Ну, уж тут Ростопчин не выдержал:
— Осмелюсь напомнить вашему величеству, что вы исповедуете православную веру, а также состоите во втором супружестве. Граф Лита может в порыве благодарности давать какие угодно обещания, однако разве мыслимо, чтобы человек в вашем положении мог сделаться главою католического военно-монашеского ордена?!
Литта оскорблено вздернул голову:
— Что вы хотите этим сказать, граф Федор Васильевич?!
Однако Павел успокаивающе махнул ему рукой и обратил на Ростопчина взор столь умиротворенный, словно все его мечтания уже сбылись. Он ни чуточки не сомневался, что они непременно сбудутся!
— Все когда-нибудь случается впервые, дорогой мой, — философски изрек он.
— Ежели бог так судил, что опора всемирному рыцарству и противостояние революционной заразе найдут прибежище и возрождение именно в России, почему мы должны противиться его вышней воле?
— Восхищаюсь прозорливостью вашего величества! — вдруг воскликнул генерал Талызин: таким видом, словно не в силах был сдержать восторга и теперь немало испуган своей смелостью.
— Только вы, вы одни способны сделаться опорою.
— Он задохнулся, как бы не находя слов, и продолжил с тщательно продуманной бессвязностью:
— Ах, кабы знал святейший отец Пий VI, что новоизданный регламент для римско-католического духовенства в России противоречит церковным законам, угрожает гибелью всей латинской церкви в державе вашего величества!
А ведь большинство латинских священников принадлежат к ордену, магистром коего, убежден, ваше величество скоро сделается.
Кабы вы, государь, могли простереть всевластную десницу над угнетенными братьями, которых притесняет в Белоруссии митрополит Сестренцевич и которые начали искать себе пристанища в Петербурге!
Ведь их цель — исключительно просветительская. Они открывают колледжи для юношества, они читают публичные лекции в Академии наук. Они умны, изобретательны, обладают многосторонними знаниями, благочестием, скромностью… Взять хотя бы отца Губера.
Граф Литта может подтвердить мои слова…
Литта ощутил, как похолодело его пышущее здоровьем лицо. Иисусе сладчайший! Он решил было тут же отречься от старинного знакомства с Губером и сделать вид, будто впервые слышит эту фамилию, однако, к его немалому изумлению, на помощь пришел не кто иной, как скрытый враг его — Ростопчин.
Тот был настолько поражен наглостью Талызина и собственным просчетом, что даже пропустил мимо ушей случайную — или намеренную? — обмолвку насчет Литты.
— Если не ошибаюсь, сей Губер — иезуит? — резко бросил он.
— А ведь указом папы Климента XIV орден Игнатия Лойолы был запрещен во всех католических землях, дай бог памяти, еще с десяток лет назад.
Разве то, что было запрещено Климентом, может быть угодно его преемнику?
“Всякое в жизни бывает”, — мысленно ухмыльнулся лукавый Безбородко, вспомнив, с каким усердием Павел с первых дней своего правления выкорчевывал все, что было насаждено его матерью, преемником которой он являлся.
— Насколько мне известно, — мягко, но непреклонно возразил Талызин Ростопчину, — папа Климент XIV был наказан господом за свои козни против его верных служителей.
Не секрет, что девиз ордена иезуитов: “Ad maiorem gloriam Dei!” [26] — a стало быть, не сыскав средь католических орденов более преданных исполнителей воли Всевышнего. Папа же Климент XIV, в миру Лоренцо Ганганелли, на исходе жизни впал в идиотизм.
Частенько он садился у окна своего дворца Монте-Кавалло с маленьким зеркальцем и развлекался тем, что пускал зайчиков в глаза прохожим, особенно усердствовал, если попадалась хорошенькая женщина.
— Ну, разве это не кара господня?
— А я слышал, что Климент сделался дурачком под действием яда, которым его отравили мстительные иезуиты, — ехидно пробормотал Безбородко, делая вид, что внимательнейшим образом изучает рескрипт государя.
— Мне отмщение, и аз воздам, — пожал плечами Павел.
— Наслышан я об иезуитах и о пасторе этом самом наслышан. Мне Иллинский [27] все уши о них прожужжал, но воля ваша, господа, к этой публике я отношусь настороженно, как бы много и воодушевленно о них ни болтали в обществе.
И разговоров о них более не желаю. А теперь прошу остаться графа Литту, остальные могут удалиться.
— Скажите, любезный Юлий Помпеевич, — доверительно произнес император, беря великого приора под руку, — какова может быть теперь судьба спасенных Гомпешем реликвий ордена?
