В огромной квартире ни одной книги, даже поваренной. Правда, у меня их тоже нет, но я – хайтековец, а Кабанов – писатель, у них вроде бы все стены должны быть в книжных полках, а те битком набиты в два ряда книгами. Всякими, но больше всего по искусству: большого формата альбомного типа с репродукциями картин крупнейших музеев.
Хотя, конечно, Энн заверила, что книги у него есть, только не в бумажной форме, однако я сомневаюсь, чтобы у него остались на диске и устаревшие электронные копии. Сейчас все стремительно переходят на импы, а буковками пользуются разве что любители старины, а еще они развешивают по стенам мечи, деревянные ложки и лапти.
У Кабанова ни мечей, ни лаптей, ни катушечных видеомагнитофонов: «умная квартира» до предела напичкана электроникой, а писателем он всегда был как раз сильным, преуспевающим, читаемым, в ладах с техникой и постоянно интересующимся новинками в области гаджетов и девайсов.
С кухни потянуло бодрящим ароматом крепкого кофе, донесся такой же приподнятый голосок:
– Все готово! Тостики остывают!
На элегантном столе в просторной кухне, что и не кухня, а зал, паруют чашки, где пузырится коричневая пенка, на блюдцах тостики с козьим сыром, в вазочках три вида сдобного рассыпчатого печенья, а Энн смотрит победно: быстро я, правда?
Кабанов посматривал на меня через стол с усмешкой, я видел в его глазах вопрос: а так ли себя чувствуешь, как я, когда Энн нет рядом? Если да, то вам быть вместе. Если же нет…
Да, ответил я взглядом. Без нее жить не могу.
– Я слышал, – проговорил он буднично, как бы продолжая светскую беседу, – это вы мощно так выдвинули идею Сверхсущества?
Я ответил скромно:
– Так уж получилось.
– Само?
Я ответил с осторожностью:
– На основе некоторых данных, достоверных в определенной степени.
Он кивнул, глаза довольно блеснули.
– Значит, не озарение?
– Нет, – подтвердил я.
– А не рано? – спросил он и, не дожидаясь моей реакции, пояснил: – Я имею в виду, что к таким обобщающим идеям обычно приходят… в зрелом возрасте.
Энн слушала с раскрытым ртом, но я уже въехал в тему и прекрасно понимал, о чем он, хотя сам понял совсем недавно. Вся литература полна бунтарства, потому что делают ее в основном молодые. Ну, скажем, жизнь основателей русской литературы, Пушкина и Лермонтова, оборвалась у одного на тридцать седьмом году, у другого – на двадцать седьмом, дальше писатели жили в общем счете вроде бы чуть дольше, но все равно недостаточно, чтобы успеть поумнеть. В смысле, когда детские эмоции и бунтарское восприятие мира уступают пониманию устройства мира, и вообще начинают рулить ум.
Все мы знаем, что становление человека и осознание им себя как личности начинается в детском возрасте, когда оно понимает, что родители – это родители, а оно – иное существо.
И начинает утверждать свою самостоятельность и независимость. Наиболее яркий период приходится на подростковый возраст, когда отрицается все и вся. В этом возрасте формируются все революционеры, якобинцы и карбонарии.
Увы, творческий период тоже приходится на этот период «бури и натиска». И дело не только в том, что большинство бунтарей просто не успевают дожить до зрелого возраста и поменять взгляды на более взрослые: одних убивают, другие сами убиваются, третьи банально спиваются или уходят искать Астралы, но хуже то, что когда приходит мудрость и понимание мира, тогда уже иссякает творческое начало.
Потому в нашей и ненашей литературе самые благородные герои: Степан Разин, Емельян Пугачев, Робин Гуд, Вильгельм Телль, Скарамуш, Зорро, Яношик, Кармалюк… а любая власть – гнусная и подлая, которую нужно свергнуть, чтобы сесть на трон самому. Нормальное детское бунтарство против родителей, которые зачем-то заставляют мыть уши, руки перед едой, не пускают в лужи, заставляют учиться…
Комплекс Эдипа, сказал бы дедушка Зигмунд, когда ребенок жаждет убить отца и занять его руководящее место, где он наконец-то сможет освободиться от его гнусной опеки и наконец-то перестать мыть уши и шею. Правда, к этому времени уже сам обычно приучает своих детей мыть уши, но отец все-таки опережает по требованиям, да и вообще облик тирана-отца проецируется на весь общественный строй, который тоже нужно сломать, разрушить, заменить другим… да каким-каким, другим!.. Нашим. Справедливым. О чем думать – ломать надо!
