Поэт стоял на сцене и молчал.
Он только что прочел стихи о мире.
Зал грохотал, как волны о причал.
Он улыбался, дожидаясь штиля.
Продолжив чтенье, вдруг на миг умолк,
Волшебную строку забыв угрюмо.
И зал ему подсказывал, как мог, —
Кто шепотом, кто радостно и шумно.
Потом напишут – он стихи забыл
Нарочно, чтобы убедиться,
Что юный зал его боготворил,
К кому он обращал свои страницы.
Но он-то знал, что не порвется связь
Меж ним и залом… Остальное – небыль.
И мысль его над залом вознеслась,
Чтоб возвратиться откровеньем Неба.
Спустя года он вспомнит вечер тот
И все слова в тиши исповедальной.
И вновь в его душе строка замрет,
Как и тогда – призывно и печально.
«На булавке бьется стрекоза…»
На булавке бьется стрекоза,
неподвижно выпучив глаза.
Крыльями прозрачно шелестит.
Кажется, рывок – и полетит.
Но булавка крепко, как копье,
пригвоздила на стену ее.
И, раскинув крылья, стрекоза
погасила круглые глаза.
Вытянулась в темную струну
и вернула дому тишину.
Так она в порыве и замрет,
будто приготовилась в полет.
Потерянный вечер
Включил сегодня я ток-шоу снова.
Хотел послушать умный разговор.
Господь сказал – «Вначале было Слово…»
Но Он не знал, что Слово это – ор,
Когда никто не слушает друг друга,
Что удивляет мудрую страну.
Одним ток-шоу – вариант досуга.
Другие любят личную войну.
Ну а ведущий сохраняет верность
Натуре избалованной своей…
И покидает зал интеллигентность,
Когда перебивает он гостей.
И снова в гаме затерялись речи…
У передач таких один акцент:
Забить своим многоголосьем вечер.
И я его меняю на концерт.
2015Рыжий
Я по утрам встречаю его —
доброго рыжего пса.
Он ждет появления моего,
жадно глядит в глаза.
И я делюсь с этим милым псом
всем, чем мой стол богат:
кусочком сала, хлеба куском…
А он, как всегда, им рад.
И так я дружу с ним который год,
не ведая ничего:
чей он, откуда, и где живет,
и как величать его.
А пес красив и здоров, как волк,
пожаром пылает шерсть…
Однажды его я домой привел,
сказал – поселяйся здесь.
Я другу железную цепь купил,
ошейник достал ему…
Но, видно, простор ему больше мил —
дурашному псу тому.
Не соблазнившись чужим теплом,
удрал той же ночью пес.
А утром ждал меня за углом:
мол, что-нибудь мне принес?
Пес к жизни бродячей своей привык.
И с детства он с нею прост:
летом носится, свесив язык,
зимою – поджавши хвост.
И так случается иногда —
без сна он проводит ночь:
спать ему не дают холода,
ветра его гонят прочь.
Но пес судьбы своей не сменил.
И рад, видно, той судьбе.
Значит, у рыжего много сил
остаться верным себе.
Чужие
Меня сюда случайно пригласили…
Закрылась дверь,
и показалось мне,
что где-то очень далеко Россия,
а я с чужой страной наедине.
Здесь все не наше —
и глаза
танцы.
Чужое все —
от песен до тряпья.
Здесь даже имена под иностранцев,
а русское —
лишь черный хлеб
да я.
Меня сюда позвали по ошибке,
решив подать,
как сладкое,
к вину.
И ждали,
что под сытые улыбки
стихи я декламировать начну.
А я не стану!
Нету настроенья.
Мне так здесь скучно —
я вам доложу.
Я поднимаюсь…
Сетую на время
и радостно в Россию выхожу.
Бой продолжается
Это все далеко,
но близко…
Где-то матери ждут солдат.
обелиски
прямо в душу мою глядят.
Смотрят в сердце глазами павших,
словно бой еще не затих.
Мы и впрямь уже стали старше,
старше юных отцов своих.
Ну а бой еще продолжается,
и не видно ему конца.
Фронт проходит через сердца,
через души сынов сражающихся.
И напрасно враги надеются,
что у нас набекрень умы.
Батьки были у нас гвардейцами.
Их фамилии носим мы!
«Мой друг Полад – талантлив и красив…»
Мой друг Полад – талантлив и красив.
Мы оба с ним из бывшего Союза.