И ежели решение святейшего отца будет в мою пользу, можем ли мы надеяться, что и осколок святого честного креста господня, и мощи руки Иоанна Крестителя, и чудотворная Богоматерь Палермская будут перевезены в Санкт-Петербург?
— Не извольте сомневаться, ваше величество, — выдавил Литта, сам себя не слыша и вообще плохо соображая, что говорит.
У него было ощущение человека, только что крепко получившего по голове. Не просто об угнетаемых в Белоруссии иезуитах вел речь молодой, изысканный и образованный генерал Талызин…
Литта уловил его острый, быстрый, пронизывающий взгляд. Он как бы намекал: “Я знаю. Я все знаю!”
Да, Юлий Помпеевич теперь не сомневался: Талызин откуда-то знал, что граф Литта, великий приор Мальтийского ордена, — тайный, иезуит.
Собственно, и само отделение ордена, обосновавшееся в России, было иезуитским, лишь прикрытым малиновыми одеждами мальтийских кавалеров.
Принятие русским императором звания великого магистра и вступление в орден вслед за Павлом многих русских, из известных и богатых (это главное!) фамилий было бы первым крупным, ошеломляюще крупным успехом латинства на Русской земле.
Однако если бы Павел преждевременно проведал, что любимый им Литта, оказывается, принадлежит не к любимым им иезуитам…
Ненависть к ним у русских, у православных в крови, даже если эти “русские” — на три четверти немецкой крови, как Павел, мать коего была чистокровной немкой, а отец — немец наполовину.
Да, момент был опасный, всякое могло случиться! Литта прекрасно знал непредсказуемость и порывистость императора. С него сталось бы отменить рескрипт, предписывающий Ушакову начать боевые действия против французов, вообще забыть обо всех благих начинаниях.
И всё из-за какого-то болтливого генералишки…
Май 1801 года.
“Добрый человек, не дашь ли хлебца кусочек?”
Алексей с усилием разомкнул спекшиеся губы, но так и не смог выдавить из себя ни слова. Мужик с корзиной, полной свежевыпеченных булок, прошел мимо, даже не поглядев на него.
Запах, окутавший Алексея, едва не свалил его с ног.
Кое-как одолев приступ головокружения, наш герой смахнул со лба ледяной пот и принудил себя стоять прямо.
Нельзя шататься. Нехорошо, если его примут за пьяного. Куда дело годится — с утра-то пораньше. Довольно, что приходится кусочничать здоровому молодому мужику, но уж если сочтут пьяницей, никто, уж наверное, ничего не даст.
Алексея снова качнуло — на сей раз от осознания того, что он впервые в жизни назвал себя не дворянином, а мужиком. Да, сейчас никто не вспомнил бы о его происхождении, небось и тетка Марья Пантелеевна не признала бы любимого племянничка в этом доходяге, который чуть держится на ногах и готов просить добрых людей о милостыньке.
Беда — воровать не решается, а заработать нечем. Но и слово мольбы с уст нейдет.
От слабости его повело назад, потом резко — вперед, так что Алексей едва не навалился на молодушку в серой кофте и сарпинковой юбчонке, подол которой она брезгливо, словно настоящая дама, приподнимала, обходя немалую лужу, разлившуюся поперек дороги.
— Сударыня… — выдавил Алексей и чуть не засмеялся, такие изумленные глаза обратились на него. Хорошо, а как следует назвать эту бабенку с корзиной припасов — очевидно, кухонную прислугу из приличного дома.
Матушкой? Молода еще. Сестрицей? Ну, вот еще, всякую простолюдинку называть сестрицею!
Покуда Алексей пытался сладить с сословной гордынею, молодушка в сарпинковой юбчонке пробежала мимо.
Алексей тоскливо уставился ей вслед, удивляясь, почему вертлявая фигура так причудливо меняет свои очертания. А, ну да, это у него в глазах от голода плывет. Который же день у него во рту маковой росинки не было?
Нынче третий?.. Быстро же он скуксился! Устал, конечно.
Больше двух недель добирался от Риги до Петербурга. Как повернулся тогда, на рижском пустыре, спиной к Луизе Шевалье и ее спутникам — так и двинулся в обратный путь, в Россию, не оглянувшись на прошлое.
Нет, врет — один разочек все же оглянулся. Разноцветная троечка французов уже скрылась за углом, и Алексей вздохнул. Не потому, что надеялся: вот сейчас Луиза кинется за ним, станет руки простирать, уговаривать и умолять воротиться, напомнит их ночи, их дни, которые частенько бывали все заняты тем же, чем и ночи…
Боже упаси думать обо всем этом, — начисто вышиблось из памяти и сердца! Оглянулся он лишь потому, что все еще никак не мог поверить: да ведь он добрые две недели был не просто игрушкой в руках этой распутной женщины, не просто орудием ее ненасытного сладострастия, но и оружием — смертельным оружием, как теперь выяснилось.
