Танец тоже и завораживал, и отталкивал одновременно. В нем, наверное, было что-то особенное, восточно-колдовское, а может быть, все же начало действовать саке, которое оказалось вовсе не столь уж безобидным, однако Ники вдруг показалось, что народу на веранде поубавилось. Сначала исчезли старушка и переводчик, потом – Волков и старшая гейша в кимоно цвета сливы, а вслед за ними куда-то подевались Джорджи и дама в зеленом. Теперь на веранде, кроме Ники и маленькой майко по имени О-Мацу, никого не было.
«Ага, – смекнул цесаревич, с трудом пробираясь в путанице расползающихся мыслей, – гусары пошли по бабам. Оставили меня с этой девочкой – наверное, решили, что она мне нравится! Вовсе нет! Не собираюсь об нее пачкаться. Не по-товарищески поступили господа… А вот интересно, наш толмач с этой матушкой окией тоже отправились за тем же делом?»
Это показалось ему настолько смешно, что он не смог сдержать хохота. Танцующая майко остановилась. Сквозь прорези в вампирской личине сверкнули глаза, и Ники показалось, что в них блестят слезы обиды.
– Извините, не хотел вас обидеть, мисс, – вежливо сказал он по-английски. – Но вы напрасно со мной остались. Я не испытываю желания разделить с вами страсть. А кстати, где у вас ее делят? Где ваша кровать? Где вы спите?
Тут же он спохватился, что она не понимает, однако, к его изумлению, девушка все поняла. Она кивнула, сняла маску и подошла к крошечному, словно игрушечному комодику – чуть ли не единственной мебели в этой слишком пустой и слишком аккуратной комнате-веранде. Из комодика извлекла тоненький хлопчатобумажный матрасик и уложила прямо на циновку. Затем О-Мацу вынула подставочку из красного дерева и поставила в изголовье. В подставочке была сделана выемка.
– Подушка, что ли? – спросил Ники. – Не жестко?
Девушка, видимо, необычайно догадлива, улыбнулась нарисованными вишневыми губами, обведенными золотой каймой, и легла на матрасик, умостив голову на подставочку так, что та плотно обхватила затылок, но не смяла ни единого волоса в великолепной прическе.
– Понятно… – протянул Ники. – Каждый день такое сооружение строить – замучаешься. Но и спать вот этак – скучновато, небось и шея отнимается.
О-Мацу молча смотрела на него, по-прежнему лежа на своем матрасике. Вдруг она медленно раздвинула губы в улыбке – и возбуждение хлестнуло Ники с такой силой, что он упал на колени.
«Она девица! Опомнись! Противно!» – подал последний голос рассудок, и он вспомнил, как это было у него с Малей в ту первую и последнюю их встречу наедине. Теряя сознание от вожделения, которое накатывало на него от этой улыбки, от этой набеленной шеи, видной в отворотах алого воротничка, от запаха ее помад и притираний, чувствуя себя так, словно это не живая жизнь и не живая страсть, а просто роль в экзотическом спектакле, роль, которую он непременно обязан довести до конца, он упал сверху на девушку и принялся тереться бедрами о ее бедра, предвкушая желанное облегчение. Но вместо этого в мозг ему словно игла вонзилась.
Раздался топот. Ники с трудом сообразил, что это подбежали люди, привлеченные пронзительным воплем О-Мацу. Так вот что за игла вонзалась в голову! Это она кричала прямо ему в ухо.
– Ники, ты что! – бросился к нему Волков, принялся поднимать. – С ума сошел? С чего вдруг ты на нее набросился? Она же это… у нее же это, как ее… мидзуагэ! Не мог другую выбрать, что ли?
– Как бы я выбрал? – с трудом шевелил губами Ники. – Вы же все разбрелись по парочкам!
