Неужели эта парочка, Наталья и Андрей (Павла Екатерина уже не принимала в расчет, как не принимали его, похоже, эти двое), уже ведет переговоры с иностранными дворами, обещая им – что? Изменение русской внешней политики?! Неужели Англия, Франция, Пруссия уже делят шкуру неубитого русского медведя, вернее, неубитой русской медведицы, императрицы Екатерины… вопрос только, долго ли оная императрица останется неубитой?!
А Павел… осознает ли свое самое печальное будущее? Нужно открыть ему глаза. Но как это сделать? Как сделать так, чтобы он поверил ненавидимой им матери?
* * *– Ваше высочество, разрешите вам кое-что сказать…
Ганс Шнитке, этот всегда спокойный, невозмутимый человек, выглядел нынче очень обеспокоенным.
Вильгельмина сразу поняла, что беседу не должны слышать чужие уши. Отошла к высокому французскому окну и, делая вид, что показывает Гансу на портьеру (великой княгине очень хотелось обновить занавеси в столовой, и теперь, когда граф Андрей принес деньги, такая возможность появилась… денег хватит, чтобы заказать в Париже не только амазонку, но и замечательные гобелены, и шелковую ткань из Лиона для этих портьер, да еще и останется!), приготовилась слушать.
– Ваше высочество, ходят слухи, будто вашу гофмейстерину Румянцеву видели около Тайной экспедиции. Она выходила из кареты, ее сопровождал сам Шешковский… Мой человек оказался там совершенно случайно, видел ее мельком, но клянется, что это была она.
Вильгельмине стало холодно.
– Что это значит?
– По моему разумению, это может значить только одно, ваше высочество, – ответил Ганс. – Графиня шпионит за вами.
– Да неужели в России никому нельзя верить? – не сдержавшись, яростно воскликнула Вильгельмина.
– Верить вообще никому нельзя, и не только в России, – сокрушенно проговорил Ганс Шнитке, вспоминая один дождливый вечер и свой сон в карете великих князей… сон про художника Лормуа, окончившийся таким кошмарным пробуждением.
– Как это ужасно, – шепнула Вильгельмина, и ее глаза налились слезами. – Но, наверное, ты прав. Однако если бы я не знала, что могу верить тебе и графу Андрею, я, наверное, умерла бы…
Ганс тяжело вздохнул.
Ну что он мог сказать на это… он, который несколько дней назад продал эту молодую женщину, как говорят русские, с потрохами?! Одна радость, что его предательство – он в это искренне верил! – пошло ей на пользу. Эти деньги, которые без счета приносит граф Разумовский… Ганс догадывался, из какого источника бьет этот финансовый фонтан, догадывался, что бьет сей фонтан так щедро не без его стараний.
А знает ли Разумовский о… ну что ж, если даже и знает, он слишком умен и расчетлив, чтобы выдать Ганса. Ведь все это делается во имя пользы великой княгини Вильгельмины Гессен-Дармштадтской, а значит, и во имя его, Разумовского, пользы!
– Во всяком случае, понятно, что больше вы не можете верить своим фрейлинам, – настойчиво сказал он.
– Девкам этим, неотесанным княжнам, я никогда не верила, – грубо отозвалась Вильгельмина. – Однако фрау Румянцева, казалось, была искренне ко мне расположена… Она, такое впечатление, очень стыдилась тех способов, какими сделала карьеру при дворе ее золовка, графиня Брюс…
– Теперь понятно, что верить нельзя и ей, – сокрушенно кивнул Ганс. – Если осмелюсь дать совет… – он нерешительно умолк.
– Боже мой, – воскликнула Вильгельмина, – да что ты все время запинаешься, говори впрямую, я же сказала, что доверяю тебе, как себе, даже больше, чем себе самой!
Ганса Шнитке утешало только то, что если Иуда продал Христа за тридцать сребреников, которые положил в свой карман, то его тридцать сребреников так или иначе обогатили карман Вильгельмины.
– Вы должны сами подыскать себе фрейлин, – сказал он.
– О, я не раз думала об этом, но как это сделать? – горько усмехнулась она. – Это было непременным условием еще до свадьбы – штат прислуги я подбираю какой угодно, но фрейлины будут около меня только русские. Немок сюда и близко не подпустят.
– Я это прекрасно понимаю, – кивнул Ганс, – однако вы должны найти именно русскую… Я слышал о некоей девице по имени Алымова…
– О, как же, я видела ее у императрицы, – вспомнила Вильгельмина. – Но ее опасно близко подпускать, это ставленница Екатерины.