Итак, все было подстроено, как ни дико в сие поверить.
Алексей внезапно прозрел. Все подстроено, все! Встреча со Скарятиным, вспышка его наглой ярости, дуэль, сама смерть его.
Ну да, ведь Луиза и остальные — это актеры. Опытные актеры! Уж кому-кому, как не им, знать, когда вскрикнуть пожалостней, чтоб у зрителя сердце сжалось, когда ручонки заломить, когда лишиться чувств.
Только не взаправду — ведь нельзя лишиться того, чего у тебя отродясь не имелось! Роли родственнички расписали между собой от и до. Более того, они даже простодушных зрителей сумели сделать не просто участниками представления, но и действующими лицами.
И все эти вещички — как они у актеров называются, реквизит? — были загодя припасены. Шпаги, лежавшие где-то наготове. Жемчуг, надетый на хорошенькую шейку мадам Шевалье, — тоже реквизит.
И была загодя сочинена записка, прочитав которую Скарятин не мог не взбеситься — и не вмешаться в ход пьесы, где ему предназначалась, как выяснилось, роль трупа.
Алексей вновь развернул смятую бумажку и прочел все от начала до конца.
“Милостивый государь! — было написано по-русски, мелким, то ли небрежным женским, то ли скупым мужским, почерком.
— Спешу довести до вашего сведения, что в Риге на днях появилась небезызвестная мадам Ш., от баснословной алчности коей лишь недавно избавилось русское общество.
Помните эти билетики на ее выступления, кои распространялись по подписке — тысяча рублей за место? Мадам Ш. не оставила привычки блистать на публике. Дама сия намерена быть завтра на общественном гулянье близ Домского собора, причем собирается выставить на обозренье знаменитые жемчуга генеральши Кутузовой.
Вы, конечно, знаете эту историю, в свое время скандализовавшую все приличное общество С.-Петербурга. В Риге об этом, как, впрочем, и о самой мадам Ш. вряд ли кому известно, так что особа сия может вполне потворствовать своей беспримерной наглости.
Конечно, есть люди, которые рады были бросить ей в лицо все, что накопилось, однако, увы, к ней теперь и подступиться не подступишься. Эта увядающая Клеопатра всюду таскает за собою молодого человека, никому не известного ничем, даже именем, а только лишь своим прозвищем — Рыцарь-убийца.
Ходят слухи, что он по уши влюблен в мадам Ш. и спуску не дает никому, кто осмелится бросить в ее сторону мало-мальски косой взгляд.
Молва гласит, что он буквально на днях убил в Петербурге на дуэли небезызвестного генерала Т., с коим Вы, милостивый государь, встречались 11 марта за дружеским ужином в Лейб-кампанском корпусе (verbum sapienti! [28]), — убил только за то, что означенный генерал позволил себе намекнуть, а не состоит ли мадам Ш. в агентах Первого консула, и не плясал ли таким образом император под французскую дудку, когда посылал русских казаков на погибель в Индию?
Не секрет, что мысль сия была ему внушена графом Кутайсовым, который частенько навещал постель нашей любительницы жемчугов…
Пишу Вам обо всем этом лишь с одной целью: умолять Вас ни в коем случае не встревать в разговоры с мадам Ш. и не отвечать на издевки молодого задиры. Остаюсь вечно ваша — незнакомая доброжелательница”.
“Ваша незнакомая доброжелательница!” Как же, рассказывайте — незнакомая! Алексей ни мгновения не сомневался, что письмо сочинено самой мадам Ш. — вернее, Луизой Шевалье.
И уж такой она была доброжелательницей бедняге Скарятину, что не пожалела никаких сил, даже не пощадила своего имени, чтобы как можно сильнее раззадорить простодушного задиру-капитана.
Она, очевидно, хорошо знала натуру этого человека, принадлежавшего к числу тех забияк и бретеров, для которых всякое предостережение кажется оскорблением, мгновенно обращается в свою противоположное!” и только подливает масла в огонь ссоры.
Скарятин был человеком безудержным… И уж, конечно, его должна была вывести из себя весть о гибели “генерала Т.” — Алексеева дядюшки Талызина.
Наш герой сразу смекнул, о ком здесь речь, хотя намеки на какой-то там ужин 11 марта остались ему неясны. Verbum sapienti… ну, знать, он не умный!
А Скарятин все понял — со всех ног ринулся в ловушку, умело расставленную мадам Шевалье, — и… и Рыцарь-убийца оправдал свое название, Алексей схватился за голову.