Однажды свой блистательный мотив
Соединил он и с моею Музой.
Мы открывали этот мир в себе,
Как открывают книгу первоклашки.
Но рухнул он в далеком декабре
И поделил всех на чужих и наших.
Искусство, к счастью, поделить нельзя.
Не исчезает прошлое в грядущем.
И не уходят в никуда друзья,
Когда они навеки в наших душах.
Сердце
Сегодня ночью оживили сердце.
Вернули миру чью-то доброту,
надежды и улыбки,
без которых
мы были бы, наверное, бедней.
Сегодня ночью совершили чудо
простые всемогущие врачи.
Под чуткими, искусными руками
забилось снова сердце…
Поначалу
так робко, неуверенно,
как будто
ребенок делал первые шаги.
И сестры, словно матери, следили
за этим удивительным комочком,
не замечая даже,
что сердца их
стучали так же робко
и тревожно,
как билось это сердце на столе.
Уже под утро маску снял хирург.
И вместе с ней
он снял свои тревоги,
сомненья,
озабоченность с лица.
Так человеку возвратили сердце.
И стали мы богаче и сильнее
на целый мир
спасенных чувств и мыслей,
что в этом сердце
снова будут жить…
Отчий край
Я люблю тебя…
Так люблю
за бессонницу яблонь вешних,
не подвластных вовек рублю
спекулянтов заезжих.
Я люблю тебя за дымы
над кострами по воскресеньям,
за неистовый снег зимы
и бунтарство воды весенней.
За неброскую красоту
потесненных людьми пейзажей.
За душевную чистоту
тех, кто строит дома
и пашет.
За леса твои и моря,
за успехи твои и беды.
И в любви той
вся жизнь моя,
что еще вполовину спета.
Игра
В присутствии дамы четыре поэта
Себя мушкетерами ей объявили.
Глаза ее всех четверых вдохновили.
И тут же была она в тостах воспета.
В любви объясняются ей мушкетеры,
А дама о чем-то грустит, улыбаясь…
И мудрый Атос, как подраненный аист,
В улыбке ее не находит опоры.
Шампанское кровь и беседу нагрело.
Как шпаги, блистают веселые взгляды.
И этой игре они искренне рады,
Где ревность без боли, а шутки без гнева.
О, как восхитительны эти поэты!
Она улыбается, глядя им в лица.
И все это было не с кем-то, не где-то,
А все это с нею сумело случиться.
Не видно в игре никакого изъяна,
Хотя отклонились они от сюжета…
И нет ни Констанции, ни д’Артаньяна,
А есть лишь четыре влюбленных поэта.
Она поздним вечером с ними простится.
И всем пожелает добра и удачи…
И все же Констанцией в дом возвратится
И ночью о том, о четвертом, заплачет.
Тишина
Я стал бояться тишины.
Когда иду я улицей ночной,
мне кажется —
я слышу чьи-то сны…
И тишина смыкается за мной.
Все безмятежно,
все в плену покоя.
Вокруг меня – ни одного лица.
Я в тишину вхожу,
как входят в горе,
когда ему ни края
ни конца.
Когда оно вот так неотвратимо,
как эта притаившаяся тишь.
И улица —
как старая картина,
где ничего почти не различишь.
Но я ее намеренно бужу,
стучусь в асфальт я злыми каблуками,
уснувшему беспечно этажу
кидаю в стену крик свой,
словно камень!
Чтоб кто-нибудь бы вышел на порог
или хотя бы выругался, что ли…
Я в той ночи, как будто в чистом поле,
где голос мой и страх мой одинок.
Мне в эту пору тяжко без людей,
без их улыбок, говора, приветствий…
И тишины боюсь я все сильней,
как, может быть, боятся только бедствий.
Песня о моем городе
Ты над Волгой поднялся,
мой город старинный,
нестареющий мой,
с детства милый мне дом.
Над тобою по осени —
плач журавлиный,
над тобой по весне —
застоявшийся гром.
Здесь на площади людной,
в братской могиле,
в самом центре твоем,
под тяжелой плитой
спят солдаты,
что жизнью тебя заслонили,
спят солдаты,
навеки оставшись с тобой.
Здесь столетние липы
листвою полощут…
И еще не остыв
от военной беды,
чьи-то матери
молча приходят на площадь,
и чужие невесты
приносят цветы.