– А вот и нет, – усмехнулся Ганс, – ходят слухи, якобы ее опекун Бецкой очень просил устроить ее к вам фрейлиной, однако сама императрица стала возражать. Девушка учится в Смольном, и если вы вдруг окажетесь там… если сами выберете ее среди других… Думаю, вам никто не сможет отказать. И эта девушка будет вам безмерно благодарна, она не обманет вашего доверия. А теперь я должен спросить у вас, чего бы вы хотели на обед, ваше сиятельство. Повар клянется, что получил несравненный итальянский рецепт приготовления карпов…
Вильгельмина любила рыбу, особенно карпов, но сейчас что-то случилось с ней и окружающим миром… Он вдруг стал тошнотворно-отвратительным настолько, что пол ушел у нее из-под ног. Она прижала руку ко рту и в панике огляделась. Ей нужно было… ей нужно было что-то вроде ночной вазы, что-то, над чем можно наклониться и извергнуть туда содержимое своего взбунтовавшегося желудка.
– Ох… кажется, меня отравили… – простонала она. – Меня ужасно тошнит…
Ганс посмотрел сочувственно:
– Ваше высочество… мне кажется, вы…
Вильгельмина не слушала – она опрометью кинулась в свою туалетную, однако все же не добежала до нее.
С ужасной мыслью о том, что великая княгиня отравлена, Вильгельмина и Павел прожили целые сутки, совершенно не зная, что делать, плача и проклиная мстительную императрицу, но, когда назавтра и послезавтра тошнота утром повторилась, все стало ясно.
Вильгельмина… Наталья Алексеевна! – была беременна.
И у нее не было никаких сомнений от кого.
Ну да, ну да, восхищенный Павел, конечно, думал, что от него, но так думал только он один.
* * *А не пора ли, господа читатели, поговорить о тех самых деньгах, которыми вдруг оказался завален граф Разумовский, а через него и Вильгельмина? Откуда они вдруг посыпались? С какой, как говорят русские, печки упали?! Каким это образом Ганнинг вздумал предложить заем великому князю, а потом инициативу англичан подхватили испанцы и французы?
На самом деле предложение англичан Разумовский принял по доброй воле. Что же касается французов…
А что ему оставалось делать?!
Вечером того дня, когда великие князья чуть ли не силой затащили его на приватный обед к императрице и поставили в совершенно дурацкое положение, он собирался на бал, даваемый в честь победы над Пугачевым. Внезапно ему доложили, что его желает видеть некая дама, которая говорит только по-французски и называет себя мадемуазель Рокур.
Несколько минут граф Андрей, стоявший перед зеркалом, тупо смотрел на свое отражение и задавался вопросом, а не мерещится ли ему, не ослышался ли он…
Мадемуазель Рокур! В первый раз это имя он услышал лет пять назад в Париже. И оно было связано для графа Андрея если не с самыми приятными, то с о-о-очень волнующими воспоминаниями.
Это было время, когда мадам Дю Барри, фаворитка постаревшего, но не угомонившегося короля, уже закрывшая домики Оленьего парка, устроенного ее знаменитой предшественницей мадам Помпадур, поняла, насколько та была права, создав этот знаменитый refuge d’amour, приют любви, для Людовика. Она на собственном опыте усвоила, что королю нужно иногда предлагать особо пикантные, вызывающе острые блюда, чтобы он хоть иногда возвращался к приевшимся домашним обедам. Светский Париж кипел слухами о том, что мадам Дю Барри составила для своего любовника целый гарем. Она начала со своей племянницы, мадемуазель Турнон, однако Людовик счел барышню пресноватой. Он обожал всевозможные любовные игры. И мадам Дю Барри поняла это буквально: она перезнакомила его почти со всеми актрисами «Comеdie Fraçaise». Но король остался недоволен, он сказал, что актрисы лишены воображения, знай ломаются, а в постели ничего не умеют показать новенького. И тогда фаворитка привела в Версаль очаровательную мадемуазель Рокур, которую называли актрисой по профессии и любовницей по призванию. Эта страстная дама была настолько известна своим бесстыдством, что заслужила прозвище Grandе louve – Великой Волчицы. Якобы с первой же встречи ее пыл и изобретательность привлекли Людовика XV, а потому она считалась теперь достопримечательностью Парижа.
– Вот бы ее отыметь, – простодушно сказал молодой граф Разумовский, который, хоть и выглядел превосходно выезженным породистым конем, иногда допускал-таки замашки деревенского малороссийского жеребенка.
Его приятель, барон де Жоншер, который с удовольствием занимался просвещением сына одного из богатейших и знатнейших людей России (ему нравилось, как щедро русские благодарят за самые незначительные любезности!), спросил, что это значит. Граф Андре перевел, употребив одно из самых любимейших своих французских выражений: faire l’amour – делать амур.