К сожалению, писатель пишет, как объясняет дедушка Фрейд, пока у него вырабатываются половые гормоны. Грубо говоря, пока трахается. Почему-то творчество и секс настолько взаимосвязаны, что когда секс угасает, угасает и творчество. Но не угасают мыслительные функции, а, скорее, наоборот, без раздражающих эмоций мысль идет кристально четкая, верная и цельная.
Увы, именно тогда человек наконец-то понимает, что был не прав в своем бунтарстве, что Робин Гуд – сволочь, а не само благородство, но… уже не может выразить это в романе, кино или байме. Да и мало таких, «доживших до ума»…
Энн молча и с явным наслаждением прихлебывала кофе, смешно вытягивая верхнюю губу, а я произнес вежливо и почтительно:
– Пришел иной мир, а в нем возросла не просто продолжительность жизни, а период активной жизни. Впервые творческие люди не заканчивают писать, рисовать, изобретать в пятьдесят-шестьдесят лет, а продолжают… И потому начинают писать совсем иное, чем писали в юности. И мир вашими усилиями начинает заметно меняться.
Он польщенно улыбнулся:
– Хотите сказать, что это писатели изменили ваши взгляды?
– Конечно, – ответил я с убеждением. – Словам и поступкам литературных героев мы всегда следуем охотнее, чем призывам политиков или даже ученых.
Энн посмотрела на него, на меня, спросила почтительным голоском:
– Сергей Семенович, а почему вы всякий раз отказываетесь от встреч с читателями?
Он поморщился:
– Милая, как тебе сказать…
– Так прямо и скажите, – ответила она живо.
– Нет, как сказать, чтобы понятно… Я вот сейчас специалист по маппингу и сеттингу. Если бы разговоры касались только этих областей, все бы хорошо. Я говорю, они слушают, все понимают, что-то уточняют, идет нормальный разговор. Но эти существа жаждут говорить и о смысле жизни, о геополитике, а тут уж прости, но я пас!..
Она раскрыла широко глаза, взгляд чистый и наивный.
– Почему?
Он посмотрел на нее с нежностью.
– Тебе понять трудно, потому что ты сама… гм… При таком разрыве в возрасте вообще нельзя с молодыми разговаривать о мировоззренческих вопросах. У них еще период бунтарства в расцвете, а мы через него прошли кто тридцать лет тому, кто сорок, или даже пусть двадцать… как хорошо, кстати, это понимает твой друг, Энн, ты за него держись!
Энн покосилась на меня с некоторым удивлением.
– Он? Да он вообще ничего не понимает!
– Мы же знаем, – добавил он, – что хоть в президенты и можно с тридцати пяти, но на самом деле и в тридцать пять еще дурак дураком!.. Везде в правительстве любой страны люди за шестьдесят в среднем, хотя вроде бы уже пора на отдых, болезни, усталость… Увы, молодым да здоровым дуракам дай власть – враз любую страну разорят и вообще угробят.
– Как мы уже не раз видели, – пробормотал я, Энн посмотрела с вопросом в глазах, я пояснил: – Чингис-хан, Аттила, Робеспьер, Ленин, Сталин, Дзержинский… будь они постарше, вряд ли планета так бы обливалась кровью.
Энн спросила наивно:
– Сергей Семенович, у вас в самом деле нет книг? Или я их просто не увидела?
– У меня много книг, – ответил он благодушно. – У меня есть все книги мира… Только не на бумаге, что понятно. Чтение… это нечто особое. Из чтения удовольствие могут получить только неглупые люди, так как не всякий может, глядя на буковки, перекодировать их расположение в зримую картину. Зато в фильмах ничего не оставлено воображению, потому для большинства они куда востребованнее, все-таки дураков… или, скажем мягче, людей без воображения на свете больше.
Она хлопала глазами, а я сказал ему в тон:
– Да и вообще никто не любит трудиться, когда можно не трудиться. И если рядом книга и фильм на выбор, то все выбираем фильм с уже разжеванным содержанием и единой картинкой для всех миллионов зрителей, невзирая на их разницу в интеллекте.
Она обидчиво поджала губы:
– Вы так не говорите! Мы исправляем фильмы, чтобы они соответствовали…
Он кивнул, добавил:
– Да-да, книги на бумажных носителях фактически не совершенствуются последние двести-триста лет, а в киноиндустрию каждый год приходят новые возможности, фильмы все ярче, увлекательнее, интереснее… хотя, конечно, одна картинка на всех… но об этом стараемся уже не думать. Книгу мы постеснялись бы взять с прилавка ту, которую взял пьяный слесарь Вася, нам дайте именно для моего уровня интеллекта, а вот фильм да, но что делать, зато идем к будущему. И книг там не будет вовсе. Нам пока жаль, а вот наши дети уже и не будут знать, что потеряли, потому и жалеть не будут.