– Очнись, что с тобой? – схватил его за плечи и начал трясти перепуганный Джорджи. – Мы все время были в этой комнате, на минутку отвернулись, а ты уже лежишь на этой маленькой дуре. Надо уходить, да поскорей. Кажется, матушка окия намерена поднять шум. Что-то такое бормочет, мол, у этой девчонки старший брат – полицейский, правда, слава богу, в каком-то другом городе. Так что успеем уйти до скандала, который ей так хочется устроить.
– Пусть попробует, – вяло проговорил Ники, чувствуя себя дурак дураком. – Мы ей устроим другой скандал, международный.
– Ты что, забыл, что мы здесь инкогнито?! – вскричал Джорджи. – Если узнают, кто в этом притоне был, газеты всего мира будут кричать о том, что наследник русского престола пытался изнасиловать японскую гейшу!
– Надо уходить, – мрачно сказал Волков. – Господа, у кого из вас есть какие-нибудь деньги? Отдайте все этой матушке окии, да поскорей. Главное, чтобы она сейчас успокоилась. Завтра мы уходим в Оцу, и след наш смоет, так сказать, морской волной.
Ники и Джорджи вывернули карманы. Похоже, сумма произвела впечатление, потому что матушка окия так и замерла с выпученными глазами, мгновенно проглотив причитания. Перехватив завистливый взгляд переводчика, Джорджи схватил из кучи кредиток несколько, покрупней достоинством, сунул переводчику. Матушка окия было возмущенно вскинулась, но Волков погрозил ей внушительным кулаком, и она прикусила язык.
Ники наблюдал за всем этим, медленно трезвея, однако на ногах еще держался нетвердо.
– Уходим, господа! – приказал Джорджи, подхватывая покачивающегося кузена под руку. – Волков, прикрывай тылы.
Волков с угрожающим видом уставился на японцев, однако они были слишком увлечены зрелищем разноцветных бумажек, которые разглядывала и разглаживала матушка окия. У гейш и маленькой майко жадно сверкали глазки.
Может быть, подумал Ники, бедная О-Мацу никогда в жизни не получит столько за свою пресловутую мидзуагэ. Во всяком случае, она уже продала ее один раз, если повезет, продаст и второй, а ведь далеко не каждой гейше так повезет!
Спустя некоторое время в дневнике Ники появилась следующая лаконичная и довольно уклончивая запись:
«Обитательницы чайных домиков – парчовые куклы в затканных золотом кимоно. Японская эротика – утонченнее и чувственнее грубых предложений любви на европейских улицах».
Эта фраза, как и многие другие, записанные в его дневнике, могла значить и бесконечно много, и ничего.
* * *– Я не понимаю, – с трудом проговорила Маля. – В это невозможно поверить…
– Во что невозможно поверить? – улыбнулся Сергей. – Что Ники отдал такое распоряжение относительно тебя? Или что сделать это должен именно я? Но ведь перед отъездом он попросил меня присматривать за тобой. Вернее, не просто присматривать, а следить за каждым твоим шагом.
Маля вскинула на него глаза, стремительно заплывающие слезами. Так вот в чем причина его неустанного к ней внимания! А Юлия-то думала! А она-то решила!
Значит, Ники приставил к ней надсмотрщика. Уж и неведомо, радоваться тому, что он беспокоился о ней, или огорчаться, что не верил в ее любовь. А почему он должен был верить? Ни одного нежного слова между ними не было сказано, они не объяснялись, ничего друг другу не обещали. Возможно, там, за границей, он встречался с другими женщинами. Возможно, он успел забыть маленькую балерину…
Да нет, получается, не успел. Если написал Сергею… Но какая невероятная просьба! Все встало с ног на голову! Он просил Сергея приглядывать за Малей, чтобы быть уверенным в ее верности, но при этом требует, чтобы она изменила ему именно с Сергеем! Да возможно ли это?! Не выдумал ли все это Сергей?