Я тебя не сравню
с городами другими,
пусть красивые есть города на земле.
пусть красивые есть города на земле.
Только где бы я ни был —
шепчу твое имя,
и всегда,
ты всегда откликаешься мне.
Откликаешься песней
над волжскою синью,
что уносят с собою на юг
журавли…
Город мой,
ты – частица великой России,
а дороже ее
нет на свете земли.
Барство
Был концерт в нашем доме отдыха.
Целый вечер играли Дворжака.
Только речь сейчас не о нем.
Я хочу рассказать про чуткость.
И про то,
как недобрым днем
здесь сыграли на добрых чувствах.
Дочь директор встречал в тот день.
Обнял он ее возле входа,
зонт раскрыл ей
и руку подал.
Скинул плащ и сказал:
– Надень. —
И как будто со сцены клуба
бросил няне
сквозь шум и дождь:
– Отнеси чемодан, голуба…
– И вот это, – сказала дочь.
Ох, тяжел чемодан для няни.
Кто поможет ей по пути?
Папа собственным брюхом занят —
надо ж брюхо ему нести.
Ну, а дочь уже в той поре,
когда гордость неумолима.
Дочь – косая сажень в бедре —
на старуху свой груз взвалила.
Я беру чемодан у няни,
чем начальство смущаю крайне,
ставлю тот чемодан у ног —
барству этому поперек!
Огни
По ночам за окном огни, огни.
Не хотят они глаз сомкнуть.
Опоздавших, наверное, ждут они.
Иль друзей провожают в путь.
А быть может, баюкают чьи-то сны,
убегая на край земли.
Видно, очень уж людям огни нужны —
те, что рядом
и что вдали.
Я смотрю на огни сквозь окно-стекло,
через сумрак густых ветвей…
Не от тех ли огней на душе светло,
так светло на душе моей?
Георгий Иванов
Приснись мне, Георгий Владимыч.
И тайну заветную вымучь,
С которой в былое ушел.
А я поколдую над нею,
И, может быть, стану сильнее
Средь нынешних бедствий и зол.
Приснись мне, Георгий Иванов,
Под музыку хрупких стаканов,
Что где-то мы подняли врозь.
И станет понятней и ближе
Тоска твоя в синем Париже,
Где встретиться нам не пришлось.
Печальный поэт и скиталец,
Ушел ты… Но строки остались,
Да что-то притихли впотьмах.
И много времен миновало,
Пока от Девятого вала
Остались лишь пена да прах.
И снова судьба твоя дома…
Возвышенно встали три тома
На полке горючей страны.
И смерти оказана милость.
А все остальное – приснилось…
И нет ни стыда, ни вины.
В зале междугородного телефона
Здесь место встреч…
У трубок телефонных
встречаются,
уставши от разлук,
застенчивая искренность влюбленных,
и чья-то боль,
и чей-то недосуг.
Здесь место встреч:
в засвеченных кабинах
чужое счастье оживает вновь,
когда веселым голосом любимых
по проводам торопится любовь.
Я встретился вчера тут с юной парой.
Они сидели рядом у окна —
и понял я,
как любит этот парень
и что девчонка
тоже влюблена.
Счастливые,
не знавшие разлуки,
они смешно шептались невпопад.
И не боялись —
вдруг разъединят.
Чтоб встретиться – протягивали руки…
Меня еще не вызывала трубка.
А я смотрел на них —
и не спешил.
О, как мне было и легко, и трудно,
как будто я с тобой поговорил.
«В комнате моей светло и пусто…»
В комнате моей светло
и пусто.
Но порой бывает тесно в ней.
От воспоминаний,
если грустно.
От друзей,
когда еще грустней.
Дружба,
вероятно, как транзистор,
ловит на знакомой ей волне
наши беды,
радости и мысли,
если с ними мы наедине.
И друзья без умысла приходят,
как улыбка, дождик
или сон.
В доме ничего не происходит,
просто дом от всяких бед спасен.
Ничего я без друзей не значу.
Ни черта без них я не смогу.
И они не могут жить иначе.
Видно, тоже у меня в долгу.
«Израильские девочки…»
Израильские девочки
Из Брянска и Дубны…
Как тоненькие веточки
Порушенной страны.
Прошло уже полгода
Их новой жизни тут.
Легко, когда у входа
Тебя с улыбкой ждут.
А что в былом осталось, —
Им всем немного жаль:
И бабушкину старость,
И девичью печаль.