Его приятель, барон де Жоншер, который с удовольствием занимался просвещением сына одного из богатейших и знатнейших людей России (ему нравилось, как щедро русские благодарят за самые незначительные любезности!), спросил, что это значит. Граф Андре перевел, употребив одно из самых любимейших своих французских выражений: faire l’amour – делать амур.
Барон посмотрел на него оценивающе, сначала нахмурился, а потом вдруг щелкнул пальцами и улыбнулся:
– А почему нет? Скажу вам по секрету, я бы очень хотел добиться благосклонности Grandе louve, однако пока что нахожусь на дальних подступах. Почему бы не провести разведку боем?
Опустим подробности того, как де Жоншер провел графа Андре в уборную знаменитой актрисы. Они достойны отдельного романа… но это будет весьма скабрезный роман, который способен оскорбить изысканного и высоконравственного читателя. Довольно и того, что граф Андре оказался спрятан за занавеской, разделяющей уборную на две части. Здесь были развешаны на крючках и стульях всевозможные дамские тряпки: комнатка сия служила подобием платяного шкафа.
На прощанье де Жоншер попросил его не удивляться ничему, что ему придется увидеть и испытать, потому что у Grandе louve самые невероятные пристрастия и фантазии.
Стоит уточнить, что деловитость и неприглядность обстановки очень разочаровала графа Андре. Он думал, что попадет в роскошный будуар, а что вышло?! Чары знаменитой актрисы начали рассеиваться. Какие там пристрастия и фантазии?! Он уже успел усвоить, что всякий француз не дурак прихвастнуть, все их обещания надобно делить самое малое на четыре, но тут выходило, что делить надобно на восемь!
Впрочем, делать было нечего, назвался, грубо говоря, груздем – полезай в кузов!
Между нами… граф Андрей применил к ситуации куда более откровенное малороссийское выражение, в котором слово «груздь» звучало несколько иначе и было созвучно названию буквы «хер», а слово «кузов» начиналось с буквы «п» и было женского рода.
Итак, груздь был вполне готов, а кузов что-то задерживался. Наконец за дверью раздались быстрые шаги. В уборную вбежала девушка – она была очаровательна, однако, на взгляд графа Андрея, простовата. И одежда не бог весть… Обычная парижская мидинетка… в театре она могла иметь только амплуа субретки, а барон де Жоншер говорил о героине, о премьерше…
Впрочем, декольте мидинетки выглядело настолько заманчиво, что он готов был простить ей даже не то амплуа. Девушка огляделась словно бы в нерешительности и, изогнувшись, принялась расстегивать платье. Крючки, как это водится у неразумных дам, располагались на спине. Девушка изогнулась, груди выскочили из корсета, граф Андрей потянулся отдернуть занавеску, как вдруг дверь в уборную распахнулась, и на пороге появился молодой человек, одетый с почти непристойной изысканностью, обладающий нежной, чувственной красотой, тонкий и изящный, как танцор.
Не говоря ни слова, он подошел к актрисе и прижался лицом к ее полуобнаженным грудям. Девушка со стоном закинула голову. Нежно ее целуя, молодой человек привел ее к козетке и помог улечься, после чего принялся снимать камзол и расстегивать панталоны. А потом он взобрался на козетку и устроился верхом на молоденькой девушке, приблизив бедра к ее лицу.
Что-то в нем показалось графу Андрею странным. Граф впился взглядом в его обнаженное тело и – о Боже! – не обнаружил того, чем мужчина отличается от женщины, зато признаки того, чем женщина отличается от мужчины, имелись в полном объеме!
Это была женщина! Прелестная, обворожительная женщина, переодетая мужчиной, которая намеревалась заняться с миленькой субреткой тем, что называется… граф Андрей слышал о таких штуках, но никогда не видел, как это выглядит в натуре. Он дорого заплатил бы, чтобы посмотреть на это… однако зрелище досталось ему бесплатно.
Правда, в самый разгар ласк он не смог совладать с собой и выскочил из-за занавески в полной боевой готовности.
Не отрывая бедер от жадных губ подруги, та, которая была раньше одета мужчиной, повернулась к графу Андрею, окинула его взглядом и засмеялась. Похоже, она ничуть не удивилась тому, что он здесь оказался, и совершенно не смутилась.
Итак, догадался Разумовский, это и была Grandе louve с ее удивительными пристрастиями и фантазиями.
Тем временем Grandе louve сделала приглашающий жест – и граф Андрей, позабыв обо всем на свете, кинулся удовлетворять свою похоть, причем в голове его билась только одна мысль: «Вот это да! Вот это да!»