Боже мой, да они просто-напросто играют ее сердцем, эти двое мужчин! Маля раньше сама играла сердцами своих поклонников, но только сейчас осознала, какую боль причиняет эта безобидная – ах нет, вовсе не безобидная! – забава.
– Послушай, – сказал Сергей Михайлович тихо, – я вижу, у тебя все перепуталось в голове. Но ты пойми: Ники не зря просил присматривать за тобой именно меня. Он чувствовал, что я в тебя влюблен. И вот награда за мой искус. Мне нет дела до причин, по которым он решил соединить нас. Может быть, он сошел с ума. Может быть, им движут некие неведомые мне убедительные резоны. Может быть, он играет сам с собой в какую-то игру. Да что за беда, зачем мне знать это? Как бы ни сложилось, сегодня исполнится моя заветная мечта.
Он шагнул вперед, но Маля отпрянула.
Игрушка, игрушка… Нет! Она повернулась и бросилась к дверям.
– Постой! – настиг ее крик Сергея. – Подумай о будущем! Если ты потеряешь его из-за своего непослушания, ты никогда, никогда не простишь себе этого. Я ведь знаю твое сердце. Будь ты драматической актрисой, ты могла бы великолепно сыграть Марину Мнишек. Помнишь, у Пушкина: «Не мнишь ли ты коленопреклоненьем, как девочке доверчивой и слабой, тщеславное мне сердце умилить? Ошибся, друг…» Но я не ошибаюсь на твой счет. И я люблю тебя вместе с твоим тщеславным сердцем. Я всегда мечтал, что ты будешь принадлежать мне. Вернется Ники – ты будешь с ним. Потом он покинет тебя, когда найдет себе жену, – и ты снова упадешь в мои объятия. Мне будет больно, я буду сходить с ума от ревности и все же стану благословлять свою судьбу и тебя за то, что ты есть в моей судьбе!
Маля смотрела на него во все глаза, пораженная силой страсти и самопожертвования, вернее, самоуничижения. Он не может говорить все это всерьез, он не может отвечать за свои слова! Хотя сейчас он во все это, конечно, верит…
Если бы она могла заглянуть в будущее, она увидела бы, что Сергей сдержит слово. Он усыновит чужого сына, искренне считая его своим, он будет терпеть жизнь втроем, деля свою невенчанную жену с собственным юным племянником… Его любовь, его самопожертвование и – вот именно, Маля подобрала очень точное слово! – его самоуничижение не раз будут изумлять и трогать ее. Но она, сначала упрекая себя за жестокость, а потом привыкнув, будет бесстыдно пользоваться его любовью, равнодушно играть с его сердцем, будет унижать Сергея, издеваться над ним… делая его бесконечно несчастным и бесконечно счастливым одновременно. И она всегда любила его – как умела.
Маля стояла, бессильно опустив руки. Уйти – и навсегда проститься с мечтой о Ники и о том, что это значило, принадлежать Ники? Нет, это было свыше ее сил. Сергей оказался невероятно проницателен. Ее любовь к Ники наполовину зиждилась на тщеславии, но что делать, если Маля просто не умела любить иначе?!
Значит, нужно покориться. Но нет! Это слишком унизительно! Этот человек любит ее, любит страстно – и ради этих любви и страсти она не станет строить из себя жертву и изображать весталку, которую насилует ворвавшийся в храм разбойник.
Она повернулась к Сергею, и в ее сверкнувших глазах князь прочел, что эта маленькая женщина готова не покориться судьбе, а взять ее в свои руки.
Он бросился к Мале, толкнул на кушетку, потащил вверх ворох юбок и, едва нашарив заветную прорезь в шагу ее панталон и коснувшись ее ароматного тела, утолил свою изнурительную страсть так мгновенно, что не успел исполнить приказа Ники.
Маля приподнялась, недоумевающая, растерянная. Она была неопытна, но не глуха, а потому наслышана, что потеря девственности сопровождается болью и кровью. Но она не ощутила ни того, ни другого. Неужели это все? Нежели она, наконец, стала женщиной, не испытав при этом даже намека на наслаждение?