– Ничего старое не будет потеряно, – заявила Энн твердо, словно коммунарка на партсобрании. – Но – исправлено! Мы сохраним все богатства культуры.
Он посмотрел на санта симплицитас с нежностью, как Ян Гус на старушку, бросившую с таким трудом собранную вязанку хвороста в костер к его ногам.
– Да-да, конечно… Еще бы! Но мне все больше кажется, что я – последний из писателей на земле.
Я спросил с неловкостью:
– Это почему же так пессимистично?
– Письменность и так держалась неимоверно долго, – объяснил он. – Начиная с финикийцев… да что там финикийцы, куда раньше были древние египтяне с их кривульками, клинописью и черт знает чем. И вот уже, когда вовсю царствует изображение, с каждым годом все больше вырастая из пеленок, письменность все еще жива, хотя и на последнем издыхании… Писатели, что помоложе да поживее, уже переметнулись в баймостроение, самое близкое по творчеству. Остаются либо неудачники, что так и не приняли перемен, либо откровенно слабые. А еще вот такие старые пни, как я, кому переучиваться поздно…
Я возразил почтительно:
– У вас сил больше, чем у нас всех, вместе взятых!
Он кивнул.
– Сил у меня хватает, – согласился он мирно, – но времени… Только-только успел изучить азы баймостроения, но, увы, медицина еще не успеет… сама признается, не создаст в ближайшие годы лекарства, чтобы жить и жить… и чтоб мозги в прежней ясности. Так что буду писать, пока пишется.
Энн сказала задумчиво:
– Так вот почему в последнее время не выходят книги Темрюкина, Айдова, Кешакова, Винниченко… Перестраиваются?
– Или в растерянности, – предположил он. – Понимают, что будут еще в полной силе, когда остатки книгоиздания растают, как снег на горячей плите. Но тогда уже поздно будет перестраиваться, мозги у пятидесятилетних не те, что у них же двадцать лет назад. А вот в какую область метнуться, не выберут никак.
– Еще бы! – сказала она кровожадно. – Если ничего не умеют.
– У Винниченко образование физика-ядерщика! – возразил я.
Она отмахнулась:
– С того времени даже физика шагнула ого-го!.. Его тогдашнее образование коту под хвост, надо начинать все сначала. Он это понимает и в никакую физику не пойдет. В самом деле, Сергей Семенович, вы можете оказаться последним писателем на планете!.. вас знают и любят, хотя вы как-то обходитесь без литературных премий…
Он сказал с мирной улыбкой:
– Имя имеет лишь тот, кто отбрасывает свои титулы и звания, потому что они меньше имени. Тот, кто гонится за титулами и громкими званиями – ничтожество.
Энн возразила с неудовольствием:
– За званиями гонится абсолютное большинство!
– Верно, – согласился он, – но литература, наука, искусство… да что угодно!.. делаются единицами. Как раз теми, кто званий не принимают, так как в них абсолютно не нуждаются. А остальные… что ж, серого цвета в мире людей больше, чем всех остальных, вместе взятых.
Я поднялся раньше, чем Энн взглянула на часы, сказал с сожалением:
– Для меня было честью пообщаться с вами, Сергей Семенович!.. Но пора домой, мне еще кое-что по теме сделать надо.
Энн сказала без нужды:
– Он и дома работает! Чудовище.
– На чудовищах мир держится, – ответил Кабанов с улыбкой. – Раньше он держался на простых и очень простых, а чудовища только тянули в будущее, а теперь и держится на таких вот… Спасибо, что навестили!
Мы раскланялись, он проводил до лифта, а там, нажимая кнопку вызова, сказал одобрительно на прощание:
– А вы прекрасно держитесь.
Мне почудился иной смысл, я спросил настороженно:
– В каком смысле?
– Энн сказала, – сообщил он, – вам прекратили финансирование. – Но вы, как вижу, не бросаетесь в пучину отчаяния. И даже не пытаетесь лихорадочно найти что-то взамен. Все верно, нужно время, чтобы вжиться в новое состояние и… действовать уже в связи с резко изменившимися обстоятельствами!
– Да, – пробормотал я, – но все-таки я в унынии и растерянности.
Он сказал веско:
– Если никто этого не замечает, то нет у вас уныния и растерянности!
Глава 7
В нашей конторе, она же лаборатория и офис, гробовая тишина, сегодня присутствуют все, никто даже не опоздал и не сказался больным или занятым. Вот-вот я должен объявить во всеуслышание некое решение, то ли все уволены, то ли у нас есть возможность продолжить работать бесплатно, если отыщем средства оплачивать аренду…
Я поздоровался и сразу же ушел в свой кабинет. Мелькнула даже абсурдная мысль подключиться к Сверхсуществу и попросить помощи или хотя бы совета, но тут же отбросил: оно такими мелочами не занимается и не вникает, даже не сможет вникнуть, как мы волевым усилием не можем что-то сделать с одной клеткой или даже группой.
