой, – робко выдавил тот.
– Один мой мальчик, – завела знакомую песню Оля-Лиза, – тоже пошел домой. А там…
– Опять ты за свое! – одернула дочь выросшая словно из-под земли Фьяметта.
– Ксюша! – обрадовался жене Истомин. – Ты пришла?
Оксана нарочито не обращала внимания на куролесившего полночи супруга.
– А ты, однако, сердита, мать, – вынес вердикт кудрявый фавн, спустивший с кровати такие же кудрявые ноги.
– Костя! Прекрати паясничать!
– Любимая! – заголосил Истомин так, что даже в глазах Оли-Лизы появился искренний интерес к происходящему. – Пойми, что мир есть театр! И мой удел – на сцене жить. А может… а может, умереть на этой сцене мне-е-е? Так прикажи, любимая, артисту, и кончен бал! И жизни ход окончен. И траурный венок заменит ветку мне… лав-ро-ву-ю! Прощай!
Закончив декламировать, паяц пал на колени и пополз к ногам возлюбленной. Оля-Лиза присела на корточки и вывернула шею так, чтобы голове было удобно. Мальцев решил не дожидаться ответной реплики и обратился к Истоминой.
– Оксана, приношу вам свои искренние извинения. Я же, – помялся он, – вообще не пью. А вчера… Одним словом – спасибо вам за понимание, за приют, за терпение…
Кудрявый лицедей, почувствовав паузу в реплике партнера, включился в процесс и запел голосом котят из «Кошкиного дома»:
– Тетя, тетя Кошка… Выгляни в окошко!
Оля-Лиза засмеялась и радостно захлопала в ладоши. Фьяметта сохраняла на своем лице суровое выражение.
– Не стоит. Всякое бывает, – отвечала Оксана Мальцеву, а Истомин в этот момент выделывал на полу немыслимые па, напоминающие конвульсии приговоренного к смертной казни на электрическом стуле. Потом выгнулся дугой и замер.
– Мама! – ликующе воскликнула девочка и ткнула в отца пальцем.
– Простишь? – приоткрыл один глаз кудрявый паяц.
– Нет, – отказалась Фьяметта. – Не валяй дурака, Истомин.
– Оксаночка, – картинно всхлипнул кающийся. – Это грех – отказывать ближнему в помощи. Прости меня, дурака. – Он встал на колени и замер в позе Марии Магдалины.
Пока Истомина раздумывала над поступившим предложением, Оля-Лиза вспорхнула ангелом, опустилась на коленочки рядом с кающейся «Магдалиной» и тоненько пропела:
– Прости папу, мамочка! Он больше не будет.
Для полноты картины не хватало светящегося нимба над головами трех представителей святого семейства, а также пары овечек и порхающих в радуге бабочек.
«Дурдом какой-то!» – подумал Мальцев и отступил к двери.
Занятый привычным священнодействием отряд Истоминых не заметил потери бойца.
– Который час? – полюбопытствовал Виктор Сергеевич у копошащейся в коридоре горничной.
– А? – не поняла Нина сути вопроса.
– Который час? – переспросил Мальцев, сознательно оттягивая момент встречи с семьей.
Горничная беззубо разулыбалась и вожделенно уставилась на отдыхающего.
Догадавшись, что ответа он не дождется, Виктор Сергеевич обронил печальное «спасибо» и направился к лестнице, ведущей на третий этаж.
Дверь в триста одиннадцатый номер была приоткрыта: там обреталась долгожданная родина. Оттуда до Виктора Сергеевича донеслось бойкое Марусино пение:
Тара-тара-тара-тара… Тара-тара-тара-тара… – перешла Машка на музыкальную морзянку, очевидно, испытывая несказанное удовольствие от своего «тара-тара», и заголосила еще громче, причем совсем уже невпопад.