– Все еще впереди, – ласково сказал Сергей, заглядывая в ее ошеломленные глаза и целуя их по очереди. – Сейчас мы начнем сначала… Только прежде я сниму с тебя все это.
И, склонившись к ногам Мали, он снял с ее ноги крохотную туфельку и приник губами к пальчикам.
Но это было все, что он успел с нее снять. В следующий миг Маля уже вновь лежала, но не на кушетке, а прямо на ковре, придавленная своими смятыми юбками, и сейчас было все – и кровь, и боль, и наслаждение. А Сергей, ошалев от страсти, вознаграждал себя за долгие месяцы искуса и заодно прилежно исполнял приказ наследника престола.
* * *Наутро русская эскадра покинула Нагасаки и спустя два дня прибыла в порт Кобэ. Здесь с инкогнито Ники было покончено, его визит принял положенный статус.
Цесаревича принимал Симадзу Тадаёси, бывший князь Сацума, и приветствовали сто семьдесят престарелых самураев в полном боевом облачении. Они исполняли традиционные самурайские танцы, сам Тадаёси продемонстрировал искусство верховой стрельбы из лука. К седлу одного всадника был привязан волочившийся по земле набитый соломой мешок. Мчавшийся вслед за ним Симадзу Тадаёси на полном скаку должен был поразить мешок. Цесаревич очень растрогал князя, выпив за его здоровье, по японскому обычаю, чашечку саке. На память о визите наследнику были подарены несколько ваз из знаменитого сацумского фарфора.
В тот же день Ники с сопровождающими лицами вполне официально направился в Киото, где его ждали в отеле «Токива».
Весь номер Ники был устлан необычайно красивыми циновками, ни намека на унылую белизну! Рисунки циновок можно было разглядывать часами, однако времени для этого не было – официальные мероприятия следовали одно за другим.
В этот же день у гостиницы собралась толпа японцев. Выражение лиц собравшихся было самое угрожающее, да и тон выкриков не оставлял сомнений в том, что собравшиеся настроены враждебно.
– Чего они возмущаются? – спросил Джорджи переводчика.
Тот осторожно улыбнулся:
– Это простонародье пытается понять, зачем его высочество посетил Страну восходящего солнца.
– Ну-ну, – заинтересовался Джорджи, – и зачем, по их мнению, он ее посетил?
– Они высказывают разные, самые несуразные мнения, – уклончиво проговорил переводчик. – Больше всего их настораживает, что его высочество прибыл на таких мощных кораблях и их так много в составе эскадры. А может, вместе с русским цесаревичем из России прибыл со своим войском самурай Сайго Такамори, которого ненавидит и боится наш император?
Ники слышал об этом человеке, который некогда занимал высокое положение в правительстве императора Мейдзи. Это был консервативный, но очень влиятельный самурай, резко выступавший против европеизации Японии и свободной торговли с западными странами. Он был вынужден покинуть правительство и вернуться в родной город Кагосима, а когда правительство императора Мейдзи упразднило самурайство, Сайго Такамори возглавил антиправительственное восстание, длившееся несколько месяцев. Восстание потерпело поражение, а сам Сайго Такамори, получив ранение, покончил с собой согласно древним самурайским обычаям. Но после его смерти в народных массах появились легенды о том, что Сайго Такамори не погиб, а просто покинул Японию, уехал не то в Индию, не то в Китай, не то в Россию и готовит новый переворот.
– Ну ведь с нами в Кобэ находится принц Арисугава-но-мия, он-то может засвидетельствовать, что никакой Сайго Такамори вместе о мной не прибыл, – отмахнулся Ники. – Скажите же, о чем еще говорят люди?