Так я сидел, тупо уставившись перед собой в стену, когда экран вспыхнул резко и без вызова.
Во всю стену возникло лицо мистера Педерсена, он отыскал меня взглядом и сказал быстро:
– Грег, вы здесь?.. Надеюсь, вы еще не распродали свое оборудование?
– Хотите купить? – поинтересовался я недружелюбно.
– Я спешу принести свои глубочайшие извинения, – сказал он торопливо. – И очень сожалею! Если вы еще готовы работать с нами, мы возобновляем финансирование. Более того, открываем вам неограниченный кредит…
Сердце мое подпрыгнуло, но я сумел придушить его и спросил почти ровным голосом:
– А что стряслось?
– Десять минут назад пришло сообщение, – начал он объяснять взволнованно, я увидел восторг и страх в его глазах, – о мощном землетрясении в Индийском океане. Толчок, к счастью, вдали от берегов, но волна придет достаточно мощная! Мы уже передали сообщение насчет эвакуации прибрежной зоны…
Я спросил невольно:
– Вы?
Он кивнул:
– Проверяя ваши слова, мы внимательно следили за акваторией Индийского океана. Когда прошли указанные вами шесть с половиной суток, мы ждали еще сутки, а потом было велено прекратить наблюдение. Но приборы все еще оставались нацеленными, и за минуту до того, как их собрались отключить, наблюдатели зафиксировали мощное землетрясение на глубине в двадцать километров.
Сердце мое едва не выпрыгивало, я произнес пересохшим ртом:
– Значит… да. Вот оно как…
Он кивнул, сказал почти просительно:
– Вы свои исследования возобновите?
Я ответил почти заносчиво:
– Они и не прекращались. Мы – ученые, мистер Педерсен. Нам нравится делать то, что делаем. Только теперь у нас больше вопросов, чем ответов.
– Я могу чем-то помочь?
– Вряд ли, – ответил я. – Мы считали Сверхорганизм состоящим только из человечиков, но у нас нет даже гипотезы о его связи с планетой. Или хотя бы океаном.
Он подумал, кивнул:
– Пока и не надо. Я забыл упомянуть, что через район эпицентра как раз проходил круизный лайнер, битком набитый американскими и японскими дипломатами. У них там какая-то конференция проходила.
Я проговорил осевшим голосом:
– Они, как я понимаю, погибли все? Иначе бы я не ощутил…
Он сказал бесстрастно:
– Да, мистер Грег. Получается, Сверхорганизм знал, что подземный толчок произойдет именно там…
– Чувствовал, – сказал я.
– Простите?
– Чувствовал, – пояснил я. – Мы такие вещи чувствуем. Как приближение грозы, к примеру.
– Да-да, простите за неточность. Сверхорганизм чувствовал, где будет толчок, а также знал, когда корабль с дипломатами выйдет из порта, где пройдет… и через вас пытался как-то предупредить.
Лицо его стало мрачным, я поспешил сказать:
– Вряд ли он предупреждал сознательно. При восьми миллиардах населения потеря одной-двух сотен человечиков меньше, чем у вас бы выдернули волосок из носа. Возможно, волна цунами могла разрушить атомную станцию на берегу, это было бы серьезнее и чувствительнее.
Он сказал почти просительно:
– Я понимаю, как трудно вам и противно чувствовать себя в качестве предсказателей и ясновидцев, которых так презираете! Но прошу вас сообщать о всех таких моментах, видениях и предчувствиях. Даже самых смутных. Ваша репутация останется незатронутой, мы сумеем пустить нужную информацию по другим каналам и сразу же доводить ее до ушей тех, кто принимает решения в глобальном масштабе… Не буду вас задерживать, мистер Грег. С огромным уважением, мистер Грег!
Он отключился, я вышел и, глядя в похоронные физиономии, постарался не улыбаться и не подпрыгивать, а веско и спокойно объяснил ситуацию и сообщил, что работа продолжается, но не как прежде, а в еще более усиленном и расширенном режиме. На ноотропах, еще как, но чтоб еще и ага, понятно?
После долгого и бурного ликования и некоторого хождения на ушах бодрый Люцифер предложил устроить пирушку по поводу того, что финансирование возобновилось, но Корнилов и Урланис пребывали в мрачном настроении, а Кириченко вообще приблизился ко мне и сказал грубо:
– Ну что за хрень? При чем тут землетрясения?.. Мы же совсем не тем занимаемся!