Господи, боже, творец наш! Да чем же ты думал, когда создавал этих бездушных, бесчувственных, лживых, хладнокровных исчадий — женщин?!
Правду говорят люди опытные: каждая из них — Далила, леди Макбет, и это еще можно счесть за комплимент!
Первая любовница Алексея хладнокровно вовлекла его во грех — вполне возможно будучи в курсе того, что в спальне остывает тело ее задушенного любовника.
“Нет, она не знала, она тут ни при чем!” — чудилось, вскричало что-то в его груди… ну да, глупое сердце, что ж еще!
И как ни был Алексей озлоблен сейчас против всех женщин на свете, он не мог не задрожать, вспоминая, как поцарапывал его грудь острый коготок, описывая дразнящие круги вокруг соска, а потом… потом, совсем уже потом! — она захватила губами его пальцы, средний и безымянный, и до тех пор ласкала луночки возле ногтей своими губами и языком, пока наслаждение не стало совсем уж непереносимым, и он не… Вот именно!
Алексей несколько раз быстро, сильно стукнул себя по лбу, изгоняя воспоминания, от которых штаны вдруг сделались ему тесны, и заставил себя задуматься о мадам Шевалье.
Тоже хороша пташка, ничего не скажешь! Сначала диковинным образом спасла ему жизнь (как зарекомендовавшему себя убийце!), потом щедро, ну очень щедро вознаградила “объедками с императорской тарелки”, а потом обрекла на смерть.
Что, если бы Скарятин не допустил рокового промаха и вместо него нанизанным на шпагу оказался бы Алексей? Скатилась бы хоть одна слезинка с нарумяненного личика мадам Шевалье на ее знаменитые жемчуга? Или она озаботилась бы лишь тем, что теперь надобно искать нового убийцу для Скарятина?
Кстати, а зачем ей это надо было — непременно избавиться от Скарятина? Искаженное лицо Луизы всплыло перед глазами Алексея, ее рот, то целующий белый шарф, то жадно шепчущий: “Этим шарфом был задушен император!”
За эту смерть Скарятин сам был обречён на смерть… Алексей мог оказаться раненым, но даже самая малая из нанесенных им капитану царапин должна была сделаться для того смертельной.
Лезвие шпаги было испачкано вовсе не засохшей кровью какой-то там давней жертвы — это был яд, Алексей понимал это сейчас так же ясно, как если бы сам видел руки коварной Луизы (или Жан-Поля, или Огюста — какая разница!), наносящие зелье на острие.
Скарятин был обречен, потому что он задушил императора. Талызин был обречен, потому что он не захотел или не смог спасти императора от смерти. Алексей был спасен, потому что убил Талызина, нет, его он не убивал, убил только Скарятина, сделавшись игрушкой в руках женщины… в руках судьбы.
Судьба — ведь тоже женщина. Фортуна! Участь! Доля!
Алексей схватился за голову и бросился бежать, сам не зная куда, только бы не видеть этого сонмища женских лиц, кружащихся вокруг него. Странным образом вернула самообладание мысль о том, что слово “рок” все-таки мужского рода. А также — Случай. Счастливый случай… Вдруг хоть этот окажется милостив?
Может, и окажется — если и сам Алексей поступит как мужчина, а не как женская утирка. Сейчас: главное — избавиться от навязчивой Судьбы, которая влачит его, словно река мусор, попавший на стремнину.
Надо во что бы то ни стало вернуться в Петербург и попытаться-таки… нет, надо не просто попытаться — надо все силы приложить для того, чтобы восстановить свое честное имя!
…Это оказалось легче решить, чем сделать. Две недели спустя, прохладным майским утром изголодавшийся, обросший, косматый и грязный оборванец, в котором и родная тетушка Марья Пантелеевна не признала бы сына дворянского Алексея Уланова, стоял близ базарной площади в Петербурге и думал только об одном: окочурится он с голоду прежде, чем решится-таки милостыньку попросить, или все же раньше брюхо набьет, а потом уже помрет со стыда?
Небо вдруг начало падать. Понеслось, повалилось на землю — все ближе и ближе надвигается с каждым мгновением! Алексей смотрел на это диво, глазам своим не веря, потом веки сделались непомерно тяжелыми и налегли на глаза. В висках забили молоты, сердце зашлось, голова запрокидывалась. Так и тянуло вниз.
“Падаю!” — понял Алексей, пытаясь схватиться слабыми, непослушными руками хоть за что-нибудь, но воздух проскальзывал между пальцами, гудел так, что вся голова уже была полна этим гулом.