– Они обсуждают ваш визит на русское кладбище в Нагасаки. Помните, вы, не дожидаясь, когда принесут ключи от ворот, просто перемахнули через кладбищенскую ограду? Не был ли это признак неуважения к телам покойных? В нашей стране существует культ покойников.
Ники пожал плечами. Какая ерунда! На самом деле его интересовало, не обсуждается ли визит русского наследника в некий частный домик к девушке по имени О-Мацу, но, даже если об этом шла речь, переводчик ничего не сказал. А самому спрашивать было ужасно глупо. Возможно, об этом по-прежнему никому не известно?
– Еще ваше величество осуждают за то, что вы изволили сделать татуировки с изображением драконов, – пробормотал переводчик. – Это привилегия высшей японской родовой знати.
– Вот! – захохотал Джорджи. – А нам-то врали, что это привилегия преступников!
– Ты слышал о Прудоне? – улыбнулся и Ники. – Он уверяет, что собственность – кража. Так что эта высшая знать – сборище воров и разбойников. Так же как и мы с тобой, кстати. Во всяком случае, именно в этом пытаются убедить народ всевозможные социалисты. Впрочем, бог с ними. Еще я слышал, что в нашу дипломатическую миссию подбросили какое-то угрожающее письмо, подписанное кровью. Хотел бы я знать, что в нем. Однако его уже отправили фельдъегерской почтой в Петербург. Только отца зря встревожат.
Однако настало время отправляться на прогулку. Рикши довезли Ники и Джорджи до Оцу. Там кузены посетили почитаемый японцами храм Миидэра и полюбовались красотами озера Бива, узнав, что в некие времена красота этого озера отвлекла полководцев клана Тайра от войны.
По Оцу они то ходили пешком, то вновь усаживались в повозки рикш. Ники чувствовал, что пора уезжать, возвращаться на корабль. Ему было не по себе, но он все еще делал вид, будто ему интересны все эти торговцы, стоявшие вдоль улицы и продававшие невероятное множество нужных и ненужных вещей – от красочных ширм и бумажных фонарей до сушеных раскрашенных крабов и цикад, стрекочущих в крошечных клетках.
О господи, ну кому, какому безумцу нужно покупать цикад в клеточках? Чтобы дома пела-стрекотала? Да не лучше ль кенара завести?
Вдруг он увидел куклу в парчовой одежде и со сложной прической. Кукла была сделана изумительно тонко, а ее лицо поражало красотой. Кукла-гейша! Он и раньше видел таких, но сейчас, когда еще не изгладились воспоминания о Нагасаки, это страшно волновало…
Джорджи ехидно присвистнул.
Ники, уже собравшийся было купить куклу, отошел от торговца и сел в повозку. Джорджи поигрывал легкой бамбуковой тростью, которую только что купил.
– Зачем тебе трость? – спросил Ники, досадуя, что не купил ничего интересного.
– Сам не знаю, – легко ответил Джорджи.
Длинная процессия рикш растянулась на пару сотен метров, Николай находился в пятой коляске, Георгий – в шестой, Арисугава – в седьмой. Ники с тоской вспомнил о Нагасаки, где он мог ходить куда хотел и как хотел, а здесь тащись со всем унылым почетом! Черепахи и то быстрее передвигаются!
Вдоль узкой дороги стояло множество полицейских. Им можно было только посочувствовать – ведь этикет запрещал поворачиваться к высоким охраняемым особам спиной, так что полицейские не имели возможности наблюдать за толпой. Полицейским надлежало также следить, чтобы никто не наблюдал за процессией со второго этажа (никто не должен находиться выше августейших особ!), чтобы при появлении кортежа все сняли головные уборы и закрыли бумажные зонты, хотя накрапывал легкий дождь. Жителям также запрещалось обвязывать голову и шею полотенцем, надевать короткие одежды, не закрывающие обнаженных ног. Все это считалось неприличным, тем более – в присутствии высокопоставленных иностранцев.