Что еще сказать?.. Граф Андрей с опаской вспоминал об этой ночи. Он вроде бы не оплошал, однако порой удовольствие, им полученное, граничило с брезгливостью. И тем не менее он не сдавался до утра, пока утомленные, пресыщенные им и друг дружкой дамы не уснули, причудливо сплетясь телами, на сломанной, просевшей на один бок козетке.
Да что там какая-то субтильная козетка! Граф Андрей не удивился бы, если бы все здание «Comеdie Fraçaise» развалилось, хоть и было новехонькое и построено накрепко.
Более ему попасть за кулисы не удалось. Де Жоншер плел какие-то козни. У Андре создалось впечатление, что де Жоншер, распаленный рассказами русского, теперь сам решил посмотреть, как забавничает знаменитая мадемуазель Рокур, известная тем, что для нее не было разницы, с мужчиной faire l’amour, с женщиной или с ними обоими. Собственно, граф Андрей не особо настаивал, поскольку счел, что единожды попробовать сие чрезмерно пряное и острое блюдо – это еще куда ни шло, а злоупотреблять им – не полезно для здоровья.
Здоровье свое Разумовский блюл по мере сил.
Кроме того, было еще нечто, что унижало его и не давало ему покоя – и делало для него невозможным новую встречу с порочной актрисой.
Единственное, что он сделал, дабы воздать некий долг памяти своему замечательному приключению, это сходил на спектакль, в котором играла мадемуазель Рокур. Давали неизбежного Бомарше (столь же неизбежного Мольера граф Андрей не выносил за редкостную скуку и назидательность), «Свадьбу Фигаро». Франсуаз Рокур играла графиню Розину, в роли Сюзанны мелькнула знакомая мордашка той самой субретки-мидинетки, которая помогала знаменитой актрисе довести до приятных судорог русского гостя, и у зрителей в ходе спектакля нет-нет да и возникала уверенность, что и граф Альмавива, и Фигаро, и даже хорошенький Керубино не раз бывали наедине с примой…
Разумовский записал сей момент своей жизни на скрижали памяти – и покинул Париж. Изредка в руки ему попадали французские газеты. В одной из них он как-то прочел, что мадемуазель Рокур была замечена около дома парижской дивы, знаменитой певицы Софи Арну, и это может означать только то, что может означать. От императрицы Екатерины, которая состояла в переписке с дипломатом и ученым Мельхиором Гриммом, в ту пору жившим в Париже, он узнал, что парижанки высшего света и полусвета основали некую женскую масонскую ложу, которую назвали «Андрогин». Якобы мадемуазель Рокур была чуть ли не самым истовым ее членом, приобретала все большую склонность к переодеванию в мужское платье и даже требовала от сына, чтобы он называл ее папой. Больше граф Андрей ничего не знал об участнице своего невероятного приключения, поэтому услышать вновь это имя сейчас, в своем доме, было для него ошеломительно.
Он приказал ввести даму.
Появилась фигура, окутанная плащом, однако когда плащ был снят, под ним оказалась женщина, одетая в мужской наряд, и граф Андрей понял, что ошибки нет: это та самая мадемуазель Рокур.
– Вижу, вы меня узнали, – усмехнулась она, бросив на Разумовского игривый взгляд. – Прикажите подать вина, а потом позабавимся.
Самые пылкие воспоминания всколыхнулись в голове Разумовского, однако он почувствовал, что нынче потешить Амура вряд ли удастся. При всей игривости взгляда и улыбки было в мадемуазель Рокур что-то невероятно деловое, как если бы она была промышленником, явившимся на переговоры, а не женщиной (ну ладно, пусть наполовину!), явившейся к мужчине, с которым некогда делила ложе.
– Не верю глазам, – пробормотал граф Андрей. – Какими судьбами вы в России? Неужели решили украсить своей персоной труппу здешнего театра?
– Не сомневаюсь, что эта прогорающая труппа в таком случае мигом поправила бы свои дела, – усмехнулась Рокур. – Однако я здесь инкогнито.
– Что?! – изумился Разумовский. – Вы… что сталось с вашим знаменитым тщеславием?
– Это вы о чем? – спросила Рокур, усаживаясь в кресло и поднося к губам бокал. Ее ноги в узких штанах и туго натянутых чулках, в башмаках с золотыми пряжками являли собой образец красоты.
– Ну как же! Думаю, скандальную славу вокруг своей персоны вы создавали прежде всего для того, чтобы прослыть если не самой талантливой, то самой скандальной актрисой Франции. Думаю, таким образом вы тешили свое тщеславие.