Еще осталось детство.
Деревня – дальний свет…
Но есть от грусти средство —
Твои шестнадцать лет.
Я благодарен вечеру,
Мелькнувшему, как стриж…
Российская доверчивость.
Израильский престиж.
И в этот вечер с нами
Был Пушкин допоздна…
Спасибо вам за память.
Пусть вас хранит она.
Иерусалим2000«В грустной музыке сентября…»
В грустной музыке сентября
шорох имени твоего.
Сколько лет я искал тебя
и не знал —
спросить у кого.
Где была ты все эти годы,
возле чьих тосковала рук?
Шел к тебе я через невзгоды,
мимо радостей и разлук.
Ревновал тебя к белым зимам
потому,
что была вдали.
И к поклонникам нелюбимым,
и к друзьям,
что давно ушли.
Ревновал тебя к летним зорям,
к звездам мая
и октября.
Много в жизни узнал я горя
оттого, что не знал тебя.
Иерусалим
Мы живем среди пальм и иврита,
Что хранит свои вечные ритмы.
Мы живем в легендарной стране.
Не в своей, но мне близкой до боли.
Где душа, как сирень по весне,
Красоту украшает любовью.
Мы живем среди пальм и иврита.
Эта жизнь очень нравится мне.
Забываю о старых обидах,
Что врывались когда-то извне.
Здесь же сердце мое замирает
От правдивости каждого дня.
И Святая земля это знает.
И домой не торопит меня.
2015Афродита
И вышла из воды весенней
на берег моего стола.
Свела стыдливые колени
и тихо руки подняла.
Я в красоту ее влюбляюсь,
хотя из камня красота…
Моя любовь над ней как аист
у опустевшего гнезда.
Но только с ней побуду рядом
за трудным письменным столом,
добрею мыслями и взглядом,
смеюсь над глупостью и злом.
Ее улыбка неземная
звучит, как исповедь моя…
И Афродита это знает
и не уходит от меня.
«Моя душа – как поле битвы…»
Моя душа – как поле битвы.
И что ни день —
здесь столько перемен.
Вот все мои сомнения разбиты,
и здравый смысл
сдается чувствам в плен.
Но здравый смысл
еще придет на поле.
И победит.
И под победный рев
его удача отзовется болью
в душе моей,
уставшей от боев.
«Заползает холод в душу…»
Заползает холод в душу.
Заморозил все слова.
Впрочем,
ты не хочешь слушать
и, наверное, права.
Ты меня забудешь скоро,
и забуду я тебя.
Этот шумный,
вечный город
разлучит нас, не скорбя.
Пережили мы с тобою
радость,
искренность
и грусть.
Ничего я не оспорю,
ни над чем не посмеюсь.
Никогда я не позволю
ни хулы, ни клеветы.
Мы прошли любовь,
как поле,
где для нас цвели цветы.
А теперь
то поле наше,
как венок былой любви.
И по радости опавшей
прошуршат слова твои.
В сотый раз
или впервые
отцвели цветы свой срок.
Никогда дурной травы я
Не вплету в живой венок.
«О юность наша…»
О юность наша!
Ты была нелегкой.
И потому мне во сто крат родней.
Ты все познала:
и бомбежек грохот,
и скорбное молчанье матерей.
Ты все постигла:
и тоску по хлебу,
и горькие воскресники войны,
когда наш город,
как печальный слепок,
смотрел на нас глазами тишины.
Нам сорок пятый выдал аттестаты,
а зрелость нашу освятил салют,
и смех отцов,
и слезоньки солдаток,
все перенесших ради тех минут.
И потому задор двадцатилетних
я принимаю,
не боясь беды,
как в мае зелень принимают ветви,
которым и цвести,
и приносить плоды.
Голгофа
Возвышалось Распятье
На том самом месте,
Где стоял Его Крест…
И подумалось мне:
«Наша горькая жизнь —
Это тоже возмездье,
Ибо лживо живем мы
На этой земле».
Я поставил свечу
Возле Гроба Господня.
Я у Господа милости
Поздней просил,
Чтоб великий народ мой
Он к радости поднял.
Чтобы всем нам хватило
Терпенья и сил.
И когда просветленно
Я вышел из Храма,
Я был полон надежд
Беды все одолеть.
И душа моя,
Словно зажившая рана,
Успокоилась
И перестала болеть.
1996